taedium vitae».
39. Taedium vitae. Что же избавит нас от этого состояния? «Се, стою при дверех и толку», – говорит Спаситель. «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные и Аз успокою вы»[193]. И последнее: «Будете яко дети…» – efёciamini sicut parvuli[194]…
40. Plato изгнал (NB!) поэтов из своего государства за то, что поэзия изображает как правило то, что связано с аффектами (τт ἀγανακτητικόν), а поэтому пробуждает, питает и укрепляет худшую сторону души и губит в ней разумное начало (Resp. 605b), но, что страшнее всего, поэзия портит (иными словами: уродует, обезображивает) людей. «Вот в чем весь ужас». Платон говорил главным образом о греческой трагедии, но у нас есть все основания воскликнуть вместе с ним «вот в чем весь ужас», ибо и наше искусство не столько облагораживает, сколько уродует человека.
41. Доказывая, что художественная литература имеет право на жизнь, мы обыкновенно утверждаем: она пробуждает в людях добрые чувства. Хорошо. Но что следует за этим? «Над вымыслом слезами обольюсь»[195], – говорит Пушкин. Над вымыслом, это верно, мы охотно
обливаемся слезами, но того простого факта, что всё, над чем мы рыдаем, читая книги, есть в жизни, по-прежнему не замечаем. На это литература глаз нам не открывает. Когда по телевидению показывают какой-нибудь фильм, пользующийся успехом, народ исчезает с улиц, тысячи и десятки тысяч людей забывают обо всём, кроме его героев, т. е. людей, которых нет и никогда не было, никогда на белом свете не существовало, болеют за них душой, а иной раз настолько близко к сердцу принимают их беды, что и спать перестают. И вот что страшно: чем больше волнует зрителя, а равно и читателя, судьба героя, тем меньше занимает его судьба соседа и вообще всякого, кто нуждается в помощи, ведь этот «всякий» – не герой. Литература, может быть, и пробуждает добрые чувства, но на ближнего она эти чувства не направляет, а, наоборот, уводит человека из мира, нас окружающего, в мир вымышленный, причем иной раз уводит так далеко, что всё происходящее в книгах начинает казаться этому человеку во много раз более реальным, чем то, что в действительности совершается вокруг нас.
42. Поэзия губит в душе человека разумное начало (ἀπόλλυσι τт λογιστικόν). Для Платона, да и вообще для любого представителя античной цивилизации, обвинение страшнее этого найти нельзя. В древности все были рационалистами: раз поэзия губит разумное, значит, она должна быть упразднена. Поэзия возбуждает чувства: всякое чувство – страсть, а страсть – это болезнь, от которой исцелить может только рассудительность, поэтому главная нравственная добродетель – умеренность. Наше отношение к рационализму иное: мы знаем, что главное в человеке – не рассудок, а сердце. «Если я всё знаю… любви же не имею, то я – ничто»[196] (1 Кор 13: 2). А ведь любовь-то – это чувство. Значит, не всякое чувство – болезнь. От страстей нас исцеляет совсем не умеренность и не рассудительность, а покаяние. Покаяние же – это слёзы: «Слезы, Спасе, очию моею и из глубины воздыхания, чисте приношу, вопиющу сердцу: Боже, согреших Ти, очисти мя»[197]. Значит, и покаяние – чувство. Следовательно, поэзия заслуживает высшей похвалы, если она возбуждает покаянные чувства.
