ации. Хотя современные корпорации, вроде Майкрософта, это скорее утопии наполовину, потому что, даже если кто-то и мечтает в них попасть, он целиком остается в локальном здесь и сейчас. Корпорации такого рода привязаны ко времени еще больше, чем пирог в духовке, стоящей на таймере. Они продают вам время, которое прежде у вас же забирают. Поясню. Когда вы покупаете очередной продукт такой корпорации, скажем, новую версию Windows, вы, хотите того или нет, покупаете время до следующей версии. Следующую версию вы тоже приобретете, чтобы ваши документы не превратились в мусор, и т. д. Однако каждая новая версия Windows не дает вам по существу ничего нового, и ее качество отнюдь не всегда лучше предыдущей, но вы уже привязаны к этой смене софтового продукта как плодовая мушка к циклу дня и ночи.
Приведу другой пример социальной утопии: мировая финансовая система. Вкратце, произошло следующее: в 1913 году президент США Вудро Вилсон подписал закон «О Федеральном резерве», на основании которого был создан резервный банк, что явилось следствием «Закона Олдрича-Врилэнда», который в свою очередь был ответом на банковский хаос 1907 года. По сути, закон, подписанный Вилсоном, давал резервному банку эксклюзивное право на печатание долларов. Нельсон Олдрич, представивший свой план еще в 1911 году, видел Национальную Резервную Ассоциацию с пятнадцатью филиалами, контролировать которую будет совет директоров, состоящий преимущественно из банкиров. Не напоминает ли Вам это греческий тетра-козий (твтракбоюг) – «совет четырехсот», когда прибывший в 411 г. до н. э. Пейсандр сумел добиться отмены ряда демократических институтов и ввести олигархическое правление, передав всю власть в руки этого самого тетракозия.
По плану Олдрича, Резервная Ассоциация могла бы предоставлять особые кредиты банкам-подельникам, печатать деньги и играть роль фискального агента правительства. Сразу этим реформам было не суждено осуществиться из-за сопротивления прогрессистов, которых оказалось большинство в республиканской партии. Демократ Уильям Брайн, будущий госсекретарь при Вилсоне, озвучил общие сомнения на сей счет, сказав, что это путь к тотальному контролю через контроль народных денег. Сам Вилсон искренне придерживался этой же точки зрения, заверив избирателей, что никогда не пойдет на создание такого финансового жандарма в собственной стране. Однако интеллигент Вилсон, профессор, специалист по политической истории[41], плохо разбирался в банковских делах и должен был полагаться на мнения экспертов, таких, например, как Картер Гласс. Он-то и предложил президенту создать региональные резервные банки, управляемые частным образом, которые бы брали на себя функции центрального банка, а именно, держали бы часть резервной валюты и выпускали деньги в обмен на золото и проч. Политики часто используют идеи своих оппонентов, и Вилсон, восхитившийся идеей Гласса, решил кое-что добавить от себя: необходим, сказал он, некий ЦК, который бы контролировал работу региональных банков. Это и было фактическим принятием плана Олдрича. Впоследствии Вилсон сожалел, что сделал, но так или иначе именно он узаконил очень ограниченный класс людей, стоящих над государством, которое называется Соединенные Штаты Америки.
Кто-то может объяснить это исторической неизбежностью (такое объяснение будет слабым), а существование федерального резервного банка практической необходимостью, но интересно другое: резервный банк, как никакой писатель или мыслитель, стал производить утопию и производит ее каждый день. Утопия, которая держится на вере в справедливость и добрую волю тех, кого народ избрал в качестве своих представителей. Принцип работы этой банк-утопии довольно прост, он основан, если одним словом, на долговых расписках. Когда правительство расходует свои деньги, а они ему еще нужны, оно обращается к федеральному резервному банку, а в обмен дает ему расписки, правительственные облигации. Так же поступают корпорации и кто угодно, заслуживающий доверия. А дальше банк действует как профессиональный иллюзионист: скажем, покупая десятидолларовую облигацию, он получает возможность выпустить стодолларовую купюру, создавая девяносто долларов ex nihilo, которые ничему не соответствуют (что позволяет ему еще получить погашения по всем выданным займам). Это как если бы, представьте, Институт русского языка каждую неделю выпускал брошюры с новыми словами, которые бы ничего не означали, но вас бы заставляли их выучивать и говорить ими. Через какое-то время вы бы, скорее всего, заболели от отсутствия смысла, от невозможности найти своим мыслям адекватное языковое выражение. И более того: вас бы убедили, что используя только эти слова, вы сможете стать наиболее успешным и значимым членом общества, вас будут лучше слушать и понимать.
