Заменив слово «коммунистический» на «магический», Роулинг, сама того не желая, описала мир советского детства, и попала в точку. Каждый ребенок захотел стать Гарри Поттером или, по крайней мере, жить в одном мире с ним. Каждый ребенок захотел иметь мать, которая одновременно обладает главной христианской добродетелью – способностью к самопожертвованию – и магическими способностями – наделить своего ребенка талантом к волшебству, то есть неотчуждаемым капиталом (по Марксу). И здесь открываются все преимущества магической матери по сравнению с Богом-Отцом, который жертвует собственным сыном. Гарри Поттер, кроме того, что он улучшенная версия Оливера Твиста и советский пионер, еще и подросток-Иисус, который избежит распятия. Интересно, что он родился в тот момент, когда de facto закончился СССР – летом 1980-го года, после московской Олимпиады.
И.В.-Г. Получается, что «Гарри Поттер» – это литературный аппендикс к «Капиталу» или к Новому Завету?
А.Н. К первой фразе «Манифеста коммунистической партии».
И.В.-Г. Раз так, тогда, если вкратце, какова судьба сотериологической идеи Маркса сегодня?
А.Н. Все, о чем мечтал Маркс и что он видел в качестве единственно верного исхода истории, сегодня приобретает совсем иной вид. Маркс мечтал о бесклассовом обществе – сегодня мы живем в эпоху возникновения новых классов. Дело даже не только в том, что богатства мира сосредотачиваются у очень малых групп людей, и разница между богатыми и бедными только растет. Мы живем в эпоху, когда «класс» (если использовать этот марксистский термин) определяется не только наличием или отсутствием определенного количества денег, а возможностью и ценностью высказывания (vis verborum, по Агриппе). Казалось бы, интернет и его гаджеты, вроде фэйсбука, лайков и всяких комментариев, дают любому возможность высказаться. Сегодня существуют возможности интернетовского самиздата и проч., но именно это и лишает ваше высказывание всякой значимости. По сути дела, это то же безмолвствующее большинство, которое в эпоху Средневековья составляли безграмотные крестьяне. Вы можете написать все, что вам захочется, вы так же можете сами записать себя и выложить на YouTube, но это прочтут и послушают ваши друзья или такие же, как и вы – люди без голоса. Если вы не принадлежите к классу людей, имеющих сегодня власть над значением, ценность вашего высказывания останется нулевой.
Доктрина Маркса – протест против превращения человеческой жизни в товар путем покупки его, человека, рабочей силы. Но рабочий, собственник этой самой силы, смертен, он также может заболеть или получить увечья, стать недееспособным. Капиталу на это наплевать, но он зависим от рабочего, как автомобиль зависит от топлива. Следовательно, чтобы машина капитала работала без перерывов, рабочие должны воспроизводить себе подобных. В капиталистическом обществе жизнь рабочего имеет смысл только как продаваемая и воспроизводимая рабочая сила. Рабочий – биоэкономическая машина, которая производит прибыль для своего приобретателя за время своего труда.
Маркс ненавидел деньги, деньги как материю и как идею, поэтому-то и стремился освободить человека от зависимости от денег. Помните, что он говорит уже во II-ой главе «Капитала»: «Эти вещи, золото и серебро, в том самом виде, как они выходят из недр земных, вместе с тем оказываются воплощением всякого человеческого труда. Отсюда магический характер денег»[51]. Освободить время от привязки к деньгам. Капиталист, как показано в IV-й главе «Капитала», живет в кредит – рабочий дает ему время его жизни взаймы, превращая свой труд в товар, из которого и возникает само это время жизни. Проще говоря, рабочий получает деньги после того, как капиталист проживает символически купленное время труда рабочего. Зарплата приходит после труда. Получается интересная штука: капиталист и рабочий живут в разном времени; то, что для первого будущее, для второго – прошлое. В этом плане уместна параллель с христианской моделью мира: Христос своей жертвой дал человечеству кредит времени, в котором оно живет и сейчас и за который оно может, если захочет, войти в царствие небесное, спастись. Христос и пролетариат типологически сходны.
Коммунизм, если суммировать главную метафизическую идею Маркса, должен быть построен из освобожденного времени (человеческого труда). То есть, по Марксу, время – это строительный материал. Труд же – это конвертация времени в спасение, в то время как лень (безделие) – это кража спасения, сотериологическое воровство, поэтому и осуждаемое во всех религиозных системах. Маркс это чувствовал, что следует из первого тома его главного труда, но он не знал, как с этим быть в описанном им капиталистическом производстве. Освобождение пролетариата ставило другую, еще более сложную задачу: что пролетариату делать со своим освобожденным временем? Ребенок в анальном периоде долго сидит на горшке по той же самой причине, хотя и с другой целью. Адам был уже спасен, его возвращение на землю – обмен бесконечного времени рая на конечное время истории.
И.В.-Г. А разве Фридрих Ницше не ставил похожую задачу: освобождение человека путем его превращения в сверхчеловека? Тоже своего рода алхимия…
А.Н. С этим не поспоришь. Ницше, как и Маркс, верил в сотериологического человека. Известные слова Ницше «Бог умер» – это иначе выраженная марксистская идея о необходимости возврата человека к собственной сущности, к своему естественному состоянию. Умерев, Бог предоставил человека самому себе, он дал ему шанс.
