— Многое можно сказать в пользу прямоты.
— О да, да! Многое. Насколько бы всё было проще, если бы все прямо говорили, что они думают или чувствуют. Скажите, — застенчиво произнесла она после паузы, — могу я вас кое о чем спросить — возможно, это будет неуместно и нехорошо?
— Я буду считать это проявлением вашей дружбы.
— Тогда… если бы вы были совершенно откровенны с Дианой, и предложили ей выйти за вас, не были бы тогда все мы совершенно счастливы? Исходя из того, что именно этого она ожидает.
— Мне? Сделать ей предложение? Драгоценная моя Софи, вы же знаете, что я за пара. Маленький, неказистый человечишка, ни имени, ни состояния. А вам известна её гордость, и амбиции, и связи.
— Вы слишком себя недооцениваете, нет, в самом деле. Очень, очень сильно. Вы слишком скромны. Вы по-своему очень даже хорошо выглядите — не хуже капитана Обри, все говорят. И потом, у вас же есть замок.
— Душечка моя, замок в Испании — это не замок в Кенте. Мой — это большей частью развалины, овечий приют — там, где сохранилась крыша. И большая часть моей земли — просто горы; и даже в мирное время она едва приносит мне двести или триста английских фунтов в год.
— Но на это прекрасно можно прожить. Если она хоть чуть-чуть вас любит — а я не вижу, почему бы женщине не любить вас — она была бы в восторге от этого предложения.
— Ваша милая пристрастность ослепляет вас, моя дорогая. Что же до любви — любовь — такое приятное, непонятно что означающее слово, как бы вы её ни определяли — я не думаю, что она знает, что это такое, как вы мне сами однажды сказали. Привязанность, благосклонность, дружба, доброжелательность порой — да, но помимо этого — ничего. Нет. Я должен ждать. Быть может, она придёт; и, в любом случае, меня вполне устроит роль pis aller. Я отлично умею ждать. Я не осмелюсь пойти на риск её прямого отказа — возможно, презрительного прямого отказа.
— Что значит «pis aller»?
— То, на что соглашаются, когда не могут получить лучшее. Это моя единственная надежда.
— Вы слишком скромны. О, это так. Я уверена, что вы ошибаетесь. Поверьте мне, Стивен: в конце концов, я женщина.
— И ко всему, я католик, как вы знаете. Папист.
— Да какое это имеет значение, во всяком случае, для неё? Да вот Говарды католики, и миссис Фитцгерберт — католичка.
— Миссис Фитцгерберт? Как странно, что вы её упомянули. Милая моя, мне пора. Спасибо вам за вашу душевную заботу обо мне. Можно вам снова написать? У вас не было неприятностей из-за моих писем?
— Нет. Я никому не говорю о них.
— Но не в ближайший месяц или около того; и, возможно, я загляну в Мейпс. Как ваша мама, сёстры? Могу я спросить о мистере Боулзе?
— У них всё прекрасно, спасибо. Что же до него, — сказала она, сверкнув глазами — их спокойный серый цвет сменился огнём ярости — я ему сказала, чтоб убирался прочь. Он стал просто невыносим. «Возможно ли, что ваше сердце принадлежит другому?» — говорит он. «Да, сэр, принадлежит» — ответила я. — «Без согласия на то вашей матушки?» — вскричал он, и я попросила его, чтобы он немедленно покинул комнату. Это была самая вопиющая дерзость за последние лет сто, я думаю.
— Софи, ваш покорный слуга, — произнёс Стивен, вставая. — Пожалуйста, передайте мой поклон адмиралу.
— Слишком, слишком покорный, — сказала Софи, подставляя щёку.
Приливы, отливы, городок Ков в Корке[98], ждущее в лунном свете судно; высокий мул, бегущий быстрой рысцой среди голых, выжженных солнцем гор, дрожащих в мареве, колючие кустарники, сеньор дон Эстебан Матурин-и-Доманова припадает к ногам высокочтимого господина настоятеля Монсеррата и испрашивает аудиенции. Вьётся бесконечная белая дорога, безжалостный к человеку арагонский пейзаж, жестокое солнце и усталость, пыль, усталость до самого сердца и сомнения. Что такое независимость — быть может, просто слово? Какое значение имеет форма правления? Свобода: для чего? Отвращение ко всему, настолько сильное, что он прислонился к седлу, не в силах заставить себя сесть в него. Дождик над Маладеттой, и везде запах тимьяна; орлы, парящие под грозовыми тучами, всё выше и выше. «Мой разум в таком смятении, что годится только на прямое действие, — сказал он. — Такой же полёт вместо продвижения вперёд».
Пустой пляж, мерцание огней вдали от берега, безбрежность моря. Снова Ирландия, и столько воспоминаний при каждом возвращении. «Если бы я мог сбросить хотя бы часть груза воспоминаний, — сообщил Стивен второму стакану лауданума, — я был бы более-менее здоров. За тебя, Вильерс, моя дорогая». Холихедский дилижанс и двести семьдесят миль среди дребезжания и толчков, заснув и проснувшись в другой стране: дождь, дождь, дождь, валлийская речь ночью. Лондон, доклад, попытка выпутаться из тенет альтруизма; глупость, чистейшей воды энтузиазм, самокопание, любовь к насилию, личные счёты; и старание дать невозможный прямой ответ на вопрос — «Собирается ли Испания объединиться с Францией против нас, и если да, то когда?» И вот он опять в Диле, сидит в отдельной комнате «Розы и короны», пьёт чай, смотрит на корабли в Даунсе и испытывает причудливое чувство отстранённости от этой знакомой сцены — униформы, проплывающие за фонарём окна, были ему прекрасно знакомы, но словно принадлежали иному миру, миру чужому и отдалённому, как если бы его обитатели, которые ходят, смеются, разговаривают там, по другую сторону стекла, были немы, лишены и цвета и реального содержания.
