В «Утопии» ничего похожего нет; земледельческий труд, до определенного возраста, обязателен для всех, в сельской местности существуют артели[40], в городе – ремесленники живут и работают семьями. Несмотря на наличие короля, утопийцы – демократы, на любые должности могут выбираться все граждане, при этом предпочтение все же следует отдавать представителям умственных профессий. Платон осуждает демократию как источник тирании; власть большинства ведет к хаосу, из которого непременно возникнет тиран, который, пользуясь доверием этого большинства, при помощи представителей, превратится в единоличного правителя. Ведение войны – часть государственной политики, причем войны с себе подобными, с эллинами, сильно отличаются от войн с варварами. В первом случае пленников не пристало убивать или продавать в рабство, раненым пленникам даже следует оказывать медицинскую помощь; в войне с варварами эти правила не применяются, мужчины подлежат уничтожению, а дети и женщины продаются в рабство. Мор войну не приемлет в любом ее качестве, открыто критикуя милитаристские устремления короля, что, надо полагать, и было одной из причин смертельного приговора автору «Утопии».
Сочинение Мора, конечно, литература, причем хорошая литература. Читавшие его в подлинике не могли не оценить изящество того самого английского стиля, который позже станет классическим у Дефо и других авторов. Но дело даже не в стиле. «Утопия» не только учит и предлагает некий проект будущего общества, но и смеется над обществом настоящим, переворачивая его ценности, и в этом, что любопытно, у Мора много общего с Рабле. Роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» тоже без особых натяжек можно назвать утопией, достаточно вспомнить Телемское аббатство, которое брат Жан организует с разрешения Гаргантюа. Аббатство – своего рода рай, где есть все условия для полного развития личности, в нем не существует принуждения и социальных норм, и его основной принцип гласит: «делай, что хочешь» (напомню, к слову, что другой английский утопист, Алистер Кроули, именно этот принцип провозгласил основным в своем учении). Как и Рабле, Мор был католиком, и его сатира на церковь, уступающая французскому писателю в плане гротеска, не менее революционна по сути: женщины-священники, браки духовенства, эвтаназия, легкие разводы и проч. При этом Мор остается христианином, и мне кажется, что его утопический проект отсылает, пусть имплицитно, к идеалу иудейских религиозных сект – ессеев или терапевтов – без церковной иерархии и с братским отношением людей друг к другу.
Кроме того, утопии сочинялись не только на бумаге, они еще возникали в 3D, как бы мы сейчас сказали. Приведу такой пример: в эпоху так называемого маньеризма при испанском дворе XVI века в моду входит вертугадо – расклешенная юбка. Вспомните Королеву Елизавету с гравюры Криспина де Пассе, многих персонажей Веласкеса из тех же «Менин» или «Портрета инфанты Маргариты» и проч. Испания этого времени – передовая держава; пусть и не без влияния соседей, она шла своим путем, и в придворной моде, возможно, в первую очередь. Вертугадо, вакеро, лиф со съемными рукавами, мавританский геометрический узор, все это было испанскими инновациями. Это может показаться парадоксальным, но мода в первую очередь указывает не на то, какой человек есть в данный момент, а каким он хочет видеть себя в будущем. Быть модным означает быть проектом. Вероятно, именно таким проектом воспринимали себя, как и свою империю, правители Пиренейского полуострова, где безраздельно господствовал католицизм, рациональная теология, которая открыла дорогу Инквизиции, и где отошедшая уже в историю рыцарская культура нашла свои новые, гротесковые формы. Как бы то ни было, испанская придворная мода оказалась настоящей антропологической утопией. Если, скажем, в Италии того же периода одежда подчеркивает человеческое, делая его по-человечески телесным, давая телу свободу в движениях, то в Испании происходит нечто противоположное: человеческие тела превращаются в геометрические фигуры, искусственно, насильно меняющие как форму тела (отношения между частями тела), так и его биомеханику.
Мужская одежда – это конус с основанием на уровне бедер и сужением к плечам; ноги, завязанные в плотных чулках, больше напоминают стержни, на которые насажен конус. Женщина в вакеро и вертугадо, державшейся на металлических обручах, на которых натягивалась ткань, больше походила на юлу. Ей было куда легче крутиться вокруг своей оси, чем делать какие-то естественные человеческие движения, например, садиться. Так одевались несмотря на возраст и должность: инфанта Маргарита и ее воспитательница, карлица Мария Барбола, Изабелла де Бурбон, все носят вертугадо. Напомню, что тогда же в Испании изобретают корсет, как для мужчин, так и для женщин, который шнуровался от подмышек до поясницы. Носили также камзолы, которые глухо застегивались до подбородка. В таком камзоле было невозможно согнуться. И вдобавок ко всему, женщины еще носили на голове маленькие шапочки, из-за которых они не могли свободно шевелить головой, чтобы шапочка не упала.
