Оркестр и люди на сцене настойчиво нагнетали страсти, подводя к очевидной развязке — и вот она грянула; зал разразился аплодисментами, и в ложе опоздавших он увидел Диану Вильерс, которая аплодировала вежливо, но без особого воодушевления, глядя не на сцену, где с деланными улыбками кланялись актёры, а на кого-то в глубине ложи позади себя. Поворот её головы он узнал бы в любой толпе; её поднятые вверх руки в длинных белых перчатках равномерно хлопали, пока она говорила сквозь общий гам — но вместо слов говорили движения головы и выражение её лица.
Подле неё сидела ещё одна женщина — леди Джерси, решил он — а позади четверо мужчин. Каннинг; два офицера в алом с золотом; гражданский с румяными щеками, ганноверским устричным взглядом и лентой ордена Подвязки через грудь — кто-то из королевской родни. К нему она и обращалась: он выглядел глупым и непонимающим, но польщённым и даже как будто оживлённым.
Стивен смотрел без каких-то особенных чувств, но предельно внимательно. Он отметил, как подпрыгнуло его сердце в первый момент и как сбилось дыхание, но также отметил, что на его способности к наблюдению это никак не отразилось. На самом деле он с самого начала должен был догадаться о её появлении: запах её духов проник в его сознание ещё до того, как упал занавес; его размышления об арфах уже были связаны с ней.
Аплодисменты стихли, но Диана не опустила руки; подавшись вперёд, он вгляделся ещё пристальней. Она жестикулировала правой рукой, разговаривая с сидящим позади мужчиной, и Стивен мог поклясться, что она делает это с нарочитой грацией. Дверь в глубине их ложи отворилась. Появилась ещё одна широкая голубая лента, и женщины встали и сделали книксен. Вошедший, мужчина высокого роста, остался стоять, и Стивен не видел его лица, зато мог видеть подтверждение перемены: все её движения, начиная от посадки головы до изящных взмахов страусового веера неуловимо изменились. Поклоны, снова приседания, смех; дверь закрылась, группа сидящих вернулась в прежний порядок, а фигура возникла в другой ложе. Стивен даже не взглянул на него, ему было всё равно, будь то хоть сам Князь Тьмы — он полностью сосредоточил своё внимание на Диане, чтобы удостовериться в том, в чём уже был уверен. Да, всё указывало на это, но он продолжал сыпать себе соль на рану — и осознанием, и созерцанием. Она выставлялась напоказ. Чистота дикой грации пропала; и мысль, что с этой минуты и впредь он должен отождествлять её с вульгарностью была настолько болезненна, что на какое-то время он утратил способность ясно мыслить. Вряд ли это было очевидно для кого-нибудь, кто знал её хуже, или кто не так высоко ценил эту чистоту; и никоим образом это не умаляло восхищения со стороны мужчин, входивших в её круг или круг её компаньонов, поскольку все её движения и жесты делались с большим врождённым искусством; но женщина в ложе не была той, на которую он хоть когда-нибудь обратил бы малейшее внимание.
Ей было не по себе. Она чувствовала на себе его пристальный взгляд и время от времени обводила глазами зал; и всякий раз он опускал глаза, как делал бы, выслеживая оленя: множество людей смотрели на неё из партера и других лож — в самом деле, она, возможно, была там самой красивой женщиной в своём открытом небесно-голубом платье и бриллиантами в чёрных высоко зачёсанных волосах. Несмотря на его предосторожности, их глаза наконец встретились: она умолкла. Он хотел встать и поклониться, но ноги отказались ему служить. Он был потрясён, но, прежде чем ему удалось уцепиться за барьер и приподняться — поднялся занавес, и арфы пустились от одного глиссандо к другому.
«То, что это оказало такое воздействие на моё тело, — сказал он себе, — это что-то прежде мне неведомое. Видит Бог, я и раньше испытывал сильную дурноту, но настолько потерять самообладание…
…Существовала ли на самом деле та Диана, которую я видел в последний раз в Нью-Плейс? Моё собственное творение? Можно ли создать единорога силой желания?»
Настойчивый стук в запертую дверь его ложи сквозь шум музыки и завывания на сцене нарушил ход его мыслей. Он не отозвался, и вскоре стук прекратился. Есть ли доля его вины в её смерти? Он потряс головой, отрицая это.
Наконец занавес опустился и в зале стало светлее. Та ложа была пуста, пара длинных белых перчаток свисала с обитого плюшем ограждения; оркестр играл «Боже, храни короля». Он продолжал сидеть, и мало-помалу медленно двигающаяся внизу толпа выдавилась наружу; несколько человек забежали обратно за забытыми шляпами, и огромная оболочка театра опустела. Служащие привычно расхаживали по нему, подбирая мусор и гася огни.
— Там в ложе ещё сидит господин, — сказал один из них другому.
— Пьяный, что ли?
— Может, он думает, что будет ещё акт — но больше не будет, слава Богу.
— Пора, сэр, — сказали они, отпирая дверь своим ключиком. — На сегодня всё. Представление окончено.
