Pr. – Эсхил. Прометей прикованный
Resp. – Платон. Государство
Sext. Emp. Adv. gramm. – Секст Эмпирик. Против грамматиков
Strab. – Страбон. География
Sup. – Еврипид. Просительницы
Symp. – Платон. Пир
Thrach. – Софокл. Трахинянки
Thuc. – Фукидид. История
Tr. – Еврипид. Троянки
Verg. Aen. – Вергилий. Энеида
Vespae. – Аристофан. Осы
Из архива Г.П.Чистякова
Стихотворения разных лет[64]
Quasi una fantasia
Н аши соседи из каменного дома не раз обращались куда-то с тем, чтобы наш дом сломали… Они называли его лачугой, и даже трущобой. Но я-то знал, что их роскошный дом построен в начале века евреем-миллионером, а наш – с лесенкою в три ступеньки – уцелел при Наполеоне, во время пожара. В нашем доме, быть может, бывал и Пушкин, ведь он жил по соседству с нами…
А потом еще на книжном шкафу у дедушки стоял деревянный монашек… Это было, пожалуй, важнее всего остального. Привезла его к нам, как говорили, какая-то старушка, возвращавшаяся с дальнего богомолья, чуть ли не из Иерусалима… Кто была она такая и почему его подарила деду, никто не помнил: дед был в то время ребенком и сам знал об этом только по рассказам родителей. Я же монашка никогда не видел, хотя представлял себе его предельно ясно, так как почти каждый день расспрашивал о нем старших.
Шли годы. Дом наш все-таки сломали, а на его месте ничего не построили, даже сквер не разбили. Давно уже нет нашего дома… И сам я давно не ребенок… И все-таки мне иногда по ночам снится деревянный монашек.
1982
Мы в юности не замечаем природы. Разве что горы и водопады.
Но во всяком случае не липовая аллея в окрестностях Ясенева. Она нас не манит. Погода нас тоже волнует мало. Хорошо, когда спины можно подставить солнцу, но и по лужам бежать за амандой во время весеннего ливня не менее упоительно.
Проходят годы. Мы открываем, что подмосковные леса и даже та самая липовая аллея – чудесны. Мы восхищаемся теперь каждым деревом, промелькнувшим в окне электрички, радуемся каждому солнечному лучу и грустим, когда бывает пасмурно.
Жизнь идет и уходит:
И вот в больнице ранним утром
Мы обращаем, умирая,
Глаза на вянущий в стакане
Букет нарциссов…
30–31 мая 1985 года
Я писал для себя, запирая на ключ
Свое каждое стихотворение…
Я писал для тебя,
Но, быть может, когда-то в архиве,
Разбирая листы диссертаций
И скучных отчетов,
Молодой аспирант обнаружит
Эти стихи,
Быть может…
Из сборника «Крыши над городом» (1973)
Классическая нега. Пестрых красок
Сверкающие пятна и отливы.
В цветах скрывается безумство масок,
Играющих комедию лениво.
И щебетанье птиц, от зноя пьяных,
И медленно текущая река:
Встают в уме слова Аристофана
И музыка узорного стиха.
И как-то странно кажется, что ныне
Она звучит всё так же безызъянно
И веселит молчащую поляну,
Представившись теперь еще невинней;
Ведь так бывает только в этом мире —
Не в нашем, недосказанном и сером, —
А здесь и горизонты стали шире,
И солнце разливается без меры.
Я сегодня особенно рад,
Потому что прожитые годы
Возвратились сегодня назад,
Как случается лишь у природы.
Ведь сегодня особенный день:
Я не знаю, как это случилось,
Но вернулась далекая сень,
Как душе возвращается милость.
На узорном ковре мостовых
Я читаю давно прожитое…
И стихи, от которых отвык,
Разливаются в сердце мечтою.
Темнота сгущается лениво.
Берег – мир гуляющих людей.
Тускнут воды Финского залива
В откровенно мрачной красоте.
Умолкают лодки у причалов.
Девушки садятся у воды
И поют мечтательно и вяло,
Словно сыплют белые цветы.
У скамеек сплетницы застыли,
Продолжая вечный разговор,
И мелькает матовый от пыли,
Навсегда заброшенный собор.
Всё еще мечтают рыболовы,
Преданные темным берегам.
Но уже повыползали снова
Пары, посвященные мечтам.
Только я остался вне веселья,
Только я остался вне дорог
И отдался горькому безделью,
Потому что вымок и продрог.
Всё равно – здесь пусто и тоскливо,
Всё равно – на сердце пустота.
Только в грустной пустоте залива
Плещутся далекие года.
Яркая экзотика сюжетов:
Тропики, слоны и корабли,
В небе засверкавшие кометы
И земля, исчезшая вдали.
Вы так долго бродите по свету,
Чтоб пугать несмелые умы,
И от вешних сказок недопетых
По ночам так часто плачем мы.
