— Вполне может быть, — сказал Джек. — Надеюсь, что так; но ввиду изменчивости характера войны в таких вещах нельзя быть уверенным. Я знаю капитанов, которые брали припасы до Кейпа только для того, чтобы в последний момент их отправили на Балтику. Всё должно определяться благом службы, — добавил он торжественно; но затем, почувствовав, что подобные замечания могут оказать гнетущее воздействие, воскликнул:
— Мистер Дашвуд, вино рядом с вами: благо службы требует, чтобы оно ходило по кругу. Мистер Симмонс, пожалуйста, расскажите об обезьяне, которая меня так поразила сегодня утром. О той, которая живая.
— О Кассандре, сэр? Она — одна из той полудюжины, что мы взяли на борт в Тунгу; хирург сказал, что это тенассеримский гиббон. Все наши люди её очень любят, но мы боимся, что она чахнет. Мы обмундировали её во фланелевую куртку, когда вошли в Ла-Манш, но она ни в какую не хочет её носить; и английскую пищу есть никак не хочет.
— Слышишь, Стивен? — сказал Джек. — На борту есть гиббон, и он нездоров.
— Да-да, — откликнулся Стивен, возвращаясь к действительности. — Я имел удовольствие видеть его сегодня утром, они с этим очень юным джентльменом прогуливались, взявшись за руки — невозможно сказать, кто кого поддерживал. Очаровательное, очень милое создание, несмотря на плачевное состояние. Я с нетерпением жду, когда смогу его вскрыть. Месье де Бюффон даёт понять, что в голых мозолистых наростах на ягодицах гилобатов могут находиться железы, выделяющие пахучий секрет, но он ограничивается только утверждением.
Беседа заледенела, и после краткой паузы Джек сказал:
— Я думаю, дорогой друг, что команда будет вам бесконечно больше обязана, если вы её вылечите, вместо того, чтобы доказывать правоту месье Бюффона — то есть поможете Кассандре, а не французу. А?
— Так ведь именно команда корабля убивает её. Эта обезьяна — конченый алкоголик; и из той малости, что я знаю о вашем простом матросе — ничто на свете не удержит его от угощения ромом всех, кого он любит. Нашего тюленя-монаха в Средиземном море, например: он утонул в состоянии совершенного опьянения, с застывшей на морде улыбкой; а когда его выловили и вскрыли — обнаружилось, что его почки и печень разрушены, совсем как у мистера Блэнкли, шестидесятитрехлетнего исполняющего должность помощника штурмана с бомбардирского кеча «Каркасс», которого я имел удовольствие вскрыть в Порт-Маоне — джентльмена, который не был трезв на протяжении тридцати пяти лет. Я повстречал этого гиббона вскоре после раздачи грога — перед этим он слетел откуда-то с высоты при первых звуках «Нэнси Доусон» — и животное было безнадёжно пьяно. Оно сознавало своё состояние, пыталось скрыть его и подало мне свою черную ручку с крайне смущённым видом. Кстати, а кто этот очень юный джентльмен?
Это Джозия Рэндалл, сказали ему, сын второго лейтенанта, который, явившись домой, обнаружил, что жена его умерла, а ребёнок остался без средств к существованию — ни одного близкого родственника.
— Так что он привёл его на борт, — сказал мистер Дашвуд. — И капитан записал его слугой боцмана.
— Как печально, очень печально, — сказал Джек. — Надеюсь, у нас скоро будет дело: нет ничего лучше, чтобы изменить ход мыслей мужчины. Французский фрегат, или испанец, если они решат вмешаться — в упорном бою с испанцами никто не сравнится.
— Вы, должно быть, побывали во множестве сражений, сэр? — спросил пастор, кивая на повязку Джека.
— Не более, чем большинство, — сказал Джек. — Многие офицеры были гораздо более удачливы.
— Скажите, а какое число сражений вы бы посчитали достаточным? — спросил пастор. — Прибыв сюда, я был изумлён тем, что ни один из джентльменов не смог мне рассказать, что такое решительное сражение.