Задолго до зари тёплый, вонючий, битком набитый гондек «Лайвли» был неожиданно и насильственно разбужен. Голосистые помощники боцмана ревели: «Все наверх! Все наверх, с якоря сниматься! Проснись и пой! Ногу покажи! Подъём, подъём, подъём!» Команда — её мужская часть, поскольку на борту было около сотни женщин — оторвалась от своих розовых подружек или более прозаических жён, поднялась наверх, в сырую мглу, и подняла якорь, что от неё и требовалось. Шпиль вращался, пиликала скрипка, временные дамы поспешили на берег, и вот Норский маяк растаял за кормой: фрегат направлялся к Норт-Форлэнд с благоприятным течением и ветром в полный бакштаг.
Вахтенный офицер велел прекратить пустопорожние рассуждения, но они продолжались под прикрытием шума от кусков песчаника, которыми матросы драили палубу. Что случилось? Бони начал вторжение? Что-то случилось, иначе бы их не отправили в море лишь с половинным запасом воды. К борту подходила барка командира порта — штатский и офицер: один джентльмен сейчас в капитанской каюте.
Новостей пока не было, но Киллик или Бонден всё будут знать до конца завтрака.
В констапельской тоже царили недоумение и неведение, но к ним примешивались ещё дурное предчувствие и беспокойство, которых не было у матросов. Прошёл слух, что на борт вернулся доктор Мэтьюрин, и они, хотя вполне ему симпатизировали, опасались того, что он мог привезти с собой.
— Вы вполне в этом уверены? — спрашивали Дашвуда, который нёс утреннюю вахту.
— Решительно клясться в этом я бы не стал, — ответил он. — Было плохо видно из-за дождя, и темно. Но только я никогда в жизни не видел никого другого, кто взбирался бы на борт словно медведь безрукий: вы бы даже не поверили, что это вообще возможно, если б сами не видели. Я был бы вполне уверен, если б со шлюпки не ответили на наш оклик так, будто в ней офицер.
— Это решает дело, — сказал мистер Симмонс. — Рулевой командира порта никогда не допустил бы подобной ошибки. Это, должно быть, какой-нибудь офицер, которого капитан достаточно хорошо знает, чтобы назвать его «дорогой друг» — несомненно, старый соплаватель. Это не может быть доктор Мэтьюрин.
— Конечно, нет, — подтвердил мистер Рэндалл.
— Никогда в жизни, — добавил штурман.
Казначея, до чьей каюты пчёлы не добирались, более заботили политические аспекты их неожиданного выхода в море и жалкое состояние припасов.
— У меня не более пятидесяти фатомов парусины, — сказал он, — и какие-то остатки плетёнки. И что с нами будет, когда мы окажемся по ту сторону экватора? Что с нами станет уже на Мадейре? Не говоря о Фернандо-По? А Фернандо-По и есть наша цель, я в этом более чем уверен — из соображений высшей стратегии.
Незадолго до этого разговора Джек, отдав приказы к выходу в море, в тяжёлом плаще поверх ночной рубашки вернулся в каюту, где на столе лежали его приказы вместе с пачкой подробных инструкций и толстым запечатанным конвертом с пометкой «Не вскрывать до достижения 43° северной широты». Джек выглядел в известной степени одухотворённым, но также и глубоко озабоченным.
— Дорогой Стивен, — сказал он, — огромное тебе спасибо, что так скоро явился — я и не надеялся увидеть тебя раньше Фалмута. Но, как выясняется, я заманил тебя на борт ложными посулами: Мадейра и Вест-Индия рассыпались в прах. Мне приказано проследовать со всей возможной быстротой к точке рандеву у мыса Додман. — Он держал бумагу поближе к свету. — Рандеву с «Индефатигейблом», «Медузой» и «Амфионом». Странно. И запечатанные приказы, которые нельзя вскрывать до такой-то широты. Что бы это могло значить, Стивен?
— Понятия не имею, — ответил Стивен.
— А, пошло бы к чертям Адмиралтейство вместе со всеми его лордами, — воскликнул Джек. — «Со всей возможной быстротой»! — псу под хвост все планы, чтоб их… всепокорнейше прошу прощения, Стивен.
Он стал читать дальше.
— Эй, эй, Стивен?.. Я думал, ты действительно не имеешь понятия; думал, ты просто случайно приехал вместе с курьером. Но в случае разделения эскадры... непредвиденных обстоятельств и всего такого — мне предлагают и даже настоятельно рекомендуют положиться на помощь и совет С. Мэтьюрина, эсквайра, доктора медицины и тэ дэ и тэ пэ, временно — pro hac vice[131] — получающего чин капитана Королевского флота, на его знания и благоразумие.
— Может, тебе придётся вести какие-нибудь переговоры, и я могу оказаться полезным.
— Ну, я, возможно, сам сейчас проявлю неблагоразумие, — сказал Джек, садясь и с удивлением глядя на Стивена. — Но ведь ты говорил…
— Погоди, Джек, ты можешь послушать? Я в известной мере вынужден лгать: мои обстоятельства время от времени требуют этого от меня. Но я предпочёл бы, чтобы ни одна живая душа мне на это не указывала.
— О, нет-нет-нет! — вскричал Джек. — Я бы никогда и не подумал это делать. Не тогда, — сказал он, вспомнив что-то и покраснев при этом, — когда я в здравом уме. Помимо того, что я люблю тебя, Стивен — это просто-напросто опасно, слишком опасно. Тише-тише, рот на замок. Молчание — золото. Я вполне понимаю — удивительно, что раньше тебя не раскусил — до чего ж ты скрытная шельма. Но теперь до меня дошло.