оторые меня не интересовали и о которых я не мог поддержать разговор. Словом, я приехал в Париж подготовленным. Удивило, скорее раздосадовало меня то, что эта подготовка (в ее социальном, академическом аспекте) оказалась, мягко говоря, лишней. Не было ни дискуссий, ни споров, ни свободного обмена мнений, ни построения параллельных смыслов, ни даже пресловутой игры, словом ничего, что провозглашалось на страничках постмодернистских книг. Французская философия середины-конца 90-х мне напомнила брежневскую конституцию с ее бумажными свободами и правами. Деррида не составил исключения.
И.В-Г. О нем говорили как о приятном человеке. Это правда?
А.Н. Просто приятном или приятном во всех отношениях? (смеется)
И.В-Г. Просто приятном.
А.Н. Ну, пусть так и будет.
И.В-Г. Где-то Вы говорили, что общались с французскими «новыми правыми», с группой Алэна де Бенуа? Одно дело, когда это Александр Дугин, но что было общего с ними у Вас?
А.Н. Знаете, это был тот случай, когда я по-человечески ошибся. Мне попадались его тексты, и я читал их, особенно ранние. В них был запал, эмоциональный и даже интеллектуальный, в какой-то момент мне импонировало его язычество, хотя я и сейчас, несмотря на наши разговоры, не могу с уверенностью сказать, язычник ли он на самом деле. Бенуа предложил мне интеллектуальную дружбу, которую я тогда принял. Я опубликовал в его журналах (их несколько) две-три статьи, одну – об арабской средневековой философии, а Бенуа, надо сказать, большой поклонник арабов, особенно палестинцев. Но дело даже не в его палестинофилии, а в том, что этот самоязычник оказался обыкновенным бытовым антисемитом. Все отношения между нами были враз порваны. Бернар-Анри Леви говорил, что он антисемит, это был тот редкий случай, когда к его словам стоило было прислушаться.
И.В-Г. Вы знакомы с Леви?
А.Н. Лично нет. Габриэль Мокед пытался как-то нас познакомить. Ни он, ни Глюксман – эти революционеры в пижаме не моя публика. В семидесятых они восстали против государства, машин террора, власти денег, а теперь с завидным раболепием прислуживают этому самому государству, которе сегодня находится в гораздо более монструозной форме, чем тогда.
И.В-Г. Вам удалось завести друзей во Франции? Если да, кто эти люди?
А.Н. Так получилось, что именно в Париже мои ориенталистские интересы усилились, хотя официально я занимался западной, немецкой философией. Друзья стали появляться из этих сфер. Одно время я усиленно занимался тибетским языком, который мне преподавал Никола Турнадр, большой знаток литературного тибетского и многих его диалектов. Человек он не от мира сего, терпеть не может большие города и с горящими глазами мне рассказывал, как однажды, ночуя в какой-то гостинице в Лхасе, по его кровати шныряли огромные крысы. Он был женат на настоящей тибетской кочевнице, жизнь которой достойна приключенческого романа. Вот только один штрих: ей удалось бежать из китайской тюрьмы, куда она попала за распространение каких-то про-тибетских (или анти-китайских) агиток. Бежала она в Индию, в Дхарам-салу, а чтобы ее не нашли, наспех вышла замуж за ловца змей, который дал ей тогда свою змеиную фамилию и обучил хинди. Эта удивительная женщина великолепно схватывала языки. Оказавшись во Франции, она заговорила на французском в считаные месяцы и общалась с кем угодно, и этого кого угодно она нередко приводила к ним в дом только потому, что у него не хватило в этот день денег на метро.
Вообще, мои тибетские занятия выводили меня на самых неожиданных людей, и не только во Франции. Например, я познакомился с Робертом Турманом, отцом Умы Турман, любимой актрисы Тарантино. В Америке он считается гуру, но его подход к буддизму мне не близок. Мы спорили, но к общему знаменателю так и не пришли.
У меня сложились теплые отношения с Жаном Келленсом, крупнейшим знатоком Авесты и древнего Ирана. Из нашего общения родились для меня интересные сюжеты, например, архаический страх смерти, который на самом деле был фундаментом индо-арийской культуры, если говорить о некоем общем ментальном субстрате. А он, конечно, имел место. Достаточно сравнить ту же Авесту и ранние Упанишады. Келлене хорошо знал Жоржа Дюмезиля, которого я, к сожалению, не застал, но читал и читаю его регулярно. Человек без границ, в чем-то напоминающий Владимира Николаевича Топорова, но с более картезианским, как у многих французских интеллектуалов, мышлением. Все знают Дюмезиля как автора трехфункциональной индоевропейской гипотезы, и мало кто знает, что он был поклонником Муссолини и другом Леви-Стросса. Видите, какие вещи могут сочетаться в одном человеке.
И.В-Г. Давайте вернемся на Запад. Что произошло с Вами после разрыва с постмодернизмом?