— Это во многом дело случая, или я бы даже сказал — Провидения, — ответил Джек с поклоном в сторону духовного лица. — На какой базе ты находишься и тому подобное. В конце концов, — он запнулся, поскольку где-то в уголке ума у него вертелась острота, но сдержал себя. — В конце концов, для драки нужны двое, и если французы не выходят в море — что ж, вы не можете драться сами с собой. На самом деле у нас так много рутинной работы — блокада, конвои, перевозка войск, вы знаете — что, осмелюсь утверждать, половина лейтенантов из флотского списка никогда не бывала в сражении — в смысле единоборства с равными по силе кораблями или флотами. Может, и больше половины.
— Я никогда не был, это точно, — сказал Дашвуд.
— Я видел сражение, когда был на «Каллодене» в девяносто восьмом, — сказал Симмонс. — Очень серьёзное было дело, но мы сели на мель, и так и не смогли сняться. Мы были в отчаянии.
— Должно быть, это печальный удел, — сказал Джек. — Я помню, как вы героически гребли, завозя верпы.
— Вы были на Ниле, сэр?
— Да-да. Я был на «Леандре». Я помню, что поднялся на палубу, как раз когда «Мьютин» приводился к ветру у вас за кормой, чтобы попытаться стащить вас.
— Значит, вы участвовали и в крупном сражении, капитан Обри? — с живейшим интересом спросил капеллан. — А не могли бы вы рассказать, на что это похоже? Дать какое-то представление об этом?
— Ну, сэр, сомневаюсь, что смогу, в самом деле — это как описать словами симфонию или великолепный обед. Очень много шума — больше, чем вы бы посчитали возможным, и время как будто течёт иначе, если вы понимаете, о чём я; и вы очень устаёте. А после этого вам ещё нужно разобрать беспорядок.
— О, именно это я и хотел узнать. И грохот действительно такой сильный?
— Он чудовищный. На Ниле, например, рядом с нами взорвался «Л'Ориен», и мы потом десять дней общались только криком. Но при Сент-Винсенте шума было ещё больше. Я был приписан к «скотобойне» — так мы называем участок гондека посередине корабля, сэр — и там у вас шестнадцать тридцатидвухфунтовок в ряд, и каждая ревёт, как только её перезарядят, со страшным грохотом откатывается, а когда нагреется — подпрыгивает, и выдвигается опять, чтобы выстрелить; а прямо над головой у вас другой ряд пушек, которые громыхают палубой выше. А потом оглушительный гул, когда вражеские ядра попадают вам в корпус, и, может быть, треск падающего рангоута наверху и крики раненых. И всё это в таком дыму, что вы едва можете дышать и что-то видеть, и люди вопят как сумасшедшие, все в поту, жадно глотают воду, когда выдается секундная пауза. При Сент-Винсенте мы стреляли с обоих бортов, так что рядов было два. Нет, всё, что остаётся у вас в памяти — это ужасный шум везде, вспышки в темноте. А ещё, — добавил он, — важность артиллерийской выучки — скорость, точность и дисциплина. Мы давали бортовой залп каждые две минуты, а они через три с половиной или даже четыре минуты — это и решает исход сражения.
— Значит, и при Сент-Винсенте вы тоже были, — сказал пастор. — А другие сражения, если это не слишком назойливо с моей стороны — я имею в виду, помимо этой последней отважной вылазки, о которой мы все читали?
— Только по мелочи — стычки в Средиземноморье и в Вест-Индии в прошлую войну, что-то такое, — ответил Джек.
— Полагаю, среди них был «Какафуэго», сэр, — сказал мистер Симмонс, улыбаясь.
— Должно быть, во времена вашей молодости было просто чудесно, сэр, — сказал мичман, изнемогающий от зависти. — Сейчас ничего уже не происходит.
— Уверен, вы простите мне, что я задаю личные вопросы, — сказал капеллан. — Но я хотел бы представить образ офицера, который, как вы говорите, участвовал в небольшом количестве сражений. В придачу к сражениям флотов, в скольких ещё вы приняли участие? — спросил капеллан.