Человек при испанском Дворе оказывался заточенным в своей одежде как в крепости. Еще точнее: человек превращался в одежду, его тело исчезало в ограниченном наборе жестов. Причиной этой удивительной, беспрецедентной скованности был ритуал, по строгости сравнимый только, пожалуй, с ведийскими ритуалами древней Индии, когда любой жест, любое слово имело свое значение. Лишая человека тела, испанская придворная мода неожиданно отвечала идеалам флагеллантов, приверженцев умерщвления плоти, – движение, которое возникло не без влияния идей Иоахима Флорского, назначившего конец Света на 1260 год.
Паола Волкова, блестящий популяризатор искусства, утверждала, что «Менины» – это автобиография Веласкеса, где художник изобразил себя, атмосферу Двора, нравы, людей, с которыми провел большую часть жизни. Моя гипотеза иная: «Менины», с одной стороны, эта попытка Веласкеса очеловечить королевскую чету, которая, судя по всему, была ему симпатична. Помещая Филиппа IV и его супругу «вне картины», лишь как отражение в зеркале, художник освобождал их от ритуала, словно отправляя обратно на волю, в человеческое измерение. Механическим куклам, кем они по сути являлись, лишенные всякой свободы воли и жеста (король не мог даже сам налить себе воды или одеться), Веласкес эту свободу дарит. С другой стороны, «Менины» – это аллегория отсутствия, отсутствия короля как человека. Ведь он не более чем узел из множества ритуалов. Если узел развязать, от него ничего не останется.
И.В-Г. Существуют ли подобные проекты сегодня? Если да, то какие примеры Вы могли бы привести?
А.Н. Со времени Мора прошло пять столетий, с тех пор произошло немало изменений, но, несмотря на них, наша с Вами культура или, если угодно, фундаментальные установки сознания, тяготеющего к утопиям, остаются в целом прежними. Сочиняя утопии, мы продолжаем жить в эсхатологическом времени, мы все еще боимся Судного дня, мировой войны, космической катастрофы и т. п., одновременно и неустанно проектируя жизнь после «конца времен» (я бы все же советовал избегать этого выражения). Это один из любимых предметов массовой культуры, о котором Голливуд снимает культовые фильмы, по-своему интерпретируя Библию.
Возьмите хотя бы серию о Терминаторе, особенно вторую картину. Машина из будущего, то есть мира после его конца, спасает человека, который должен спасти нынешнее человечество, которому предстоит смертельная схватка со злом, им же произведенным. Разве сложно увидеть в Джоне Коноре, будущем лидере людского племени, ветхозаветного Моисея, а в Терминаторе – манифестацию самого Бога? Разве горящий куст, который узрел Моисей, не то же самое, что Терминатор, в концовке фильма сжигающий себя в расплавленном металле? Или вышедший недавно на экраны фильм «Прибытие» (2016) режиссера Дени Вильнева, где современный мир сталкивается с пришествием инопланетян, с которыми входит в контакт одаренный лингвист Луиза Бэнкс и физик Иэн Доннели. Похожие на осьминогов инопланетяне пытаются передать людям особые знания о времени, о будущем, предостеречь их от опасностей, но делают они это на особом языке, которые и пытается расшифровать Луиза. Письмо инопланетян несколько напоминает кипу (узелковый язык), которым пользовались ацтеки, только более сложный. И как обычно, из-за глупости и внутренних распрей люди не слишком дружелюбно относятся к пришельцам, и важное сообщение остается непонятым. «Прибытие», надо сказать, отсылает к картине Фрэнсиса Копполы «Молодость без молодости» (2007), где талантливый лингвист-компаративист Доменик Маттеи пытается реконструировать единый человеческий праязык. В «Прибытии», чтобы спастись, нужно расшифровать послание из будущего, в «Молодости без молодости» – из прошлого, чтобы обрести бессмертие.
Такой кинематограф нам говорит, что мы продолжаем жить в ожидании: неизвестного, непознанного, опасного, и в этом плане мы мало чем отличаемся от людей прежних эпох. Заметьте, у всех научно-фантастических фильмов о будущем есть, по крайней мере, одна общая проблема: как нам выжить? И что мы сами, и никто иной, повинны в таком опасном будущем. С этой точки зрения, нынешняя поп-культура оказывается очень близкой и понятной, скажем, людям конца XII века, когда страх перед концом света достиг своего апогея (по Европе прокатился массовый психоз, ведьмы, шабаши и т. п.). Прошло семьсот лет, сегодня страх перед концом света не меньший, и справляемся мы с этим страхом не лучше, чем люди позднего Средневековья.
И.В-Г. А социальные утопические проекты уже закончились? Пусть не авторские, как у Платона или Мора, а коллективные. Построение очередного идеального государства, создание идеальной корпорации или массовый вывоз людей на Марс, как советует Стивен Хокинг.
А.Н. Думаю, Хокинг сам бы не отправился на Марс, ему бы там стало скучно… Неверно думать, как некоторые ультрареалисты, что время утопий прошло. Мы живем в них и сегодня, и даже более того: именно сегодня у нас ничего нет, кроме утопии. Вы упомянули корпор