Однако хороший чай (несравненное желчегонное), булочка, удобное кресло, облегчение и расслабление после всех этих недель и месяцев изнурительной спешки и бесконечного движения — а также напряжения, опасности и подозрений — незаметно возвращали его в это измерение, в ту жизнь, составной частью которой он был. Его очень обласкали в Адмиралтействе; очень учтивый, проницательный и умный старый джентльмен, вызванный из министерства иностранных дел, высказал много весьма лестного; и лорд Мелвилл постоянно повторял, как они признательны и как хотели бы выразить это каким-то более подобающим образом — любое назначение, любой запрос на выбор доктора Мэтьюрина будут встречены с полным пониманием и поддержкой. Он вспоминал эту сцену и прихлёбывал чай, тихонько мыча от удовольствия, когда заметил Хиниджа Дандаса — тот остановился на мостовой напротив, прикрыл глаза от света и уставился сквозь стекло, очевидно, высматривая знакомого. Он прижал нос к стеклу, и его кончик расплющился, превратившись в бледный диск. «Чем-то похоже на подошву брюхоногого моллюска», — подумал Стивен и на миг задумался над нарушением естественной циркуляции крови, а затем привлек внимание Дандаса и предложил ему чашку чаю и кусок булки.
— Я вас уже несколько месяцев не видел, — сказал Дандас очень дружеским тоном. — Я несколько раз о вас спрашивал, когда «Поликрест» здесь был, и они мне говорили, что вы в отпуске. Ну и загорели же вы! Где вы были?
— В Ирландии — скучные семейные дела.
— В Ирландии? Вы меня изумляете. Всякий раз, когда я бывал в Ирландии, там лил дождь. Если б вы мне не сказали, я бы поклялся, что вы были в Средиземноморье, ха-ха-ха. Так вот, я искал вас — мне кое-что надо вам сказать. Прекрасная булочка, а? Что я больше всего предпочитаю к чаю — так это хорошо выпеченную булочку.
После этого многообещающего вступления Дандас почему-то замолчал: было ясно, что он хочет сказать что-то важное, но не знает, как к этому подступиться. Может, он хочет занять денег? Или его беспокоит какая-то болезнь?
— Вы очень расположены к капитану Обри, доктор Мэтьюрин — я прав?
— Верно, я прекрасно к нему отношусь.
— Вот и я. Вот и я тоже. Мы с ним плавали вместе ещё до того, как стали мичманами — на полудюжине кораблей вместе ходили. Но он меня не слушает, вы знаете, не обращает внимания. Я всегда был младше его, и это, конечно, имеет значение; кроме того, есть такие вещи, о которых нельзя говорить мужчине. Что я вам хотел сказать… как вы думаете, вы не могли бы просто намекнуть ему, что он… не скажу, что разрушает свою карьеру, но идёт слишком близко к ветру? Он не разрешает своим конвоям выходить — были жалобы — торчит в Даунсе, даже если погода вовсе не такая ужасная; людям предлагается какое-то правдоподобное объяснение, почему так, но оно никого не устраивает, и Уайтхолл не устроит.
— Задержка в порту — для военного флота известное дело.
— Я знаю, о чём вы. Но это годится для адмиралов с парочкой выигранных сражений и пэрством, не для коммандеров. Это плохо кончится, Мэтьюрин. Прошу вас, скажите ему.
— Сделаю что смогу. Да только Бог знает, что из этого выйдет. Спасибо за доверие, Дандас.
— «Поликрест» сейчас пытается обойти Саут-Форлэнд; я видел его с «Голиафа», он не мог пересечь линию ветра и опять поворачивал через фордевинд. Он был на той стороне пролива, присматривал за французскими канонерками в Этапле. Он придёт, как только установится ветер с моря; но Господи помилуй, как же его сносит! Такое вообще не должно плавать.
— Я возьму лодку и встречу их, — сказал Стивен. — Мне не терпится снова увидеть моих сослуживцев.
Они встретили его приветливо, очень приветливо; но все были заняты, задёрганы и перегружены работой. Обе вахты были на палубе для постановки на якорь, и, пока он наблюдал за их работой, ему стало ясно, что настроение на борту «Поликреста» не улучшилось. И было очень далеко от улучшения. Он уже знал о море достаточно, чтобы отличить команду, что работает с охотой, от задёрганного, угрюмого сборища людей, которых приходится подгонять. Джек сидел в каюте — писал рапорт, и на палубе распоряжался Паркер: может, он одержимый? Беспрестанные лающие приказы, угрозы, оскорбления, вперемешку с ударами и зуботычинами: и всё это куда более неистово, чем было, когда Стивен уезжал — и в его голосе определённо истерические нотки? Ненамного меньше шума производил офицер, заменивший Макдональда — полный, розово-белый молодой человек с толстыми бледными губами; его власть распространялась лишь на его солдат, но он восполнял это активностью, прыгая по палубе со своей тростью, как чёртик из табакерки.