Одна из его книг называется «Римские заметки», своего рода «Прогулки» Стендаля, но вышедшие из-под пера того, кого Достоевский, возможно, слегка иронически, называл «gentilhomme russe»[443] (отец Георгий всегда напоминал мне какого-то его невоплощенного героя), с его богатством культурной памяти, несущей столько имен, обстоятельств, встреч, «римских древностей». Европа римская, Европа русская, больница, приход, книги, им написанные, проповедь живого Христа вовремя и не вовремя[444], всё это вместе соединялось в единое жизненное пространство, может быть, слишком плотное для жизни одного человека. «Я часто молюсь о тебе, Ежи», – говорил ему Иоанн Павел II, который не раз принимал его у себя, называя дружески на польский манер. Остаются ли они разделенными и ныне, там, где они сейчас?[445]
Постскриптум. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что этот текст не может удовлетворить людей, знавших и любивших отца Георгия. Но как уместить в дозволенные газетой 3000 знаков суть его личности, основные факты его биографии – для людей, никогда о нем не слышавших? Как ее вообще можно выразить, эту суть? У меня было не много встреч с отцом Георгием, но всякий раз мне казалось, что этот человек полон светлого тепла; что он нес его в себе и был его живым излучением. И вот теперь, когда уже год его с нами нет, ощущение оставшегося от него света становится всё более внятным и проникновенным. День его кончины, 22 июня, – это и годовщина моего крещения много лет назад. Отныне к моему празднику примешивается горечь, но и горечь растворяется в празднике – в празднике, в котором, как говорит наш погребальный обряд, «несть печаль, но жизнь бесконечная».
Июль 2008 г.
Чем дальше мы удаляемся от дня и года кончины отца Георгия Чистякова, тем более светлеет его облик, тем ближе становится его присутствие. Но при жизни я знал его совсем не близко. Две-три встречи в Италии, две-три в Москве – и это, собственно, всё. Но вспоминаю его всё чаще и, вспоминая, всегда удивляюсь. Удивляюсь тому главному, что было и по сей день остается в нем: его образу, исповедничеству, тонусу его веры, его неповторимому свидетельству о Христе. Этот образ… Как определить его? Назову его абсолютной увлеченностью всего существования, при котором «от избытка сердца глаголют уста»[446]. Кажется, со времени его рукоположения – далеко не раннего, на сороковом году жизни, до столь ранней смерти через неполных пятнадцать лет – его уста никогда не закрывались. Они стали устами той живой воды, о которой говорится в Евангелии, читаемом на Троицу[447]. Живой водой отца Георгия была сама его жизнь, жизнь как исповедание, как в буквальном, так и в расширительном смысле, то есть прежде всего в духовничестве, в таинстве Покаяния несчитанных его «духовных чад» (хотя я стараюсь не пользоваться этой формулой), в служении, проповедях, в книгах, статьях, конференциях, толкованиях Священного Писания, но также в столь же несчитанных актах милосердия.
Обо всём этом я не стану рассказывать. Друзья и собратья, присутствующие на вечере, расскажут о том лучше меня. Сейчас, читая две его только что вышедшие книги, которых я прежде не читал, я задумываюсь о его облике, сопоставляя его с тем, что сохранила память. В его текстах прежде всего чувствуется жар слова, который прямо струится от его строк, – та исповедь горячего сердца, по слову Достоевского, интонация которой сближает его с проповедями митрополита Антония (Блума). И у владыки Антония, и у отца Георгия поражает эта всецелая открытость сердца, вложенного в слово, предельная личная пережитость того, что ими произносилось и исповедовалось. Ни там, ни здесь вы не найдете ни одного чужого, проходного, затертого слова. В этом, кстати, ловушка, которая каждый день стоит на пути священнического труда. Так легко, соблазнительно соскользнуть на дорожку привычных правильных слов, за которыми стоит тысячелетняя традиция, но нет тебя, чувствующего и мыслящего сегодня.
Во время богослужения. Москва, 1990-е годы
Горячее сердце отца Георгия – это и сердце разумеющее, не только мудрое, но и весьма ученое сердце, сыплющее искрами разноцветных, разнопородных, часто самых неожиданных знаний и ассоциаций. Это сближает его со стилем Сергея Аверинцева. Но при всём буйном цветении эрудиции, иной раз даже избыточной для выражения его мысли, всякий раз, когда он упоминает какого-то древнего или нового цитируемого автора, он как-то приобщает его ко Христу, даже если тот «никогда не покидал Двора язычников[448]». Так у нас в Италии называют далеких от христианства писателей, невольно делающихся Его свидетелями.