Мы грустим о небывалых странах,
Смотрим в небо вслед гусиным стаям
И невольно окна закрываем,
Чтобы не довериться обману.
Чтобы недоступного героя
Не пустить в улыбчивую душу,
Ибо он, конечно, не откроет,
Что трезвонят пузыри на лужах.
Deutsche Elegien (1973)
Опять готические стены.
Доминиканский монастырь.
Века стоит без перемены
Его нетронутый скелет,
И ярко заливает свет
Укрытый мусором пустырь…
Молитв не слышно в переходах,
Латынь умолкнула, увы,
Но кто тут ходит год от года,
Не поднимая головы?..
Какие мысли и страданья
Скрывает гулкость этих плит,
Кто незнакомке «До свиданья»
В ряду соседнем говорит?
И кто диктует ночью каждой,
Там, на последнем этаже,
Томясь от той, давнишней жажды:
«Я философию уже
Прочел, и право всех народов»…
Кто это ходит в переходах?
Я в маленькой кирхе укрылся,
Испуганный шумной грозой.
Свет, гаснущий и косой,
Сквозь узкие окна струился.
Я был там совсем один,
А всё как-то странно молчало,
Замученный лишь и усталый
Привратник бесцельно бродил.
Шаги застучали в проходах,
Безмолвно дрожало стекло,
И медленно время текло,
Как будто в далекие годы.
Часы проходили, а я
Сидел за последней скамьею,
И камни следили за мною,
В молчании что-то тая.
Казалось, задвижутся своды,
Казалось, проснется орган…
Я был одурманен и пьян
От старогерманской свободы.
Отрекаясь от атрибутов,
Забывая знаки привычные,
Отрясать коварные путы
Бормотания неприличного.
Находить в корявом шипении
Звуки светлые и светящие
И услышать горнее пение
В утомительном храпе спящего —
Не проснувшегося с рассветом,
А молчащего и сурового.
Может быть им будет согрета
И замерзшая сущность нового?..
В храме никого. Служитель
Важно бродит с бубенцом.
Входит в светлую обитель
Пастор с ханжеским лицом.
Утро. Службу начинают
В пустоте немых скамей…
Я теперь уже не знаю,
Может быть, и прав был Змей.
(Отчего я здесь, в этой бессмысленной обстановке,
рядом с ханжой, плохо бормочущим по латыни?
Все грезы исчезают, и я убегаю
по улице, идущей в гору к Развалинам…)
Стихотворения 1970-х годов
К галатам 4: 9
I
Душа идет по старому паркету,
А на плечи садится мокрый снег.
II
Как плачет об ушедших сказках лета
К гипербореям занесенный грек,
Так плачет и печалится в тумане
Моя непросветленная душа.
III
По улицам забывшихся преданий
Я ухожу, сбиваясь и спеша
Туда, где некогда… туда, где я когда-то…
По улице, где помнил старый дом,
Как открывалось из «Послания к галатам»,
Чту называют люди божеством.
А истина мешалась с глупой ложью
В идеях полудетского ума.
IV
И вот теперь идет по бездорожью,
И вот опять юродствует зима.
V
Всё это – капли ливня древних лет,
Шумевшего над крышами Эллады.
Сверкающий, как зеркало, паркет
Ведет меня сквозь наши «анфилады».
Когда случайный крик прорежет тьму
И явятся смущающие тени
В мерцаньи, непонятном никому,
То как избавиться, никак я не пойму,
От омертвляющей конкретности мышленья.
Ночь – время суток, – скажет практик серый, —
Асфальт, фонарь, закрытое окно.
Но между прочим, это всё равно:
Понять язык деревьев не дано
Лопочущим без разума и веры.
По мне мелькнет случайный луч Луны,
Я вспомню об обманутом Орфее,
Звонки трамваев больше не слышны,
И я туда свои направлю сны,
Где плачет очарованная фея…
Петроградские каналы
С помутневшею водой…
Я один бреду домой
От Московского вокзала.
От вокзала до Расстанной,
До забытого села,
Ты меня дорогой странной,
Мостовая, привела.
Здесь осталось мне стучаться
В дверь, прогнившую совсем,
А трамваи мимо мчатся,
Город стал и слеп, и нем…
На Поварской виденья новы.
Свисти, метель… Пурга, рычи.
Врывайся в вечные основы,
Скрести порывы, как мечи…
На Поварской… Прервались звуки…
На Поварской… На Поварской…
Предай опять меня науке,
Плачь о Тесее, день-деньской.
А здесь открылся смысл искомый.
Знакомый путь. Знакомый дом.
Часы на башне – всё знакомо,
Но я – в безмолвии пустом.
А этот час? Он был иль не был?
И трансцендентное метро
Меня уносит прочь от неба,
А в тучах – ярко и пестро.
Крепчай, мороз… Я снова solo.
Я только мысль, а тела нет,
Я не могу возвысить голос
На бег непризнанных комет.
Умолкни, скрипка! Спи, Бетховен…
На Поварской искрится лед.
