А.Н. Ну, из совсем недавнего, это, пожалуй, «Покорность» Уэль-бэка, о котором мы уже говорили. «Пятьдесят оттенков серого» Эрики Джеймс можно, наверное, назвать сексуальной утопией, где два главных персонажа не столько реализуют свои желания, сколько их проектируют. Что бы о нем ни говорили, роман, или даже не столько сам роман, сколько произведенный эффект, заслуживает вдумчивого анализа. «Пятьдесят оттенков» написаны простым языком для обыкновенного читателя, но прочли его, если верить опросам, не только домохозяйки и школьницы старших классов, но и университетские преподаватели. По продажам, говорят, он обогнал самого «Гарри Поттера». В чем секрет успеха?
Сюжет, напомню, прост. Скромная студентка литературного факультета Анастейша Стил приходит брать интервью у молодого и очень богатого предпринимателя Кристиана Грея. Интервью проходит ни шатко ни валко, но по прошествии какого-то времени Анастейша встречает Грея в хозяйственном магазине, где она подрабатывает, и с этого момента их отношения начинают развиваться. Позже девушка узнает о странных сексуальных пристрастиях Грея (БДСМ)[42], и постепенно начинает проникать в его мир, раскрепощая собственные желания и фантазии, о наличии которых у себя она, возможно, и не подозревала.
После выхода романа в США разгорелись дебаты, похожие, кстати, на полемику вокруг романа Владимира Сорокина «Голубое сало», является ли произведение порнографическим и призывает ли оно к насилию над женским телом? Не имеет смысла обсуждать идиотизм подобных дебатов, в том же древнем Египте никому бы и в голову не пришло этим заниматься. Интересно другое: культура БДСМ очень древняя, она уходит корнями к шумерам, а может и дальше, но этого мы не знаем; шумерская богиня Инанна, или Иштар по-аккадски, судя по гимнам, ей посвященным, была своенравной и властной, любившей доминировать, в том числе и над мужчинами. Шумерские тексты описывают связанные с ней ритуалы, возможно, инициативного характера, приводившие к экстатическим состояниям, где практиковались болевые ощущения, наказания и проч.
В Спарте в практику культа, посвященного богине Артемиде (Ἄρτεμις, одна из возможных этимологий имени – «владычица»), входила ритуальная флагелляция; в знаменитом некрополе Монтероцци в Италии, в «Гробнице наказания» (Tomba della Fustigazione по-итальянски), была найдена этрусская фреска, на которой изображена женщина, занимающаяся сексом с двумя мужчинами, один из которых хлопает рукой по ее спине, другой ударяет хворостиной. Некоторые специалисты считают, что «БДСМ-ная» сцена фрески имеет апотропическое значение, отваживая от гробницы демонов и злых духов. В классической Европе тема «эротической боли» станет важной частью контр-культуры, – причем в XVIII веке она приобретет еще и политическое измерение – эпоха Просвещения постарается освободить боль от удовольствия, – станет опасной, а ее исследователи, тот же де Сад, превратятся в изгоев.
Роман Джеймс подключен к этой культурной традиции, и между ним и гимнами Инанне, если забыть об исторической дистанции, прямая связь и, каким бы странным это ни казалось, похожая роль. «Пятьдесят оттенков» отправляют читателя в мир эротической боли, мир утопии, недоступный для большинства в реальности. Происходит это оттого, что моральные нормы Просвещения, разделявшего эрос и алгос (боль), продолжают доминировать и в наше время. Как и человеку в древних цивилизациях, нашему современнику тоже хочется быть инициированным во что-то особенное, попасть в мир, неподвластный времени. В отличие от Кампанеллы, выступавшего в «Городе солнца» за полигамию и, следуя Платону, за обобществление женщин, как, впрочем, и мужчин, Джеймс предлагает индивидуализировать удовольствие. Что тоже делает ее роман притягательным.
Вообще же, если говорить о литературе, то она, на мой взгляд, должна действовать как алкалоид, галлюциноген, наподобие ДМТ или айяуаски. Если литературный текст воздействует на ваш эпифиз, вызывая у вас ни с чем не сравнимые переживания, отправляет вас в мир иной реальности, заставляет переживать состояния, из которых вам не хочется возвращаться, значит, вам попался хороший текст.
04.10.2016
Европа нашей мечты. С Ириной Врубель-Голубкиной
Ирина Врубель-Голубкина: Споры о Европе, о ее современном статусе и будущей судьбе за последние два десятилетия только набирают обороты. Многих разочаровал Европейский Союз, ряд политиков правого толка призывают свои правительства из него выйти, экономическое влияние Европы на мир падает, ее интеллектуальная продукция уже далеко не та, что даже полвека назад. Университетская система терпит крах, отношение преподавателей к студентам более чем формальное, университетский диплом не дает ничего в плане трудоустройства, молодежь, кто может, уезжает в Америку или Азию в надежде найти применение своим знаниям и способностям. Прибавьте ко всему этому высокие налоги, проблему иммиграции и т. п. Вопрос Чернышевского: что делать?
