Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и благодаря этому восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение Света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыдённом виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо иного, а себя самого.
NB. Здесь 59 отрывков[155]; некоторые (40–44) очень неудачны, но в целом эта тетрадка представляет собой неплохой автопортрет.
1. Тарту (в письмах я называл его, конечно, Dorpat) – город вполне современный и отнюдь не немецкий, но для меня это был как бы второй Гейдельберг, разумеется, не сегодняшний, а «город-университет» времен Новалиса и Л.Тика. Быть может, я действительно застал в Тарту нечто романтическое, хотя виной всему скорее было только лишь собственное мое «гейдельбергское» настроение, ибо всё, что здесь напоминает Гейдельберг, – это не больше чем бутафория. Когда я это понял, то, чтобы не сделаться нигилистом, решил убежать из Тарту и, поселившись на эстонском хуторе, стал сочинять стихи в духе немецких романтиков. Стихи были удивительно плохи, но солнце светило, а всё окружающее сияло. Эстонский пастор, ныне умерший, с которым я познакомился там и почти подружился, называл мои элегии «замешательными», хотя признал он меня, безусловно, не за стихи, а за латинский язык и классическое образование. «Attollo oculus meus in montes, unde veniet auxilium mihi. Auxilium meum a Dominum, qui fecit coelum et terram[156]. Это не Новалис, это настоящая поэзия.
Новалис родился всего двести лет назад, а его стихи уже умерли. Propheta[157] жил на целых три тысячи лет раньше, но его стихи, мой дорогой, не умерли и никогда не умрут. Carmina morte carent[158], – так, кажется, пишет Ovidius. В Тарту Вы не нашли того, что искали. Вы искали девятнадцатый век, а теперь двадцатый, и тот кончается. Мы не должны горевать о прошлом, наше дело – думать о будущем». 20.V.1978
2. В субботу перед Троицей я возвращался домой в половине десятого вечера: было очень тепло и удивительно тихо. Я шел и с наслаждением, которое невозможно выразить на бумаге, вдыхал воздух, полный запахом сирени. Ее огромные букеты несли чуть ли не все попадавшиеся мне навстречу люди. На небе ни облачка; освещенное солнцем, только что скрывшимся за горизонтом, оно кажется невероятно глубоким. В ушах звучат слова из завтрашнего Акафиста: «Прииди, Великий и в малом цветке, и в небесной звезде»[159]. Прииди, равно чудный и в пении птиц, и в гласе Архангелов. Спадает дневная жара. Так хорошо бывает лишь в храме. Если бы не надо было [идти] домой, я бы сел на скамейку и долго не уходил отсюда. То умиротворение, что вечером, а более всего после жаркого летнего дня нисходит на природу, то состояние природы, когда благодать особенно явственно чувствуется во всём, что нас окружает, не изобразил, пожалуй, ни один поэт. Но в напеве древнего гимна оно выражается предельно полно: «Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний…»[160] 5.VI.1982
3. Что ж поделаешь… Если бы у меня был герб, то на нем пришлось бы написать девиз: «Что ж поделаешь…» [Июнь 1982 года]
4. Все мои силы и, к несчастью, вся нервная энергия, а не только физические силы давно уже уходят на борьбу за существование, а попросту говоря – на быт. В начале мая я, увы, не заметил даже того, что на деревьях распустились листья, а теперь с удивлением увидел, что весна уступила место лету. 14.VI.1982
5. Даже по-старому уже июнь. Первое июня. К тому же, первый день поста Св. Апостолов. Уже неделя как в Москве стоит холод, неделя, то есть с самого Духова дня. Но время всё равно идет. Сирень отцвела. Что ж поделаешь… Москва полна сирени. Троицын день. Сладкие воспоминания детства… [14.VI.1982]
6. Тоска как болотные травы, увы, Опять овладела душою, Но могут ли выразить эту тоску Слова… Что же это со мною? Ведь слов назначение именно в том, Чтоб мысль надлежащую форму В словах обретала, а ужас тоски Неизобразим на бумаге.
7. Ты представляешь себе, как тоскуют звери в зоопарке?.. Ужас их тоски невыразим. А ведь разум человеческий может справиться только с тем, чту поддается выражению…
8. Что твои горести? Пусть от них разрывается сердце, но от этого ничто не меняется: твои сетования никому не интересны. Зачем их излагать на бумаге? Кому нужны твои ламентации?.. Душу излить, выплакаться и, быть может, кто-то заплачет вместе со мною…
9. Не мысли, одни только обрывки мыслей, и всё тут. Это не jucundum, a amarum nil agere[161]. И больше сказать нечего… 26.III.1973
10. У меня начинался туберкулез. Когда еще не был поставлен этот диагноз, а чахотка только еще подкрадывалась ко мне неслышными шагами, приступы беспричинной тоски начали как тряпку выкручивать мне душу, и это почти каждый день. «Огарёвская тоска», – острил я по ее поводу, причина же всему была, оказывается, в болезни. А записи, сделанные в то время? Как с ними быть: приклеить к истории болезни или оставить в этой тетрадке?.. Прошла «огарёвская» тоска, осталась tristitia sublimis – возвышенная грусть…
11. Nil desperandum. Не надо отчаиваться. Да, я действительно эпикуреец, ибо утешает меня Horatius. Nil desperandum[162].