В Кузьминках спят. Мой шаг неровен.
А ночь микстуры жадно пьет.
Я влюблен в Хатшепсут.
Тонкий профиль царицы
И века не сотрут,
Ибо жизнь струится
Из таинственных уст.
Полн несбыточных чувств,
Я в смущенье застыл.
А внизу – мутный Нил.
Твои бездонные очи
Я вижу всегда пред собой,
Ибо твой взгляд непорочен,
Полный крылатой мечтой.
У подножия трона века
Я готов пред тобою склоняться,
Чтоб была, чтоб была ты близка,
Чтоб могла надо мной издеваться.
Или, как сокол Гор,
Охранять твою жизнь, царица.
Мне ответил божественный взор
Иль это только мнится?
Пусть ругают тебя —
Я не слышу Тутмоса.
Ты, как лотос, чиста,
А в глазах твоих слёзы.
«О, царица моя,
Оживи на портрете», —
Век молюсь тебе я.
Ты одна в Та-Кемете.
Мне сегодня голос Энкиду
Утром ясно слышался в саду.
И толпилось множество зверей
У реки на утренней заре.
Эхом отзывался звук копыт.
Он сейчас еще в ушах звенит.
Гомон птиц наполнил тихий сад,
Мне напоминая про Аккад.
И потом мелькала целый день
Энкиду задумчивая тень.
Пустое любопытство или нет?
Содом горел, а Лот бежал с семьею.
Да, Ангел вывел их на свет.
Что стало с Лотовой женою?
«Мой дом остался позади,
Мой кров, мой хлеб, мой угол милый.
Но Бог сказал: “О, Лот, иди!”
Зачем же город стал могилой?
Я там жила. А впереди
Лишь грозный крик: “Иди! Иди!”
Мой дом горит! Мой дом горит!
Содом сожжен, Гоморр убит!
Что там осталось за стеной?
Где дом, очаг мой, кров родной?
Но, Лот, мой милый, за тобой
Готова я идти вперед.
И я иду, раз муж идет».
Остановилась. Навсегда…
Прошли года. Прошли года.
Поставлен страшный столб навечно.
О, почему ты так беспечна
Была, о, Лотова жена?
За что, за что ты сражена?
Навек оставлен твой старик.
Без матери остались дети.
Но в эту тайну не проник
Еще никто на этом свете.
Кабалистические доски —
Маген Давид, Алеф, Гимел —
Он духов вызывать умел.
В коморке душной пахло воском.
Свеча дрожала, догорала,
И быстро капелька стекала
Всё ниже, ниже по свече.
Казалось, блеск его очей
То призывал, то чаровал,
То зажигал лица овал,
То тух, то гас, пугая нас.
Дрожали руки каббалиста,
В реторте дьявол закипал.
Какие муки! И нечистый
Уже, как пламя, расцветал.
Я слышал восклик: «Вельзевул!» —
И звук глухой сорвался с губ.
И снова тьма. Опять огонь.
В каморке гарь, в каморке вонь.
Во тьме дрожа, я ждал. И вдруг
Реторта, выскользнув из рук,
Разбилась. И горя искристо,
Разбилось счастье каббалиста.
Басни
В Перове был травмпункт. Туда однажды
Забралась мышь… Вот ужас, вот беда,
Такой беды не знала никогда
История. Признает это каждый.
И вот в шкафу, где были заперты
Йод, вата, стрептоцид, салфетки и бинты,
Она себе устроила кровать
И стала там дневать и ночевать.
Что было дальше? Угадай-ка!
Об этом узнаёт сестра-хозяйка,
И сразу же донос
Сует под нос
Она в тревоге главному врачу.
Тот отвечает: «Я больных лечу!
А мышек, как известно, очень ловко
Лишает жизни мышеловка».
Теперь, читатель, выслушай меня.
Мышей боялась как огня
Сестра-хозяйка, вот и вся мораль.
Тебе сестру-хозяйку жаль,
А мне – не жаль.
В одном монастыре жил черный кот,
И так его любил честной народ,
Что называл кота архимандритом
И почитал его всемирно знаменитым…
И вот в сей монастырь спешит
Владыка – сам седой архимандрит…
Он о коте, конечно же, всё знал
И, увидав игумена, сказал
Со скорбью в голосе, смиренно и печально:
«Скажи мне, о ученый иноков начальник,
Как же ты мог, отец, благословенье дать
Народу так кота именовать?»
Отец игумен говорит в ответ на это тихо:
«Не мы в том виноваты, о Владыко,
Но мыши, ибо не дают они монахам
Заснуть, охваченным невероятным страхом.
И столько развелось мышей, что только кот
Способен защитить от них народ
И просфоры спасти от оскверненья,
Уже готовые для приношенья…»
Владыка на игумена с любовью
Взглянул и молвил с бесконечной болью:
«Ну что же, называй кота архимандритом,
Но только не зови его… митрополитом!»