А еще в нем чувствуется жертвенная нетерпимость ко злу, неправде и фальши, столь свойственная русской интеллигенции, как и Льву Толстому, которого отец Георгий при всё той же горячности бесстрашно объявил более православным, чем его современники. У многих ли эрудитов можем мы найти талант сострадания? Не думайте, что это просто болтливая чувствительность со слезами на глазах. Нет, это именно талант войти в боль другого и принять ее в себя – талант, Господом данный, и отец Георгий был одарен им в высшей степени. В отличие от отца Александра Меня, на которого как на своего великого учителя он постоянно ссылается, родившегося, на мой взгляд, уже зрелым мужем возраста Христова, отец Георгий, по-своему не менее великий – на расстоянии это становится ясно, – остается вечным юношей, подобным в чем-то Кьеркегору. Но юношей далеко не кабинетным, не архивным, а брошенным в самую муку, радость, глубину, ликование жизни – не только своей жизни, но и сотен людей, которые его окружали, и тысяч, которые его читали. На каждой литургии поминаю его с чувством причастности и общения.
20 июня 2019 г.
Иеромонах Иоанн (Гуайта)Человек, влюбленный в Христа
Прошедшим летом, в июне, в Москве скончался отец Георгий Чистяков, один из виднейших иереев Русской Православной Церкви. Интеллектуал, богослов, историк, филолог и переводчик латинских классиков; специалист по латинскому языку и литературе, превосходный знаток католического христианства; литератор-«борец», ревностный защитник хрупкой российской демократии, публицист с мужественной позицией в оценке как церковной жизни, так и политики современного российского руководства; восхитительный оратор, почитатель Данте, влюбленный в Рим и в Италию; специалист по классической поэзии и современной литературе, прекрасно разбиравшийся также в классической музыке и изобразительном искусстве; ученик отца Александра Меня и духовник для значительной части московской православной интеллигенции, признанный авторитет для многих нецерковных людей из прогрессивной политической оппозиции; личный друг Иоанна Павла II.
Георгий Петрович Чистяков родился в Москве 4 августа 1953 года. Отец его был математиком, мать – биологом, доцентом Московского университета. В годы учебы Георгий Петрович специализировался на древней истории и классической филологии, окончил МГУ им. Ломоносова. Более десяти лет преподавал греческую и латинскую филологию в различных московских университетах и институтах, одновременно переводя на русский греческих и латинских классиков (Плутарха, Полемона, Павсания, Тита Ливия) и публикуя многочисленные собственные научные работы.
С 1985 года преподавал библеистику, экзегетику, историю христианства и богословие в ряде светских вузов Москвы, Франции и Ирландии. Широта эрудиции, чистота речи, живой нрав, необыкновенная память и большая оригинальность делали его неординарным преподавателем. Многим студентам запомнились прочитанные им курсы, которые были не просто лекциями, а чем-то гораздо большим, в которых слушателям открывались яркие, необычные стороны всемирной культуры, от античной до современной.
Для многих слушателей его лекции становились встречей с Богом. «До Чистякова я подобного ему лектора не встречал, – написал о нем бывший студент Московского физико-технического института. – Его лекции по курсу “Христианство: история и культура” сразу привлекли к себе значительную аудиторию, включавшую не только студентов, но и профессоров нашего вуза. Главное было в том, что он распахнул перед нами, вскормленными на наивном материализме и атеизме советского времени, незнакомый мир Божественного откровения. Он говорил о мистической реальности Божественного присутствия с такой непосредственностью и убежденностью, с таким дерзновением и духовной смелостью, что даже те из нас, кто были настроены очень скептически и цинично, не могли не заразиться его верой»[449].
Георгий Чистяков не так уж много общался с отцом Александром Менем, но считал себя его учеником, и многие увидят в нем одного из главных продолжателей его дела. Открытый, как и Мень, встрече с другими христианскими конфессиями, Чистяков одинаково глубоко знал и столь же сильно любил историю, богословие и литургическую традицию и восточной, и западной Церкви. После кончины отца Александра он подает прошение о рукоположении в священника Русской Православной Церкви; через два года сорокалетний преподаватель университета Георгий Чистяков становится иереем.
Поскольку в те самые годы я преподавал с ним в одном университете, могу свидетельствовать, что для многих коллег и студентов его тогдашнее решение стало настоящим шоком. Во-первых, мы думали, что пастырские обязанности не позволят ему продолжать блестящую интеллектуальную деятельность ученого и преподавателя, а во-вторых, боялись, что нынешнее преобладание консервативных сил в лоне Русской Церкви вынудит его если не пересмотреть, то, по крайней мере, не выражать во всеуслышание свою предельно открытую позицию. «Зарывает сво