43. Древних поэтов, хотя они были язычниками, я решительно предпочитаю новым. Когда читаешь Цицерона или Горация (даже Горация!), поражаешься каждому проблеску истины, у них встречающемуся. Они жили до Спасителя (Hor[atius] умер, когда Господь был еще ребенком) и ничего не слышали о Евангелии. Они жили в те исторические эпохи, когда над человеческими умами властвовали разнообразные и самые нелепые суеверия, и всё-таки в их душах пробуждались иногда христианские чувства. Открываешь какого вам угодно нового поэта, и везде бросается в глаза возврат к язычеству. Я говорю не о том, что у любого из них на каждом шагу встречаются хариты и купидоны. Я говорю не о том даже, что поэты в своих стихах то и дело уверяют, что они молятся Венере. Всё это в конце концов можно понимать символически. Что же касается до купидонов, то они относятся главным образом к форме выражения мыслей в новой поэзии. Не в форме дело: преп. Иоанн Дамаскин не гнушался языческой формой в своих творениях, а в них, несмотря на это, нет ничего языческого (я имею в виду прежде всего 2-й канон Рождества Христова). Главная беда новой поэзии в том, что само содержание в ней языческое. [Июнь 1982 года]
44. Русская поэзия в XVIII веке возникла как слепок с французской (Ломоносов сразу занял место Франсуа Малерба, Княжнин – Корнеля и Расина, Карамзин – аббата Делиля, а Батюшков – Эвариста Парни). Французская поэзия, в свою очередь, была вскормлена римской, а современная русская поэзия выросла исключительно на том фундаменте, который был заложен в XVIII веке, вот откуда ее языческая природа. Беда, таким образом, заключается в том, что поэзия пришла к нам из языческого Рима, а не из православной Эллады. Гораций, а не преп. Ефрем или Андрей Критский стояли у ее колыбели. Можно утешать себя только тем, что Пушкин к концу жизни, возможно, понял это и по этой причине, не случайно, написал «Отцов-пустынников». 16.VI.1982
45. Хотелось бы думать, что Ломоносов, Херасков, Державин и другие поэты XVIII века пытались примирить французскую Музу с православною верой и поэтому сочиняли парафразы Псалмов Давидовых, но, увы, они делали это, опять-таки подражая Малербу и Буало. [Июнь 1982 года]
46. В.С.Соловьёв называл село Мишенское, где В.А.Жуковским была написана элегия «Сельское кладбище» – «Уже бледнеет день, скрываясь за горою», родиной русской поэзии. Пожалуй, и в самом деле в
этих стихах, хотя они заимствованы у Томаса Грея, впервые в русской поэзии наметился возврат к тому, с чего она начиналась в древности – «Слову о погибели земли Русской»: «О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси…» Возврат этот до конца невозможен в силу самой природы поэзии как искусства, пришедшего из Античности, но, если ты вспомнишь некоторые стихи Хомякова, А.Майкова и К.Р., то увидишь, что Жуковский, к счастью, не одинок, и не случайно не Петербург и не Москва, а сельское кладбище в русской глубинке вызвало эти чувства в душе поэта. Вспомни об этом, когда случится тебе оказаться на деревенском погосте.
47. С детства я терпеть не могу очередей; но нет правила без исключения: как же радует сердце очередь к свечному ящику, к святой плащанице, к мощам преподобного Сергия… Июнь 1986 года
48. Церкви почти не видно: она утопает в зелени кленов. Столетние клены… Кто их посадил? Увы, старожилы не помнят. «Яко тысяща лет пред очима Твоима…»[198] Вросшие в землю кресты над могилами и колокольчики белые и голубые. «Яко день вчерашний, иже мимоиде, и стража нощная…»[199] В траве кое-где саркофаги из белого камня. У Бога все живы. Обедня уже отошла. Идет панихида: Христос моя сила… А над могилами щебечут птицы. Господи, упокой усопших… Дым от кадила мешается с запахом луга. Служба кончается. Я дочитываю благодарственные молитвы: «И сподоби мя до последнего издыхания…»[200] Тишина. Элегическое настроение. Поневоле тут заговоришь стихами.
49. «Скрип шагов вдоль улиц белых…»[201] Это из Фета. Рождественская ночь. Пять часов утра. Я возвращаюсь домой после первой Обедни «вдоль улиц белых». Мороз сегодня не страшен: «Христос на земли – возноситеся!»[202] Христос на земли… Я спешу домой с просфорою за пазухой. На земли… Христос…
50. Ложь всегда одевается в платье истины, иначе ее узнбют сразу, истине же никакой одежды не нужно. Nuda veritas… голая истина (это Гораций). Credo, quia absurdum[203]. Это нелепо, а ложь нелепой быть не может. Главная особенность лжи – ее правдоподобие. Вот на чем зиждется credo Тертуллиана. Natus est Dei ёlius, non pudet, quia pudendum est – «Родился Сын Божий, это не стыдно, ибо должно быть постыдно». Для того, кто изображает из себя Бога, это действительно было бы позорно, земного Бога это бы унизило, но Царя Небесного ничто унизить не может. Sepultus resurrexit. Certum est, quia impossibile – «Погребенный воскрес. Это верно, ибо невозможно»[204]. Ложь всегда правдоподобна, а veritas… nuda…
51. Не знаю, были ли у нас вообще такие поэты, которые не писали стихов на евангельские сюжеты. Вероятно, что не было. Перебираю в памяти стихи Мея, Хомякова, Гумилёва, Надсона, Пастернака и других, но останавливаюсь на А.Полежаеве (Христос и грешница[205]). Но ведь Полежаев был плохим христианином. А мы – хорошие? «Лицемере! Изми первее бревно из очесе своего…»[206] Грешник был царь Давид, а сочинил «Помилуй мя Боже»[207]…
52. В одной очень старой книжке я читал про аббата Капмартена де Шопи[208]. В жизни он был почти аскетом, но общества не избегал, хотя, погруженный в свои размышления, оставался к тому, чту творилось вокруг, равнодушным. Но только лишь разговор касался Горация, аббат тут же преображался: Horatius был для него не просто поэтом отдаленной эпохи, а живым человеком, с которым он был на короткую ногу. Казалось, будто аббат только что возвратился с прогулки из Тибура