дры и сразу исчезли.
«Меандры?!» – воскликнул Молодой поэт, ступив на башенку Моссельпрома и, закачавшись над Арбатской площадью: «Меандры», – повторил он рассеянно и сиганул куда-то к Консерватории…[76]
Бесполое существо слушало в тот день, как юная филологесса читала переводы Катулла своим ученым коллегам. И очень ее разругало неизвестно за что в силу скверности своего характера и плохой погоды.
А потом: представлялась Дашенькой на крыльце. «Я из Анненского только лишь восемь строчек люблю», – сказала и заскользила по подтаявшему льду. А наверху, моргая белесыми веками, шел философ, признавший Гегеля четвертым пророком истины, но забывший, как моют руки, потом – кинед[77], собиравший толпы восторженных женщин, и поток разнообразных и безликих фигур, стремившихся куда-то против ветра и совсем не глядящих на крыши.
Поэтому один поэт увидел пробегающую крышами Сирингу. «Си-ринга, Сиринга!» – это загромыхало и рассыпалось меандрами, а меж двух домов сверкнуло лицо Аполлона[78].
Сверкнуло лицо Аполлона, а Бесполое существо рассуждало о переводах Анненского и весьма прозаическим языком восхваляло эвфонию[79]. Но вот упало, поскользнувшись посреди тротуара, а поэт, цепляясь вершинами деревьев, декламировал «Трилистник победный».
И осталось в эфире одно
Безнадежное пламя любви[80].
В сгустившихся сумерках лицо Далёкоразящего бога снова сверкнуло, побежал поэт, выкликивая неразбериху, и раз пять сверкало оно опять среди домов. По Анархистской[81] бежал поэт улице, и когда одна нога ступала на Дом ученых над Чистым переулком, заносил другую, выбежал Плющихой к Девичьему полю, промелькнул где-то над монастырем уже за рекой, и мимо нового Университета, вовсе переставшего быть новым, оставив его под холмом, оказался у подножья дворца, никогда не виденного прежде[82].
Оторопь взяла родившегося в Москве поэта; удивленно смотрел он на коринфские колонны, не зная, чту думать…
Во дворце этом жила фея, обернувшаяся Сирингой. Выпорхнула она, шлейфом взмахнув, и исчезла.
«Сиринга», – подумал опять поэт, но только след ее заискрился меандрами, а поэт, растерянный, отправился на Чистые пруды, куда возвращалось в то время и Бесполое существо.
Опять мелькнул Аполлон над Мясницкой, черты его исказились гневом.
Разъяренный, вбежал поэт и бросился на Бесполое существо с кулаками; называя его чурбаном и сухарем, восклицал он громко: «Сиринга!»
В кресло падал, вскакивал снова и вопил, что он встретил Сирингу. Кричал он, что отправится к Прекрасному замку и бросится с крыши в пропасть, чтобы разбиться, и что не место рядом с ним не понимающему его.
Моргало Бесполое существо и, не зная, что сказать, смотрело устало, а поэт, двери распахнувши, воскликнул: никогда не увидят меня эти стены! – и, не прощаясь, выбежал во двор.
Вслед ему посмотрело Бесполое существо и вспомнило, как росли они бок о бок, как открылась им бездна, в которую ринулись оба, и как впервые открыли они грамматику Соболевского[83].
Вспомнило, как давно, очень давно, распахнулись перед ними двери Консерватории, и как ослепило их великолепие Большого зала, как играл в тот день Исаак Михновский[84] и как, бывало, звучал собственный их старый Бехштейн, которого давно уже не было с ними[85].
Вспомнило, как бормотали они вместе:
И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую[86], —
и как думали, что добыли эту лилию.
Вспомнило, как, усталые, уехали она из Великого города для того, чтобы вдвоем скрыться в величественных горах, и как жили вместе они в шалаше, среди людей, не говоривших по-русски.
Как выкрикивал поэт, глядя на горы, неразбериху, а оно сравнивало их существование с жизнью Маклая[87]. Как, забравшись на вершину, сидели они и молча смотрели в ущелье, где иногда появлялись люди, и как каждый день в пропасть стремился броситься Молодой поэт. И не верило ему Бесполое существо, которому тоже не всегда было легко. Теми днями больше всего они спорили и иногда бывали готовы убить друг друга, чтоб через минуту стать как никогда близкими снова.
Вспомнило оно всё и открыло Платона: μανίαν γάρ τινα ἐφήσαμεν εἶναι τὸν ἔρωτα[88], а потом углубилось в чтение бессмертного «Федра».
Выбежал Молодой поэт, устремился куда-то, не зная куда, устремился еще выше, чем обычно в голову ему приходило, и другое почувствовал небо над собою.