Аркадий Недель: Отвечу Чернышевскому так: делать буржуазную революцию, которой, строго говоря, еще не было в Европе.
И.В.-Г. Как же?! А нидерландская и французская революции?
А.Н. Это фантазии советской историографии, а может и не только советской… То, что происходило в Нидерландах на протяжении почти ста лет – примерно с 1556 года, когда Карл V передал власть в этой стране своему сыну Филиппу II (хотя тот не знал голландского языка), и вплоть до заключения Вестфальского мира в 1648-ом – было результатом религиозного раскола и войной за независимость Семнадцати провинций с империей Габсбургов, как австрийских, так и испанских. Эта война провинций и дала толчок к образованию современных государств Европы. Никак нельзя забывать, что к 1560-ым годам в провинциях (Нидерландах) уже имело место сильное религиозное напряжение между католиками и протестантами. Несмотря на то, что протестантизм вызывал симпатии у небогатых слоев населения, которых раздражали излишества богатых католических домов, для Филиппа II протестанты оставались еретиками, с которыми он начал обходиться достаточно жестко.
Лютеране и кальвинисты в долгу не остались, в 1566-ом они устроили иконоборческий погром в церкви в Стеенворде во Фландрии, с этого момента иконоборческая вакханалия распространилась по многим голландским городам, ломали статуи святых, алтари, картины (любопытно, насколько протестантизм в этом схож с исламом); в Антверпене пострадали работы художника Питера Артсена, вводившего евангельские мотивы в бытовое пространство изображения. Филипп был вынужден принять меры, послав герцога Альбу для усмирения иконоборцев. Действовал Альба жестоко и без компромиссов, в рамках так называемого «Кровавого совета», который привел к массовым расправам над иконоборцами.
Интересно тоже: эта антикатолическая активность часто носила карнавальный характер; по имеющимся у историков свидетельствам, разрушение «идолов», как их называли протестанты, происходило под смех, веселье и пляски сторонников Лютера и Кальвина. Вместе с этим нарастал еще чисто политический кризис, он был связан с тем, что Филипп взялся за укрепление центральной власти в том числе и в области налогов, что сильно не понравилось дворянству. Налоговая политика Альбы даже в какой-то момент объединила протестантов и католиков в их неприятии последней, после чего начались необратимые процессы дезинтеграции Нидерландов: север, как Амстердам, поддерживал католицизм, юг оставался с протестантами. Но даже те, которые были за сохранение католической веры, искали замену Филиппу, и лишь меньшинство стояло за сохранение его правления, а значит жизни под сенью испанской короны.
Фигурой, которая пусть символически объединяла эти расколотые группы людей, был Вильгельм Оранский, но и ему в конце концов пришлось сделать политический выбор и перейти в протестантизм, т. е. примкнуть к большинству. Дальнейшие процессы в провинциях уже были напрямую связаны с внешнеполитической ситуацией, когда Нидерланды оказались разменной монетой более сильных игроков – Франции, Испании и Англии, которой правила Елизавета I и, во избежание военного конфликта с испанским двором, не спешившая до поры до времени брать под свою опеку новоявленных протестантов. Что ей, правда, позже не помешало попытаться сделать Нидерланды своей протестантской провинцией – эта попытка будет иметь последствия в период религиозных войн[43].
Теперь что касается революции 1789 года во Франции. Она не была буржуазной, «буржуазной» ее сделал Ленин post hoc, чтобы артикулировать для себя, а заодно и всего мира пролетарский характер своего детища – Октябрьской революции. Проблема на самом деле вот в чем: никакая буржуазная революция невозможна без сильной буржуазии, интересы которой в первую очередь связаны с городом как пространством с наибольшей мобильностью. Историк Мишель Вовель, следуя за Альбером Собулем, в ряде своих работ обратил внимание на гибридность французской буржуазии в канун революции, одна часть которой фактически принадлежала к дворянству, другая состояла из аморфных групп предприимчивых людей, которых условно можно назвать «третьим сословием» и т. д.[44] Буржуазия, которая во Франции тех лет, да и сегодня, означает консервативно настроенный зажиточный класс, не могла и не хотела никаких революций хотя бы уже потому, что имела достаточные экономические привилегии при монархическом режиме и старалась жить по-дворянски.
Во Франции, важно помнить, не было владельцев мануфактур, о которых позже напишет книгу пожизненный соавтор Маркса – Фридрих Энгельс. А значит, не было класса людей, которые могли бы желать смены старого режима, чтобы приобрести политическую власть, другими словами, конвертировать свой экономический капитал в политический. Известно, что представители третьего сословия, так называемой буржуазии, составляли всего 13 % в Учредительном собрании, в Конвенте и того меньше, а большинством были работники магистратур, юристы и прочие чиновники бюрократического аппарата, который стал активно прибирать власть к рукам еще при Людовике XV.