— Так ты взял приз?
— Да. Один. И на другие нечего и надеяться — «Поликрест» любой узнает в тот момент, как только корпус покажется над горизонтом, его теперь все знают. Мне жаль, что тебя не было на борту в этот момент, хотя приз был не такой уж и ценный — я продал свою долю Паркеру за семьдесят пять фунтов, мне тогда нужны были деньги, да и он не слишком на этом нажился. Это был маленький голландский шлюп, он полз мимо Доггера с грузом досок, а мы просто ползли чуть быстрее, чем совсем медленно. Жалкий приз — на «Софи» мы б его и брать не стали — но я подумал, что нужно наконец обагрить руки. Не то чтобы мы сильно выгадали. Судно в скверном состоянии, а Харт меня просто заездил.
— Пожалуйста, покажи мне свою наградную саблю и блюдо от торговцев. Я навестил Софи, и она мне всё рассказала.
— Софи? — вскричал Джек, как будто его ударили. — О, да. Да, конечно. Ты к ней заглянул. — Он, очевидно, попытался повернуть ход своих мыслей на что-нибудь более весёлое, но не слишком преуспел. Через миг он сказал:
— К сожалению, они не здесь. У меня кончились деньги. В настоящее время они в Дувре.
— В Дувре, — сказал Стивен и на некоторое время задумался, пропуская рог нарвала между пальцев. — В Дувре. Послушай, Джек, ты идешь на безрассудный риск, так часто сходя на берег, особенно в Дувре.
— Почему это — особенно в Дувре?
— Потому что твои частые визиты туда уже стали притчей во языцех. И если это не секрет для твоих друзей — то что говорить о врагах? Об этом уже знают на Уайтхолле; и, должно быть, твоим кредиторам с Минсинг-лэйн это тоже уже известно. Не смотри так сердито, Джек, позволь мне сказать тебе тебе три вещи — я должен тебе их сказать, как друг. Во-первых, тебя, конечно, арестуют за долги, если ты не прекратишь сходить на берег. Во-вторых, на флоте судачат, что ты прилип к этой гавани; а как это может повредить твоей карьере — тебе лучше моего известно. Нет, дай я закончу. В-третьих, ты подумал о том, как ты компрометируешь Диану Вильерс своим откровенным вниманием к ней, пренебрегая при этом всем известной опасностью?
— Диана Вильерс находится под твоим особым покровительством? Она тебя уполномочила мне это сказать?
— Никак нет.
— Тогда я не понимаю, по какому праву ты говоришь со мной таким образом.
— Но конечно же, Джек, дорогой мой, по праву друга — оно же у меня есть? Я не говорю про долг — это уже отдаёт казёнщиной.
— Друг, который хочет поле для себя расчистить, быть может? Я, может, не особо умный, не какой-нибудь чёртов Маккиавелли, но полагаю, что распознаю ruse de guerre[102], когда столкнусь с ней. Я долгое время не знал, что думать про вас с Дианой Вильерс — сперва одно, потом другое — потому что ты чертовски хитрый лис, возвращаешься по своим следам. Только теперь-то я понимаю все эти перемены настроения, все эти «нету дома», всю эту чёртову нелюбезность, и всю эту трескотню по поводу умного и занятного доктора Мэтьюрина — как он разбирается в людях и не занудствует, а я просто тупая деревенщина, которая ни черта не понимает. Нам пора объясниться по поводу Дианы Вильерс, чтобы понять, в каком мы положении.
— Я не желаю объяснений. Они бесполезны, особенно в делах такого рода, где замешано то, что можно обозначить как влечение к другому полу — рассудок летит в окно, и искренность вместе с ним. В любом случае, даже если страсть и ни при чём, язык настолько несовершенен, что…
— Любой ублюдок может трусливо уйти от ответа, скрывшись за пустословием.
— Вы сказали достаточно, сэр, — сказал Стивен, вставая. — Даже слишком. Вы должны взять свои слова назад.
— Я ничего не возьму назад, — закричал Джек; он был очень бледен. — И ещё добавлю, что, когда человек возвращается из отпуска загорелый, как гибралтарский еврей, и говорит, какая была чудесная погода в Ирландии — он лжёт. Я буду на этом настаивать, и я с превеликой охотой дам вам любое удовлетворение, какого вы только пожелаете!
— Как странно, — тихо сказал Стивен, — что наше знакомство началось с вызова, и вызовом и закончилось.
— Дандас, — говорил он в маленькой комнатке «Розы и короны», — как любезно с вашей стороны, что вы так скоро пришли. К сожалению, должен вас просить быть моим секундантом. Я попытался провести в жизнь ваш превосходный план, но не справился и не преуспел. Я должен был понять, в каком он состоянии — несчастная страсть — но я не ко времени продолжил разговор, и он назвал меня трусом и лжецом.
На лице Дандаса отобразился ужас.
— О, как это скверно, — вскричал он. — О Боже. — Долгое, невесёлое молчание. — Об извинениях, должно быть, речи не идёт?
— Никоим образом. Одно слово он взял назад… «Капитан Обри передаёт поклон доктору Мэтьюрину и желает довести до его сведения, что вчера вечером у него вырвалось некое выражение общего свойства, имеющее отношение к рождению, которое можно было бы принять на личный счёт. Ничего подобного не подразумевалось, и капитан Обри берёт это слово назад и в то же время сожалеет, что употребил его в горячке момента. Остальные же свои замечания он оставляет, как есть». Но беспричинное обвинение во лжи остаётся. Это непросто переварить.
