— …Как я мало знаю про дюны, — продолжал он, отмерив шагами дистанцию и положив сложенный платок на нужной высоте на склоне песчаного холма. — Было бы очень интересно их изучить — свои флора и фауна, без сомнения.
Он расстелил мундир, чтобы в пистолеты не попал песок, и тщательно их зарядил.
— Если ты вынужден что-то сделать, то делаешь это, не особо осознавая — некое безрассудство, не более того, — сказал он, становясь в позицию. Как только он сделал это, лицо его приняло холодное, опасное выражение, а движения приобрели непринуждённую точность механизма. Песок вылетел из-под края платка; дым повис в воздухе, почти не колыхаясь; на коня шум как будто не произвёл впечатления, но он лениво следил за происходящим где-то первую дюжину выстрелов.
— Никогда не встречал столь точного оружия, — сказал он вслух. — Интересно, смогу я повторить старый фокус Диллона?
Он вынул из кармана монету, высоко подбросил в воздух и точным выстрелом сбил её в тот момент, когда она достигла наивысшей точки, между подъемом и падением.
— В самом деле, восхитительные инструменты: нужно беречь их от росы.
Солнце село; смерклось настолько, что язычок пламени освещал туманную ложбину при каждом выстреле; платок давно уже превратился в клочья.
— Боже, вот я посплю сегодня. О, какая обильная роса.
В Дувре, прикрытом с запада холмами, стемнело ещё быстрее. Джек Обри, покончив со своими немногими делами и впустую заглянув в Нью-Плейс («Мистер Лаунс нездоров, миссис Вильерс нет дома»), сидел за кружкой пива в кабачке возле Замка. Это была унылая, грязная, жалкая лачужка, бордель для гарнизонных солдат — но зато в ней было два выхода, а поскольку в передней комнате сидели Бонден и Лейки, он чувствовал себя в какой-то степени защищённым от неожиданностей. Он был не в духе, как никогда в жизни — тупая, беспощадная тоска; и то оцепенение, которое навалилось на него после того, как он осушил два кувшина, не помогло её развеять. Злость и негодование были его единственным спасением — и хотя они были несвойственны его натуре, он настойчиво злился и негодовал.
Вошёл какой-то прапорщик с маленькой хрупкой шлюшкой — они поколебались, заметив Джека, и устроились в дальнем углу, шлёпая и толкая друг друга вместо разговоров. Хозяйка заведения принесла свечи и спросила, не желает ли он чего ещё; он глянул наружу, в сгущающиеся сумерки и сказал — ничего; и сколько он ей должен за себя и за своих людей?
— Шиллинг девять пенсов, — сказала женщина, и пока он шарил в карманах, она пристально смотрела ему прямо в лицо откровенным, нахальным, подозрительным и жадным взглядом, её глаза при этом сошлись близко друг к другу, а верхняя губа оттопырилась, открыв три желтых зуба. Ей не нравился ни его плащ поверх мундира, ни трезвость его людей, ни то, как они вообще держались; к тому же джентльмены, как положено джентльменам, требуют вина, а не пива; он не ответил ни на авансы Бетти, ни на собственное хозяйкино скромное предложение устроиться поудобнее; она не хотела странных типов в своём заведении и предпочла бы, чтобы он освободил комнату от своего присутствия.
Он выглянул в общий зал, велел Бондену дожидаться его в шлюпке и вышел через заднюю дверь прямо в толпу шлюх и солдат. Две шлюхи дрались на улице, вцепившись друг другу в волосы и одежду, но остальные были довольно веселы, две из них окликнули его и пристроились сбоку, нашептывая о своих талантах, ценах и чистоте медицинских свидетельств.
Он поднялся к Нью-Плейс. Сдержанный взгляд, сопровождавший ответ «нету дома», убедил его в том, что нужно посмотреть на окно Дианы. Слабый свет сквозь задёрнутые занавеси: он удостоверился в этом, дважды пройдя мимо дома вверх и вниз по дороге; затем сделал большой крюк вокруг домов, чтобы попасть в переулок, лежавший позади Нью-Плейс. Ограда запущенного сада не представляла собой серьёзного препятствия, но на стену внутреннего садика, утыканную поверху битым стеклом, пришлось сначала набросить плащ; затем он решительно разбежался и прыгнул. В саду за стеной шум моря внезапно смолк: полная, настороженная тишина и падающая роса, и он некоторое время стоял, не двигаясь, среди лилейников. Постепенно тишина перестала казаться абсолютной: из дома доносились звуки — разговоры за разными окнами, кто-то запирал двери и хлопал ставнями нижнего этажа. Затем быстрый тяжёлый топот по дорожке, низкое «гав-гав» мастифа Фреда, которого на ночь выпускали бегать по двору и саду и который спал в летнем домике. Но пёс Фред был молчаливым созданием; он знал капитана Обри — ткнул мокрым носом ему в руку и ничего больше не сказал. Однако что-то его всё же беспокоило; и когда Джек наконец двинулся по замшелой дорожке к дому, он последовал за ним, ворча и толкая его под колени. Джек снял мундир, положил его на землю, а сверху — саблю; и Фред сразу же улёгся на всё это — охранять.
