— Вы не знаете, сэр, что такое успех в пятьдесят шесть — наконец-то успех. Это меняет всего человека, так сказать, душу. Да я бы корабельных юнг расцеловал.
Брови Джека взлетели под повязку, но он ответил на пылкое рукопожатие Паркера и проводил его взглядом вдоль переходного мостка. Он был глубоко тронут и стоял, глядя на шлюпку, пока она продвигалась к маленькому красавцу-шлюпу, до тех пор, пока к нему не подошёл первый лейтенант со словами:
— У мистера Дашвуда есть просьба, сэр, если позволите. Он хотел бы подвезти до Портсмута сестру: у неё там муж, офицер морской пехоты.
— О, конечно, мистер Симмонс. С большим удовольствием. Она может занять кормовую каюту. Хотя постойте, в кормовой каюте полно…
— Нет-нет, сэр. Он и слушать не станет о том, чтобы вас выселить — это лишь его сестра. Он повесит гамак в констапельской, а она займёт его каюту. Мы всегда так поступали в подобных случаях при капитане Хэмонде. Вы собираетесь сходить на берег, сэр?
— Нет. Киллик съездит за моим шлюпочным старшиной, кое-какими запасами и мазью от пчелиных укусов; но я останусь на борту. Однако оставьте шлюпку для доктора Мэтьюрина: полагаю, он захочет отправиться. Добрый день, мэм, — сказал он, отодвигаясь и снимая шляпу — переходный мостик сотрясла своими телесами миссис Армстронг, жена главного канонира. — Осторожнее — держитесь за фалрепы обеими руками.
— Бог с вами, сэр, — ответила миссис Армстронг, весело фыркнув. — Я начала туда-сюда по кораблям лазить, ещё когда девчонкой была.
Она взяла одну корзину в зубы и ещё две в левую руку и скатилась в лодку как какой-нибудь мичман.
— Она замечательная женщина, сэр, — сказал первый лейтенант, глядя вниз на лодку. — Она выходила меня, больного лихорадкой, на Яве, когда мистер Флорис и голландский хирург махнули на меня рукой.
— Что ж, — сказал Джек. — На ковчеге были женщины, так что я предполагаю, что среди них было и несколько достойных; но говоря вообще, от совместного путешествия с ними я видел только неприятности — стычки, споры, на всех не хватает, ревность. Даже в порту они меня не так заботят — пьянство да список больных длиной в руку. Но конечно, это не имеет ни малейшего отношения к супруге главного канонира или других унтер-офицеров, и уж тем более к сестре мистера Дашвуда. А, Стивен, вот и ты. — Симмонс отошёл в сторону. — Я как раз говорил первому лейтенанту, что ты, вероятно, захочешь сойти на берег. Ты возьмёшь баркас? Двое наших сверхштатных не объявятся на борту до утра, так что у тебя полно времени.
Стивен посмотрел на него своими бледными немигающими глазами. Не вернулась ли былая напряжённость, это непонятное страдание? Джек, похоже, осознавал происходящее — он был неестественно и неуместно весел; никудышный актёр.
— Разве ты не поедешь, Джек? — спросил он.
— Никак нет, — ответил Джек, — я останусь на борту. Между нами, — продолжал он, понизив голос, — не думаю, что я в ближайшем будущем добровольно ступлю на берег: я поклялся не рисковать арестом. Но, — воскликнул он с болезненной, неприятной и искусственной потугой на весёлость, столь хорошо знакомой Стивену, — я хочу тебя попросить добыть немного приличного кофе по пути. Киллик в нём не разбирается. Хорошее вино от плохого он отличит, как и положено контрабандисту, но в кофе он не понимает.
Стивен кивнул.
— Мне ещё нужно купить сухого гороха для ран[117], — сказал он. — Я зайду в Нью-Плейс и потом загляну в госпиталь. Хочешь что-нибудь со мной передать?
— Мои поклоны, разумеется, и самые лучшие пожелания Баббингтону и остальным раненым поликрестовцам — им будет приятно, будь так добр. И Макдональду тоже. Пожалуйста, скажи Баббингтону, что мне очень жаль, но я не могу его навестить, это совершенно невозможно.
ГЛАВА 13
День клонился к вечеру, когда Стивен вышел из госпиталя. Пациенты его поправлялись — его изумило, что один человек, получивший ужасающую рану в живот, жив до сих пор, и с рукой Баббингтона всё было в порядке — профессиональная сторона его натуры была утешена и довольна, пока он шёл по городу, поднимаясь наверх, к Нью-Плейс. Но лишь профессиональная сторона: весь остальной его дух прощупывал мир незримыми усиками и осязал нематериальное, и был в таком состоянии готовности, что он ничуть не удивился, обнаружив дом запертым и с закрытыми ставнями.
Похоже было на то, что сумасшедшего джентльмена увезли в карете, запряжённой четвёркой — «уж сколько недель назад», или «где-то в прошлом месяце», или «ещё до сбора яблок» — он кланялся в окно и хохотал так, что едва не лопнул, а «у кучера была чёрная кокарда». Слуги последовали на подводе на следующий день, или спустя неделю, или чуть позже — в деревеньку в Сассексе, в Брайтон, в самый Лондон. Ни один из его информаторов не видел леди вот уже несколько недель. Мистер Поуп, дворецкий Нью-Плейс, был заносчивым, неприступным джентльменом; а слуги имели лондонскую выучку и не слишком-то распускали языки.