А.Н. Я почувствовал себя сиротой, оставившим собственного родителя. Это было тревожное и возвышенное чувство одновременно. Мне стало плевать на свое прошлое и меня не беспокоило будущее. Я придумывал, чем заняться в настоящем.
И.В-Г. И придумали?
А.Н. О да! Я окончательно решил стать компаративистом. Уже само это решение давало мне большую независимость. Вдруг вся мировая мысль стала принадлежать мне, границы рухнули, философия победила департаменты. Осознать это было подлинным интеллектуальным экстазом. Слава Богу, я понял и другое: для того, чтобы этот экстаз не иссяк, необходимо интеллектуальное горючее. А это каждодневная работа и, в моем случае, изучение языков. Язык – пропуск в чужое сознание, и не столь уж важно, сколько и что вы из него почерпнете. Важнее, что вы в нем оказались; пусть ненадолго оно стало вашим. Что-то получив и что-то отдав, вы стали богаче, интереснее сами для себя.
И.В-Г. Кажется, это соответствует современной идее глобализации…
А.Н. Это шутка? То, что политики обозначают этим бессмысленным термином, нивелирует всякие различия в сознаниях. Нам не только пытаются вбить мысль о том, что мы все похожие, но что мы идентичны или совсем скоро станем таковыми. Глобализация, как ее представляют СМИ, это блеф хотя бы потому, что сам этот феномен имел место практически во все эпохи. Когда начали составлять шумеро-аккадские словари, происходила глобализация, Александр Македонский – глобализация, возникновение христианства – глобализация, рождение новой физической науки (от Галилея до Ньютона) – глобализация, наполеоновские войны – глобализация, большевистская революция – глобализация и т. д.
Специфика сегодняшней глобализации в том, что в ней участвуют не столько люди, сколько деньги или их эквиваленты. Нас заставляют верить, что мы живем в законченной истории, законченном времени и что у нас нет возможности купить себе жизненное время иначе, чем превратиться в рабов. Феномен современного, в первую очередь, ментального рабства требует отдельного исследования! Помню, как говорили с Пятигорским, и он спросил меня: «По-вашему, почему греки так быстро сдались? Они же не имели (и не будут иметь!) равных в мире?» Я ответил, что они стали рабами самих себя. Он, кажется, с этим согласился.
И.В-Г. Расскажите о нем поподробнее. Я знаю, вы общались много лет, вплоть до его кончины. Пятигорский на слуху, особенно после учреждения премии с его именем, однако не все представляют, чем он действительно занимался?
А.Н. Он был родом из Тарту, интеллектуально, разумеется. Там и в Москве, в основном, в шестидесятые создавалась российская гуманитарная наука. Я не перечисляю имена, их все знают. Пятигорский начинал как буддолог (не уверен, был ли он буддистом), писал статьи о буддийской психологии и в какой-то момент занялся тамилами, составил первый и пока единственный тамильско-русский словарь. В Союзе все это было не исследованным полем, за исключением чисто лингвистических работ Михаила Андронова, написавшего первую в мире современную грамматику литературного тамильского языка. Они, кстати, общались, пока Пятигорский не уехал в Англию. Занятия тамильской литературой и особенно буддологией стали для него билетом в SOAS (Институт Востоковедения в Лондоне), где он и проработал три с лишним десятка лет.
Тогда, когда одним из людей, определявших политику этого учреждения, был фон Фюрер-Хаймендорф, крупный австрийский антрополог и человек живого ума, там царил дух поиска (увы для сегодняшних студентов). Когда не так давно я предложил им прочитать курс про малаялам – язык и литературу, которые ни в Европе, ни в Англии нигде не изучают, они сказали, что у них нет на это бюджета. Теперь представьте, начало семидесятых… Пятигорский проходит собеседование на должность лектора SO AS, кто-то из приемочной комиссии спрашивает: «Вы занимались буддизмом, это значит, Вы не знаете историю Индии (английский юмор). А у нас здесь индологическое отделение». Тут Фюрер-Хаймендорф обращается к Пятигорскому: «Что для Вас реальность?» Ответ: «Энергия сознания». Тот: «Берем его! А историю Индии выучит за пару ночей».
И.В-Г. Звучит как сказка…
А.Н. Нет, это энергия сознания (смеется).
И.В-Г. Он же известен еще и как писатель и даже политический мыслитель. Если не ошибаюсь, он написал книгу о масонах.
А.Н. Написал, но, к стыду своему, я ее не читал. Для меня он философ-востоковед, проживший счастливую жизнь и покинувший этот мир в возрасте Будды. Что касается его литературы, политологии и т. п., мне они нравятся меньше, чем его философия. Пятигорский, как и многие одаренные люди, был асимметричен, что и делало его живым до самого последнего момента (он ушел в воскресенье, а в пятницу мы говорили по телефону, часа два или около того, кажется, о греках). Философия была его делом, он умел философствовать, в изначальном, греческом смысле слова. Он видел мыслью, как Гольдштейн, который видел словом. Поэтому и судить о нем нужно, на мой взгляд, только как о философе. Думаю, ничего другого он бы для себя не желал.
И.В-Г.