— Ну, честное слово, я забыл, — сказал Джек с ощущением, что у других есть перед ним какое-то несправедливое преимущество, и думая, что пасторам не место на военном корабле. Он знаком велел Киллику подать новый графин и жаркое; и когда он занялся нарезкой, настроение его резко изменилось — будто корпус фрегата пробило восемнадцатифунтовым ядром. Он чувствовал, как в груди поднимается тоска, и сдерживал её, согнувшись над олениной, которую нарезал. Первый лейтенант давно заметил, что настойчивость мистера Лидгейта неприятна капитану Обри, и вернул разговор к теме животных на борту. Он слышал о собаках на кораблях: о ньюфаундленде, который так услужливо принёс дымящуюся гранату; на «Каллодене» был крокодил; ну и коты.
— Собаки, — сказал капеллан, который никак не мог позволить тишине надолго воцариться на своём конце стола. — Это напомнило мне о вопросе, который я хотел задать вам, джентльмены. Вот эта короткая вахта, которая скоро наступит, или, точнее, эти две короткие вахты — почему они называются собачьими? Где тут, кхе-кхе, связь с собаками?
— Ну как же, — откликнулся Стивен. — Потому что они купированы, разумеется.
Общее непонимание. Стивен вздохнул про себя; но он к такому привык.
— Мистер Батлер, бутылка возле вас, — сказал Джек. — Мистер Лидгейт, позвольте, я немного помогу вам с нарезкой.
Первым отреагировал мичман. Он прошептал сидящему рядом Дашвуду:
— Он сказал, купированы: собачья вахта купирована, как собачий хвост. Смекаете?
Это был тот род дурного каламбура, который прекрасно подошёл собравшейся компании. Взрыв веселья, смакование остроты, громоподобный смех достигли форкастеля, вызвав удивление и домыслы; Джек откинулся на стуле, вытирая слёзы с пунцового лица, и кричал:
— О, это потрясающе, потрясающе. Благослови тебя Бог, Стивен — давай выпьем по бокалу вина. Мистер Симмонс, если мы будем обедать у адмирала, вы должны меня спросить, а я отвечу — «Ну, это потому, что у них хвосты подрезаны, конечно». А, нет. Сейчас. Ку-пи-ро-ва-ны. Но сомневаюсь, что смогу произнести это достаточно серьёзно.
Впрочем, у адмирала они не пообедали — в ответ на их салют флагману оттуда не последовало никаких ласковых слов; но в ту минуту, когда они бросили якорь в переполненном Даунсе, на борт явился с «Фанчуллы» Паркер со своим новеньким эполетом — поздравить и принять поздравления. Джек ощутил некий укол в сердце, когда на оклик с «Лайвли» со шлюпки ответили — «Фанчулла», что означало, что на борту её капитан; но вид лица Паркера, когда оно появилось на уровне палубы, и излучаемое им душевное расположение развеяли всё томление его духа. Паркер выглядел на десять-пятнадцать лет моложе; он перескочил через фальшборт как мальчишка; он был целиком и полностью счастлив. Он горько сожалел, что ему приказано через час отплывать, но официально пригласил Джека и Стивена пообедать с ним в следующий раз; он счёл, что купированные вахты — лучшая острота, что он слышал в своей жизни, он непременно будет повторять её; но он всегда знал, что доктор Мэтьюрин — человек выдающегося ума; он до сих пор принимает его пилюли, утром и вечером, и будет делать это до конца жизни. При расставании он очень хорошо воспринял неуверенное джеково «Капитан Паркер не обидится, если я рекомендую ему немного ослабить режим — так сказать, купировать хвост кошке?». Он заявил, что с предельным вниманием отнесётся к совету столь уважаемого им лица — столь глубоко, очень глубоко уважаемого лица. Прощаясь, он взял обе руки Джека в свои и со слезами в маленьких близко посаженных глазах сказал: