— Я вполне убеждён, мистер Гудридж.
— Это разрушило мою карьеру, — сердито оглянувшись в прошлое. — Разрушило мою карьеру, но я бы снова это сделал — нахальный пёс, этот… впрочем, я не должен ругаться, и он всё же священник. С тех пор я об этом почти никому не рассказывал, но со временем я собираюсь опубликовать «Беспристрастно о фениксе: скромные рассуждения офицера Королевского флота» — и это расшевелит кое-какие голубятни, которые я мог бы упомянуть; это им перекрутит канаты. Мои фениксы, доктор, говорят, что мы можем ожидать комету в 1805 году; месяц не скажу — оттого, что Ашшер не уверен в точной продолжительности царствования Набонида.
— Я, безусловно, буду ждать этого, — сказал Стивен и подумал: «Жаль, что они не могут предсказать конец этого ожидания».
«Как странно, что я боюсь того, что должно случиться, — говорил он себе, сидя подле пациента и считая его дыхание. — И вместе с тем — как, оказывается, тяжело ждать».
Из дальнего конца лазарета снова донесся приглушенный говор: люди привыкли к его присутствию и к его рассеянности — не один раз кто-нибудь из обеденной группы приносил сюда запрещённый грог, проходя незамеченным прямо за спиной доктора, и он их не беспокоил. Теперь два шотландца с Севера разговаривали с ирландцем, который лежал на животе, потому что спина его была исхлестана кошкой — говорили по-гэльски, медленно и с повторами.
«Я лучше всего его понимаю, когда не обращаю внимания, — заметил про себя Стивен. — Когда я не напрягаюсь и не пытаюсь выделить отдельные слова. Это понимает ребёнок в длинных одеждах, которым я был в Кэрсивине. Они считают, что мы бросим якорь в Даунсе ещё до восьми склянок. Надеюсь, они правы; и надеюсь найти там Дандаса».
Они были правы, и ещё до того, как «Поликрест» остановился, он услышал голос часового, окликающего шлюпку, и ответный крик — «Франчайз», что означало, что в шлюпке капитан этого судна. Боцманская дудка — должное уважение, оказываемое пост-капитану, звуки шагов над головой, и затем — «Капитан Дандас выражает своё почтение доктору Мэтьюрину и желает перемолвиться с ним словом, когда ему будет удобно».
Осторожность была особенно важна в такого рода делах, и Хинидж Дандас, зная, что на тесном шлюпе вслух произнесённое слово — общее достояние, написал на клочке бумаги: «Устроит ли суббота, полседьмого утра? В дюнах. Я заеду за вами». Он вручил записку с суровым, многозначительным взглядом. Стивен прочёл, кивнул и сказал:
— Превосходно. Я вам очень обязан. Вы не подвезёте меня на берег? Я должен провести завтрашний день в Диле, так ведь? Не будете ли вы столь любезны сказать об этом капитану Обри?
— Уже; мы можем отправиться сейчас, если пожелаете.
— Я буду готов через две минуты.
У него были документы, которые не должны были попасть в чужие руки, несколько рукописей и писем, которые были ему дороги — но почти всё уже уложено, и его небольшой дорожный саквояж был под рукой. Спустя две минуты он последовал за Дандасом вверх по трапу, и шлюпка отправилась по спокойной воде в сторону Диля. Осторожно подбирая выражения, чтобы его не понял никто, кроме Стивена, Дандас дал ему понять, что секундант Джека, полковник Рэнкин, не сможет сойти на берег раньше завтрашнего вечера, в пятницу; что он уже виделся с Рэнкином на этой неделе, и они нашли прекрасное место возле замка — оно часто используется для подобных целей и подходит лучше некуда.
— Вы запаслись всем чем нужно, я полагаю? — спросил он перед тем, как шлюпка причалила.
— Думаю, да, — ответил Стивен. — Если нет, я сообщу вам.
— Ну что же, до свидания, — сказал Дандас, пожимая ему руку. — Я должен вернуться на свой корабль. Если мы не встретимся раньше — то до назначенного времени.
Стивен устроился в «Розе и короне», взял там лошадь и медленно поехал в Дувр, размышляя о природе дюн, об исключительном одиночестве каждого человека и о несостоятельности языка — мысль, которую он бы развил перед Джеком, если бы ему дали это сделать.
— И всё же, при всём его несовершенстве — как чудесно позволяет он управляться с материальными вещами, — сказал Стивен, глядя на корабли на рейде — невероятное хитросплетение снастей, блоков, парусов, каждый из которых имеет название, и которые могут перенести сборище отдельных индивидуумов в Босфор, в Вест-Индию, на Суматру или в районы китобойного промысла в Южных морях. В какой-то момент на глаза ему попался причудливый, похожий на перевёрнутую шляпу силуэт «Поликреста», и он увидел, как от его борта отошла капитанская гичка, поставила рейковый парус и направилась в Дувр.
«Зная их обоих, как я знаю, — размышлял он, — сложно допустить, что у них есть сильная симпатия друг к другу. Это противоестественная связь. Должно быть, здесь и кроется причина её ожесточённости».