Шел он, не узнавая улиц Великого города, и казалось, что вовсе не в нем теперь он.
Другие пути открылись перед глазами, по-другому сверкали крыши, по-другому смеялся ветер.
«Где я?» – не приходило в голову подумать поэту, потому что сверкали его очи, а руками размахивал он особенно сильно.
И вдруг увидел: побежала легко и совсем близко Сиринга. Узнал он уже виденные черты, завопил: «Дриада!» – но уже не услышала его быстрая дева, и меандрами рассыпались ее следы.
Мелькнет на перешейке шлейф,
Сноп искр рассыплется блестящих,
Луна становится бледней,
Трамвай звенит гораздо чаще.
Мелькнет за переулком шлейф,
Меандры на снегу растают.
Душе становится светлей,
Но что случилось – я не знаю.
Потом останутся следы.
Как их понять? Что делать с ними?
Как разгадать, откуда ты
С глазами тайно огневыми…
На перекрестке шлейф мелькнет,
В глаза посмотрят эти очи,
Уйдет тоска, растает лед,
И минет время сна и ночи[89].
Так, путешествуя долго, без цели, достиг он Зеркальной залы, его приглашавшей внутрь.
Войдя, возгласил, что здесь будет жить он отныне. Возгласил, и себя ощутил среди множества разных людей. Обступило его долгожданное общество, то, о котором мечтал он на Чистых прудах, там, где грустило в одиночестве Бесполое существо.
Но все в этом обществе размахивали руками, били кулаками себя в голову и разъяренно кричали о Сиринге.
Это в зеркалах отражалась фигура Молодого поэта, мечущегося в исступленности, декламирующего непонятное, ищущего небывшее.
Всё это повторялось ежедневно, пока не выходил поэт на лунную дорогу, где встречал бегущую Сирингу и устремлялся за ней. Обменивались несколькими взглядами, и бормотал поэт несуразицу.
А потом, как только исчезала Сиринга, появлялось лицо Аполлона, которое преследовало его до возвращения в Зеркальную залу или до новой встречи с нимфой.
Гонится Аполлон за поэтом, свистят его стрелы, быстрее бежит поэт и рассыпается под его ногами лунная дорога. Сверкают вдалеке зарницы, озаряя подчас полнеба, и неожиданно там, где разорваны облака, замелькают знакомые очертания. Сверкнет на мгновение устье Яузы и зубы высотного дома, где, кажется, обитают варварские божества, беленький монастырь на холме и купол последней оставшейся в Великом городе церкви, и снова исчезнет. Далеко позади остались все эти дороги, по которым Бесполое существо каждый вечер возвращалось в чистопрудный дом, где встречал его, мяукая, Рыжий кот, и пустое кресло отливало печалью.
Закутавшись в плэд, открывало оно Платона и читало не раз вдохновлявшие строки. Продолжалось это изо дня в день, но всё равно казалось, что пополам раскололась старая комната, еще темнее стали отрывающиеся обои, и уже не маячила за окнами бесконечность, а Бесполое существо всё чаще и чаще лежало без сна до утра на своем диване, а потом опять ехало в метро, зажатое немыслимо в вагоне, и каждый день становилось всё больше и больше людей, и снова мелькали юные влюбленные и сверкавшая алыми губами в черном дама. А потом скользило по заполненной людьми дорожке. Догоняла его девушка, спрашивая:
– А правда, Вам не понравились мои стихи?
– Нет, почему же, qui sedens adversus[90]. Я помню прекрасно: dulce ridentem[91], я наслаждался, я понял Вас…
И Дашенька в ответ начинала читать новые, написанные над текстом латинским, стихи или поэму об Аргусе[92]. О стоглазом городе, вновь породившем Сирингу, и в эти моменты меандрами рассыпблась улица.
А потом опять догоняло медленно ползущее Бесполое существо маленькая фигурка, и всё чаще продолжались эти мимолетные беседы.
Длинней стали короткие черные кудри, в которых рассыпалось неизреченное, и уста, декламирующие убитого поэта[93].
Теплым веяло на скользкой дорожке, а по лунной дороге почти летели Сиринга с Молодым поэтом, летели вместе какое-то мгновение, а когда расставались, начинало мелькать поэту грозное лицо Аполлона.
Над городом бродит усталая мгла
И грустный искусственный свет.
Сиринга, Сиринга, куда ты ушла?
Но разве я жду ответ…
И грязью забрызган и пылен бульвар,
Вороны коварны и злы,
Откуда ж мне послан божественный дар
Среди этих каменных глыб?[94]
Сколь давно всё это началось, уже трудно было сказать, но всё так же плакало о Молодом п