12. Из улицы в улицу, из переулка в переулок брожу я по городу. Сладчайшие иероглифы… Вот Бабьегородский рынок (правда, рынка давно уже нет, осталось одно название), ц[ерковь] Ивана Воина, Якиманка, а дальше ц. Пустынника Марона и Голутвинский переулок… За рекой ц. Ильи Пророка, Третий Обыденский. По Лесному, минуя Савёловский, два шага до Первого Зачатьевского. Монастырские стены. Остоженка. Лопухинский. Вот и Мёртвый, а за ним ц. Успения на Могильцах. Малый Могильцевский, Зачатьевский, Большой Власьевский, ц. Власия Севастийского. По Сивцеву Вражку можно спуститься к ц. Афанасия и Кирилла, а оттуда рукой подать до Иерусалимского подворья. Сладчайшие иероглифы… 23.VI.1983
13. Если ты встанешь на Калужской площади перед старым зданием метро, то увидишь перед собой Якиманку и церковь Ивана Воина, а в самом конце улицы – золотые купола Успенского собора. Дух захватывает: сердце России. Это – сердце России. Смотришь на эти купола и видишь, что смысл есть и в нашей трудной жизни.
14. В неделю св. отец О московские пейзажи! Если б только я был живописцем! О московские переулки, закоулки, дворы и скверы!.. «Чудеса святых Твоих мученик…» На дворе еще тьма и холод, холод страшный: градусов тридцать. Служится ранняя Литургия у Иоанна Воина на Якиманке. «Авиуд родил Елиакима; Елиаким родил Азора»[163]. Начало Евангелия от Матфея ежегодно читается за обедней в этот день, но какой же холод! Домой я бегу, потому что страшно боюсь замерзнуть. Родословие предков Иисуса имеет замысловатую форму, но в память оно врезалось крепко с самого раннего детства. А ведь для очень многих этот список всякого смысла лишен и кажется просто набором пышных иероглифов. О московские закоулки… В вас таится смысла не меньше, чем в евангельском тексте, ибо всю Москву в дырявой одежде исходил Иисус из Назарета…
15. Первая веточка сирени… Первая ласточка… И даже у нас уже зеленеет трава… 17.IV.1983
16. Пусть форма будет корявой, два-три слова «из глубины души» лучше безупречных, но вымученных элегий.
17. Tristitia sublimis… Сама эпоха вызывает эту грусть. Все песни уже спеты, и звёзды открыты все до единой. Ни Колумбу, ни Гейне, ни Канту теперь не родиться; а нам что остается? Неужели лишь только мечтанья о прошлом: Glasperlenspiel[164]… Нет. Знаю, что нет. Вглядись душою в писанья рыбаков с Галилейского моря, и ты поймешь, что главное не потеряно. «Се, стою при дверех и толку…»[165] Ecce sto ad ostium et pulso…
18. Я всё больше убеждаюсь в том, что каждому человеку, какую бы жизнь он ни прожил, следовало бы оставить после себя жизнеописание, ибо жизнь, в том числе самая обыкновенная жизнь ничем себя не прославившего человека, во много раз интереснее самого занимательного романа. Про любой роман можно сказать: «Сказка – ложь». Конечно, в нем есть «намек» и «добрым молодцам урок», но из жизни-то извлекается урок не меньший, причем если в романе «всё как в жизни», то в самой жизни это «всё» есть, и притом без «как»…
19. У меня постоянно спрашивают: «Вот ты веришь в Бога. Скажи тогда, почему же Он терпит злодеяния, творящиеся в мире, не пресекает эти злодеяния?»[166] Ответить мне нечего. Я не философ. Я никогда не задаюсь вопросами «как» и «почему». Я просто люблю Спасителя и поэтому верю, если хотите – слепо верю Ему во всём.
Поэтому знаю: пресекает и пресечет, нас и защищает, и защитит «как кокошь птенцы своя»[167].
20. На чем зиждется наша вера? Совсем не на том, что мы знаем какие-то тайны или обладаем какими-то особенными познаниями. Нет, мы не гностики. Зиждется она только на том, что мы любим нашего Учителя, а поэтому верим Ему. Верим Ему как человеку и отсюда – верим в Него как в Бога.