По прибытии в Дувр он сразу же направился в госпиталь и осмотрел своих пациентов: помешанный сидел неподвижно, свернувшись калачиком и утопая в слезах; зато культя Макдональда заживала хорошо. Лоскуты кожи выглядели аккуратно, как перевязанная бандероль, и он с удовлетворением отметил, что волосы на них растут в прежнем направлении. Он указал на это офицеру и добавил:
— Вы скоро совсем поправитесь. Можно вас поздравить: у вас отличное здоровье. Через несколько недель вы сможете посостязаться с Нельсоном — будете с одной рукой скакать с корабля на корабль — и вам больше повезло, чем адмиралу: у вас осталась рука, в которой вы держите оружие.
— Вы меня успокоили, — сказал Макдональд. — Я ужасно боялся гангрены. Я вам очень обязан, доктор, и можете мне верить — я этого не забуду.
Стивен запротестовал, что любой мясник мог сделать то же самое, даже помощник мясника — простая операция, одно удовольствие резать по такой здоровой плоти; и их разговор перешёл на вероятность французского вторжения, разрыв с Испанией и странные слухи о выражении недоверия со стороны Сент-Винсента по отношению к лорду Мелвиллу в связи с присвоением казённых средств. Потом разговор опять вернулся к Нельсону.
— Для вас он герой, как я понимаю? — сказал Макдональд.
— О, я едва ли много знаю об этом джентльмене, — сказал Стивен. — Я его даже никогда не видел. Но, насколько можно судить, это весьма активный, предприимчивый офицер, преданный своему делу. Его ведь так почитают на флоте. Капитан Обри о нём очень высокого мнения.
— Может быть, — сказал Макдональд. — Только для меня он не герой. Меня тошнит от этого дела с Караччиоло[103]. И к тому же какой пример он подаёт!
— А чем он не пример для морского офицера?
— Я об этом думал, пока лежал здесь, — сказал Макдональд. — Я размышлял об оправдании поступков.
У Стивена упало сердце: он знал репутацию шотландцев по части теологических дискуссий и со страхом ожидал излияния кальвинистских взглядов, быть может, приправленных парой-тройкой присущих Королевской морской пехоте доктрин.
— Людям, особенно с равнин, мало взваливать на свою голову собственные грехи или творить собственные законы; молодой парень будет изображать из себя мерзавца не потому, что считает, что другие его стороны перевесят этот факт, а потому что Тому Джонсу заплатили за то, чтобы он возлёг с женщиной — а поскольку Том Джонс герой, то и он обязан поступать так же. Может быть, для флота было б лучше, если бы Нельсона сунули в лошадиную поилку, пока он был ещё сосунком. Если оправданий какого-нибудь героя пьесы или рассказа достаточно для выгораживания реального мерзавца — то подумайте, что может наделать живой герой! Блудодейство, торчание в порту, повешение офицеров, которые сдались под честное слово! Хорошенький пример!
Стивен пристально вгляделся в него на предмет признаков лихорадки; они точно были, но пока неопасные. Макдональд уставился за окно; и, что бы он там ни увидел помимо глухой стены, это побудило его сказать:
— Я ненавижу женщин. Они только всё разрушают. Они иссушают мужчину, высасывают из него соки, забирают всё его добро — и самим им это не идет на пользу. — Пауза. — Грязные, грязные шлюхи.
Стивен сказал:
— Я должен попросить вас об услуге, мистер Макдональд.
— Только скажите, сэр: ничто не доставит мне большего удовольствия.
— Одолжите мне ваши пистолеты, если можно.
— Для чего угодно, кроме убийства офицера морской пехоты — прошу, они ваши. Они в моём сундуке — там, под окном — возьмите сами, будьте так добры.
— Спасибо, я их верну, или попрошу вам их передать, как только они сослужат свою службу.
Когда он возвращался, вечер был так тих и нежен, каким только может быть вечер ранней осени — спокойный, свежий; справа — море королевского синего цвета, слева — пустые дюны; от земли поднималось благодатное тепло. Конь — кроткое, добродушное создание — бежал ровным аллюром; он знал дорогу, но, похоже, не особенно торопился в родное стойло — время от времени он даже останавливался, чтобы сорвать пару листков с куста, который Стивен не мог определить; и Стивен погрузился в приятное расслабление, почти отделившись от тела: не более чем пара глаз, скользящих над белой дорогой, глядя по сторонам. «Бывают дни… Добрый вечер, сэр», — мимо проходил пастор, гуляющий с котом, и дым из его трубки, не отставая, следовал за ним. «…Бывают дни, — размышлял он, — когда вдруг чувствуешь, что был слеп всю свою жизнь. Такая ясность — совершенство во всём, не только в выдающемся. Живёшь только настоящей минутой, и живёшь напряжённо. Нет потребности что-то делать: само существование есть высшее благо.»
— Однако, — заметил он, направляя лошадь налево, в дюны, — сделать кое-что всё же придётся.
Он соскользнул с седла и сказал коню:
— Как бы нам сделать так, чтобы ты меня не покинул, милый? — Конь уставился на него блестящими разумными глазами и поставил торчком уши. — Да, да, ты честный малый, никаких сомнений. Но вдруг тебе не понравятся звуки выстрелов; и я могу задержаться дольше, чем тебе хотелось бы. Пожалуй, я тебя сейчас спутаю вот этим подходящим ремешком.