Менее прямолинейный в своих методах, нежели Джек, Стивен открыл простой замок садовой калитки куском проволоки, а кухонную дверь — с помощью мортоновского ретрактора. Он невозмутимо поднялся по лестнице и через обитую зелёным сукном дверь вошёл в холл. Высокие напольные часы с заводом на тридцать дней всё ещё шли; их гиря уже почти касалась пола, торжественное «тик-так» разносилось по холлу и последовало за ним в гостиную. Тишина; совершенство мебельных чехлов, скатанных ковров, выстроенной вдоль стен мебели; лучи солнца проникают через щели ставней, в них кружатся пылинки; моль; первые хрупкие паутины в неожиданных местах, вроде резной каминной доски в библиотеке, где мистер Лаунс размашисто написал мелом на стене несколько строчек из Сафо.
— Изящный почерк, — заметил Стивен, остановившись против надписи. — «Луна зашла, и Плеяды тоже, И полночь давно минула, Проходит, проходит время, А я всё я лежу одиноко.» Одиноко. Видимо, я, Сафо, одинокая, если уточнить пол. Нет. Пол не имеет значения. Это одинаково для обоих полов.
Тишина; безликое совершенство; неподвижный воздух — ни дуновения, ни колыхания; тишина. Запах голых досок. Большой комод, развёрнутый к стене.
В её комнате — та же опрятная голая стерильность; завешено даже зеркало. Но не слишком суровая, поскольку серый свет очень мягок, бессодержателен. В этой тишине не было ожидания и малейшего напряжения: скрип досок под его ногами не содержал ни угрозы, ни какого-либо чувства: можно было бы подпрыгнуть или вскрикнуть, нимало не потревожив этот полный чувственный вакуум. Это было бессмысленно как смерть, череп в тёмной чаще — будущее исчезло, а прошлое стёрто. У Стивена возникло сильнейшее чувство дежавю, которого он никогда прежде не испытывал, но которое оказалось ему знакомо — точное знание того, как повернётся сон, какие слова произнесёт незнакомец в карете, и что он ему на них ответит; и обстановки в комнате, в которой он никогда не был, вплоть до рисунка обоев.
В корзине для бумаг лежало несколько скомканных листков — единственное несовершенство, помимо живых часов, в этой пустыне отрицания всего сущего, и единственное исключение из всеобъемлющего дежавю.
— Да что на самом деле я ищу? — сказал он вслух, и звук его голоса прокатился по пустым комнатам. — Запоздалое извещение о моей смерти?
Но это были списки, написанные кем-то из слуг, почти ничего не значащие, и один лист, где расписывали перо — чернильные штрихи с брызгами, которые, быть может, когда-то что-то и значили, но понять это было уже невозможно. Он бросил их обратно, какое-то время постоял, слушая удары своего сердца, и прошёл в гардеробную Дианы. Здесь он нашёл то, что ожидал найти — полную пустоту; сгрудившаяся у стены изящная мебель из атласного дерева не имела никакого значения; но здесь присутствовал призрак её духов, исходивший от каких-то полок или шкафа, то чуть более ощутимый, то едва заметный, так что он с трудом мог уловить его, хотя и прилагал всё возможное старание.
— В конце концов, — произнёс он, — это не ужас конца.
Он закрыл дверь с предельной осторожностью, спустился в холл; остановил часы, поставив свою пометку на дом, и вышел в сад. Запер за собой дверь, прошёл по неухоженным, усыпанным листьями дорожкам, миновал зелёную калитку и вскоре оказался на дороге, что вела вдоль берега. Заложив руки за спину и не отводя глаз от дороги, которая ровно струилась под ним, он следил за её течением, покуда хватало дневного света, и шёл до тех пор, пока не достиг огней Диля. Затем, вспомнив, что оставил шлюпку в Дувре, повернул назад, и мили плавно потекли обратно.
— Это очень хорошо, — сказал он себе. — В любом случае, мне пришлось бы сидеть в отдельной комнате какого-нибудь кабака до тех пор, пока я не смогу вернуться и лечь спать без разговоров и расшаркиваний. Так гораздо лучше. Я в восторге от этой ровной песчаной дороги, что тянется и тянется без конца.
Утро было полно событий. Знакомство с мистером Флорисом, хирургом, его приглашение осмотреть лазарет, оборудованный виндзейлем его собственного изобретения для поступления вниз свежего воздуха. Его преувеличенное внимание, преувеличенно-почтительное внимание к мнению доктора Мэтьюрина по поводу Уоллеса — очевидные показания к немедленной супрапубической цистотомии[118], для Стивена очевиднее некуда. Появление миссис Миллер с ребёнком ни свет ни заря, поскольку «Лайвли» уже стоял на одном якоре с развевающимся Синим Питером.
Это была хорошенькая молодая женщина с решительным видом и некоторым намёком — нет, не на самоуверенность, а скорее на ту свободу, которую обеспечивают обручальное кольцо и ребёнок. Впрочем, это не особо бросилось в глаза, когда Джек приветствовал её на квартердеке: всего лишь чопорная благодарность и извинения за вторжение. Маленький Бриджес не доставит хлопот, заверила она его: он вполне привычен к кораблям — ездил в Гибралтар и обратно — его не тошнило, и он никогда не плакал.