— Конечно. Вот же несчастье. Нам как-то придётся устроить это между выходами в море. Я чувствую себя ужасно виноватым. Мэтьюрин, вы когда-нибудь дрались на дуэли? Я никогда себе не прощу, если с вами что-нибудь случится. Джек опытный боец.
— Я могу за себя постоять.
— Ну, — сказал Дандас, с сомнением глядя на него. — Я должен немедленно отправиться к нему. О, какое это всё-таки несчастье. Это может затянуться, если мы не устроим всё сегодня же вечером. Чёрт-те что у нас на флоте — армейцы всегда могут всё устроить сразу, а у нас… я знаю одно такое дело, что оставалось в подвешенном состоянии месяца три, даже больше.
Этим вечером им ничего не удалось устроить, поскольку «Поликресту» было приказано выйти в море с вечерним отливом. Он направился на юго-запад вместе с парой грузовых кораблей, неся на борту нечто большее, чем обычный для него груз недовольства.
Новость об их ссоре распространилась по кораблю; её характер и смертельная природа оставались неизвестны, но такая близкая дружба не могла внезапно прекратиться так, чтобы этого не было заметно, и Стивен наблюдал за реакцией своих сослуживцев с определённым интересом. Ему было известно, что на многих кораблях капитан является своеобразным монархом, а офицеры представляют двор, и среди них идёт яростное соперничество за милость Цезаря; но ему никогда не приходило в голову думать о себе как о фаворите; он представления не имел, в какой степени оказываемое ему уважение являлось отражением власти правителя. Паркер, у которого почитание власти превосходило даже неприязнь к капитану, отвернулся от Стивена, как и бесцветный Джонс; Смизерс даже не пытался скрывать свою враждебность. Пуллингс держал себя подчёркнуто вежливо в констапельской; но Пуллингс всем был обязан Джеку, и на квартердеке его, похоже, компания Стивена немного стесняла. Он не то чтобы часто подвергался такому испытанию: как бы то ни было, обычай требовал, чтобы главные участники дуэли уподобились жениху и невесте, которые не должны видеться до того, как окажутся у алтаря. Большинство тех, кто когда-то служил на «Софи», разделяли неловкость Пуллингса; они смотрели на Стивена с опасливой сдержанностью, но не враждебно; хотя ему было ясно, что прежде всего их лояльность принадлежит Джеку, и он старался по возможности пореже ставить их в неловкое положение.
Большую часть времени он занимался своими пациентами: литотомия потребовала радикальных мер — очень интересный случай, который к тому же предполагал многочасовое пристальное наблюдение — а также читал у себя в каюте или играл в шахматы со штурманом, который удивил его тем, что выказывал предупредительность и дружелюбие. Мистер Гудридж ходил мичманом и штурманским помощником у Кука; он был хорошим математиком, превосходным навигатором и достиг бы офицерского чина, если бы не его неудачная баталия с капелланом «Беллерофона».
— Нет, доктор, — сказал он, отрываясь от доски. — Вы можете крутиться и вертеться как угодно, но ваш король в ловушке. Мат в три хода.
— Очень на то похоже, — откликнулся Стивен. — Мне следует сдаться?
— Думаю, да. Хотя, честно говоря, я люблю людей, который борются до конца. Доктор, — продолжал он, — вы размышляли когда-нибудь о фениксе?
— Ну, быть может, не так часто, как следовало бы. Насколько я помню, он вьёт гнездо в Аравии Плодородной, используя для этого коричное дерево; а при цене корицы в шесть шиллингов восемь пенсов это, пожалуй, несколько непрактично?
— Шутить изволите, доктор. А между тем феникс заслуживает вашего пристального внимания. Не та сказочная птица, в которую, разумеется, не может поверить рассудительный джентльмен вроде вас, а то, что, я бы сказал, скрывается под именем птицы. Я бы не стал распространяться об этом по кораблю, но, по моему разумению, феникс — это комета Галлея.
— Комета Галлея, мистер Гудридж? — воскликнул Стивен.
— Комета Галлея, доктор, и другие тоже, — сказал штурман, довольный произведённым впечатлением. — И когда я говорю «разумение» — я должен бы сказать «факт», потому что для непредубеждённого ума это доказано, и без малейших сомнений. Небольшой расчёт ставит всё на свои места. Наиболее достойные доверия авторы определяют интервал между появлениями фениксов в 500, 1416 и 7006 лет; Тацит утверждает, что один из фениксов появился в правление Сесостриса, другой — в царствование Амасиса, третий — в царствование третьего Птолемея, и ещё один — в двадцатом году правления Тиберия; и известны ещё многие другие. А теперь возьмём периоды комет Галлея, Биела, Лекселя и Энке и сравним их с периодами появления феникса, сделав скидку на лунные годы и ошибки в расчётах, допущенные древними, и дело сделано! Я бы мог показать вам расчёты, все с учетом их орбит — вы будете поражены, а у астрономов так не выходит, потому что в своих уравнениях они не принимают в расчёт феникса. Они просто не понимают, что для древних мнимый феникс был лишь поэтическим способом описать сияющий небесный феномен, что феникс был символом; они слишком заносчивы, строптивы, упрямы и предвзяты, чтобы поверить тому, что им говорят. Капеллан «Беллерофона», выдававший себя за астронома, не поверил. Я стукнул его драйком, и он растянулся на палубе.