Примерно это и происходит с обществом, когда количество бумажных денег лишает их всякого смысла. Финансовые аналитики это называют термином «кризис», который ничего не значит в данном случае. На самом же деле, несмотря на все объяснения Маркса о том, что это заложено в природе самого капитализма, складывается нетривиальная ситуация: реальность (назовем это пока так) получает дополнительную, утопическую размерность, в которой мы живем так же реально, как и в нашем каждодневном мире. Эта утопическая реальность вплетается в наше сознание и становится неразличима с ним, она становится неузнаваемой как утопия. И когда вам попадают в руки десять несуществующих долларов, из тех девяноста, они для вас так же реальны, как и чашка кофе, которую вы выпиваете на завтрак. Но в отличие от кофе, который вас делает присутствующим здесь и сейчас, десять долларов у вас в кошельке проецируют вас в будущее, вернее – они вас помещают в мир утопии. Они обещают вам не место, которого нет, а, как заметил датский футуролог Мортен Гронборг, говоря о социальном проекте американского инженера Жака Фреско, – «хорошее место» (eutopia). Интересно, что «проект Венера» Фреско, отсылающий к классическим европейским утопиям от Мора до Сен-Симона, нацелен на создание на земле такого рода хорошего места, без денег, войн, лесных пожаров и нищеты. Сам Фреско убежден, что такое будущее – единственно возможное для нашей планеты, и поэтому, вопреки обвинениям в утопизме, предпочитает называть свои идеи совершенно реальными.
И.В.-Г. Получается, что именно время является основным, как лучше сказать, двигателем, горючим утопии. Чем его больше «в будущем», тем больше сама утопия приобретает черты реальности, если я верно поняла?
А.Н. Верно, но время – это не только горючее утопии, но одновременно и его тормоз. Как я уже говорил, утопическое сознание нацелено на преодоление времени, но не преодоление физическое, как при приближении к скорости света, когда время замедляется и затем вовсе исчезает, а ментальное. Человек не может жить без «проекта будущего», это связано с нашей способностью осознавать свою конечность, со знанием о том, что мы смертны. По-видимому, мы единственные существа на этой планете, которые обладают такой способностью. Проект будущего можно, в принципе, проецировать на любом масштабе: глобальном, как это делалась, например, в советскую эпоху для всей страны, или локальном, когда вы планируете свой отпуск или поход в театр. В этом планировании вне зависимости от масштаба нам всегда нужен некий горизонт события, к которому мы движемся. Помните, в «Сталкере» Тарковского герои, идя по трубе по направлению к заветной двери, бросают веревку с шайбой, подбирают ее, затем бросают заново и так движутся дальше… Это хорошая метафора «проекта будущего».
Время на земле ускоряется очень быстро, историческое тем более. Пространство, в котором мы живем, суживается физически и психологически. То, что принято называть глобализацией – не что иное, как движение от периферии к центру, пусть даже воображаемому. Возьмите период катархея, когда Луна находилась от нас так близко, что до нее можно было бы долететь на Боинге за полсуток. Он длился примерно шестьсот миллионов лет. Его сменяет архей, когда появляются так называемые анаэробы – организмы, способные обходиться без кислорода и получать энергию с помощью фосфорилирования. Время архея – полтора миллиарда лет. Затем наступает протерозой, когда разнообразие органической и неорганической материи сильно увеличивается. Время протерозоя примерно два миллиарда лет. Или же возьмите эпоху плиоцена, длившуюся около трех миллионов лет, в начале которой появляются австралопитеки, являющиеся нашими таксономическими родственниками (их относят к гоминидам, как и нас), а возможно и прародителями. Австралопитеки были не однородны, специалисты насчитывают как минимум три основных их вида, просуществовавших на нашей планете чуть более трех миллионов лет. Их было несравнимо меньше, чем нас; они жили на обширных территориях восточной и южной Африки и, кто знает, могли чувствовать себя глобализованными, но не из-за экономической мощи или технических достижений, а потому что не видели границ своего мира. У них не было истории и политики, но у них было время. Их время – миллионы лет, наше – десятки, а то и меньше. Для нас горбачевская Перестройка уже история, о ней написаны десятки диссертаций, хотя прошло всего тридцать лет. Не то, что австралопитек, средневековый европейский историк, какой-нибудь Беда Достопочтенный счел бы несерьезным писать о том, что случилось каких-то три десятка лет назад.
Сегодня, благодаря накопленным знаниям и способам их обработки, мы можем увидеть историю времени как бы на экране. Признаться, я уже давно смотрю на падение аккадской империи или исчезновение мочика как на событие не менее актуальное, чем на развал СССР, который произошел на моих глазах. Происходящее сегодня тоже поражает воображение, но именно потому, что мы можем за ним наблюдать с точки зрения постоянно ускоряющегося времени. События, которые происходили пятьсот, две с половиной или три тысячи лет назад, были не менее глобальными, поразительными, но их никто тогда не мог видеть одновременно!