Есть нечто общее в отношении к религии у Маркса и Ницше. Оно состоит в том, что оба эти генетически религиозных мыслителя (у Маркса предки по отцу были раввинами, Ницше из семьи священника) искали замену христианству, оставляя при этом сотериологическую проблему как главную. Ницше предложил индивидуальное спасение: в каждом человеке живет сверхчеловек, которым нужно стать. Важно помнить, что ницшеанский сверхчеловек не имеет ничего общего с последующими его нацистскими или советскими интерпретациями. У Ницше это метафора, метафора человека, который, отказавшись от некоего высшего принципа – Бога, Высшего разума и проч., – оказался один на один с самим собой и теперь вынужден принять всю ответственность за существование на себя. Сверхчеловек, по сути, это одиночка, который стремится не к слиянию с неким Абсолютом, а к пониманию своей подлинной сущности. Идея сверхчеловека поистине радикальна, так как лишает мысль о себе всяческой опоры; это был несомненно более радикальный шаг по сравнению с тем, что сделал Декарт.
В истории европейской философии Ницше – единственный по-настоящему нерелигиозный мыслитель. Маркс шел во многом тем же путем, но отличие его модели состояло в том, что его «сверхчеловек» оказался коллективным. Пролетариат возвращается в историю и берет на себя ответственность за ее судьбу после того, как он осознает свою миссию, свою подлинную роль в этой истории. Из молчаливого исполнителя чужой воли – орудия – он превращается в главную движущую силу общества.
И.В.-Г. Хорошо, а что нам делать сегодня, когда интеллектуалов радикального толка сильно поубавилось, нет мощных концепций, нет пролетариата и сверхчеловека? И что такое интеллектуал сегодня, если такая фигура вообще имеет нынче место?
А.Н. Перефразируя известную фразу Дмитрия Медведева – интеллектуалов нет, но вы держитесь! Что сказать, плохо с этим обстоит дело… Интеллектуал – это в первую очередь представитель элиты или «контрэлиты» в смысле Гаэтано Моски, итальянского социолога, которая приходит на смену, когда правящие элиты деградируют, будучи не в состоянии справиться со своей ролью. Роберт Михельс, ученик Макса Вебера, считал, что такие «контрэлитные» интеллектуалы выходят из среды обычных людей, которые не хотят мириться с настоящей политической ситуацией.
Другими словами, происходит то, что современные социологи, такие как Чарльз Тилли или Мансур Олсон (не без оглядки на работы Михельса), назвали «мобилизацией ресурсов». Парадокс или загадка нашего времени состоит в том, что такой контрэлиты не возникает – вопреки любой здравой логике!
И.В.-Г. Почему, как Вы думаете?
А.Н. Если бы у меня был точный ответ на этот вопрос, я бы попросил Вас о гонораре в $1 миллион… Есть несколько причин, но главная, пожалуй, это удачный политический менеджмент, который использовался властью последние полвека: сравнительно сытая жизнь с постоянно внедряемой идеей о том, что все это – блага государства, щедрость Левиафана, и только оно в его нынешнем виде может обеспечить такую жизнь. Когда вам рассказывают такое на протяжении пяти десятилетий – с мая 1968-го, который, нужно признать, провалился, но научил власть поддерживать нужный ей нарратив – то вы рано или поздно начинаете в это верить.
Почему с мая 1968-го? Потому что именно с этого момента власть в Европе начинает покупать элиты (в самом широком значении этого слова), к которым до этого относилась с подозрением. Власть стала создавать своего рода интеллектуальную (или квазиинтеллектуальную) олигархию. Она существует и по сей день.
Задача этих интеллектуалов-олигархов – поддерживать и распространять нарратив власти, еще точнее – власть как нарратив, ничего не меняя по сути и создавая иллюзию свободного говорения. И в этом можно видеть, как выполняется «железное правило олигархии», которое в свое время вывел Михельс: любой режим, включая демократический, рано или поздно разовьется в олигархию, поскольку лидеры масс, находясь у власти, начинают ставить во главу угла личные интересы с растущим недоверием к этим массам.
Михельс имел в виду экономику и деньги, и можно спорить, насколько его правило работает в той или иной стране, но что едва ли можно оспорить, так это неизбежную трансформацию элит в интеллектуальную олигархию, если последние долгое время находятся у власти.
В этих условиях возникновение контрэлиты крайне затруднительно, так как любая по-настоящему оппозиционная точка зрения воспринимается не как критика нынешней власти, а как атака на святая святых – демократическое государство, т. е. не на конкретный объект, а на априорные условия. В этом была большая разница между Европой, той же Францией, и Советским Союзом, где контрэлите все же удалось возникнуть во времена Оттепели – удалось, поскольку при всей тотальности идеологии язык власти был разведен с языком людей. Ни Хрущев, ни Брежнев не сумели создать нарратив, объединяющий власть и народ.