На крыше Нью-Плейс уже который месяц меняли черепицу; от блока на конце импровизированного подъёмного крана, установленного мастеровым на парапете, свисала верёвка с подвешенным на конце ведром. Джек быстро закрепил концы, опробовал, ухватился за верёвку и стал подтягивать себя вверх. Вверх, перехватывая руку за рукой — мимо библиотеки, где мистер Лаунс что-то писал за столом, мимо окна, выходящего на лестницу — до парапета. Отсюда оставалось несколько шагов, чтобы оказаться напротив окна Дианы; но на полпути наверх, ещё не достигнув парапета, он узнал громкий, весёлый смех Каннинга, что-то вроде кукареканья, начинающегося с глубоких басов и потом всё выше — совершенно особенный смех, который ни с чем не спутаешь. Он всё же проделал весь путь и уселся на парапете, откуда пусть под углом, но была видна вся вожделённая комната. За три глубоких вдоха он мог бы ворваться туда: она была необычайно яркой, эта освещённая комната, и эти лица, их выражения в свете свечей, полные жизни и не ведающие о присутствии кого-то третьего. Затем стыд, огорчение, крайняя усталость вытеснили всё остальное, уничтожили его полностью. Ни ярости, ни запала: всё ушло, и ничего не явилось взамен. Он отодвинулся на несколько шагов, чтобы не слышать и не видеть ничего больше; через какое-то время нашарил верёвку на конце крана, машинально ухватил обе пряди, связал их узлом и вывалился в темноту — ниже, ниже и ниже, преследуемый развесёлым смехом.
Стивен провёл утро пятницы за писанием, шифровкой и расшифровкой; редко когда он работал так быстро и хорошо; и он даже почувствовал удовлетворение от того, как у него получилось ясно описать непростую ситуацию. Из моральных соображений он воздержался от своей обычной дозы и провёл большую часть ночи в состоянии трезвого мышления. Когда он наконец привёл всё в порядок, запечатал бумаги в двойной конверт и подписал внешний из них «Капитану Дандасу», то обратился к своему дневнику.
«Возможно, это отрешённость в ожидании конца, и, может быть, только так и следует жить — свободно, неожиданно легко и хорошо, не теряя интереса, но и не беря на себя обязательств — свобода, которой я раньше почти не знал. Жизнь в своём самом чистом виде — восхитительная во всех отношениях, только потому, что на деле это не жизнь в том смысле, в каком я раньше понимал это слово. Как это меняет саму природу времени! Минуты и часы растягиваются; появляется достаточный досуг, чтобы увидеть, как течёт настоящее. Я прогуляюсь за замком Уолмер, той дорогой, что ведёт через дюны: в этом песчаном мире времени уйма».
Джек тоже провёл некоторое время за письменным столом, но ещё до полудня его вызвали на флагман.
«Пообломал я тебя малость, волокита ты наш», — подумал адмирал Харт, глядя на него с удовлетворением.
— Капитан Обри, у меня для вас приказ. Вам надо заглянуть в Шолье. «Тетис» и «Андромеда» загнали в его гавань французский корвет. Полагают, что это «Фанчулла». Кроме того, есть сведения, что некоторое количество канонерок и прамов собираются подтянуться к побережью. Вам следует принять все возможные меры, сообразуясь с безопасностью вашего судна, чтобы вывести из строя первую и уничтожить вторых. Очень важно выйти в море немедленно, вы меня слышите?
— Да, сэр. Но проформы ради я должен вам заметить, что «Поликресту» необходим ремонт в доке, что у меня по-прежнему нехватка в двадцать три человека в команде, что судно набирает восемнадцать дюймов воды в час даже при полном штиле, и что из-за его сноса под ветер операции в прибрежных водах представляют крайний риск.
— Вздор, капитан Обри: мои плотники говорят, что вы прекрасно продержитесь ещё месяц. Что же до сноса под ветер — нас всех сносит под ветер, и французов сносит, да только их это не смущает: они прекрасно заходят в Шолье и выходят оттуда.
На случай, если намёк его был недопонят, он повторил последнее замечание, сделав особое ударение на слове «смущает».
— О, конечно, сэр, — сказал Джек с непритворным равнодушием. — Я говорил, как я уже отметил, только проформы ради.
— Должно быть, вы желаете получить приказы в письменной форме?
— Нет, благодарю вас, сэр: я их легко запомню.
Возвращаясь на корабль, Джек думал — понимает ли Харт, чего он вообще требует от «Поликреста», и насколько его приказы похожи на смертный приговор: моряк он никакой. С другой стороны, под его началом находились суда, куда более подходящие для прохода в Ра-дю-Пуан и по внутренним фарватерам: «Этна» и «Тартарус» прекрасно справились бы с такой задачей. Невежество и злой умысел поровну, решил он. Опять же Харт, быть может, рассчитывал на то, что Джек оспорит приказ, начнёт настаивать на ремонте и сам себя загубит; если так — он верно выбрал время, учитывая состояние «Поликреста».
— Да какое это имеет значение? — произнёс он, взбегая на борт с выражением радостной уверенности. Он отдал необходимые приказы, и спустя пару минут на фор-стеньге уже взвился Синий Питер, подкреплённый пушечным выстрелом. Стивен услышал выстрел, увидел сигнал и поспешил обратно в Диль.
На берегу было ещё несколько человек с «Поликреста» — мистер Гудридж, Пуллингс, навещавший свою возлюбленную, Баббингтон, возвращавшийся от нежно любящих родителей, полдюжины матросов, имевших право на увольнение. Стивен присоединился к ним на галечной косе, где они торговались с перевозчиком, и через десять минут уже был в своей каюте, пропахшей медикаментами, трюмной водой и отсыревшими книгами. Не успел он закрыть за собой дверь, как сотни ежеминутных забот незаметно опутали его, возвращая к роли ответственного флотского хирурга, вовлечённого в сложную повседневную жизнь совместно с сотней других людей.