Рижский издатель журнала «Христианос» и друг отца Георгия Наталия Большакова рассказала: «Однажды вечером после длинного трудового дня, который начался с литургии, потом – лекции, и уже после работы в Библиотеке иностранной литературы – он говорит, что еще должен сегодня поехать куда-то далеко, чтобы исповедовать какого-то больного человека, причем незнакомого. А сам уже на пределе – страшно устал, чувствует себя плохо. Машины, естественно, нет, добираться туда долго и сложно. Я предлагаю позвонить, сказать, что не может приехать, что далеко, уже поздно, чтобы завтра позвали священника из церкви, которая поближе к дому, – ведь в Москве пятьсот священников; раз отец Георгий не его духовник, значит, можно и другого позвать, нет необходимости именно ему ехать… Отец Георгий соглашается – да, сейчас позвоню, всё правильно и нет никаких сил… Звонит, просит прощения, что он еще не едет, потому что только что освободился, уточняет, как доехать, где делать пересадку и т. д. Потом смотрит виновато: “Надо ехать, не могу я не поехать…”»
Необычайный дар красноречия, которым обладал отец Георгий, сделал из него исключительного проповедника, так что некоторые его друзья шутя называли его «русским Златоустом». В особенности в первые годы после его рукоположения интеллектуалы и молодые люди, обычно Церковь не посещавшие, воскресным, не слишком ранним утром шли в храм Космы и Дамиана, что в центре Москвы, послушать образованного священника. Проповеди, как правило, посвященные Евангелию или литургическому празднику дня, были глубокими размышлениями, в центре которых всегда стоял Христос, встреча с Ним, жизнь в Боге. Впрочем, в них вмещалось всё: Пушкин, Гораций и римская поэзия, Тереза из Лизьё, Максим Исповедник и мать Тереза, Флоренский и Бродский, преподобный Сергий и Сент-Экзюпери, но также – война в Чечне и актуальные политические проблемы России. Всё служило обрамлением и материалом для благовестия. Не помню, чтобы я слышал от него хоть одну скучную нравоучительную проповедь (вроде сухой лекции по катехизации или догматического трактата), гневную филиппику или бичевание сегодняшних нравов. Его русский язык был литературным, но без манерничанья, доводы – оригинальными. Он говорил увлеченно и даже пылко; слушать его было всегда приятно.
Но было нечто, что поражало в его проповедях еще больше, чем эрудиция и ораторский талант: глубина и искренность. Георгий Чистяков был человеком, влюбленным в Христа, в жизнь с Богом, в Евангелие, в служение другим и во всё хорошее и прекрасное, что создали люди всех эпох и культур. Человеческая гениальность говорила ему о Боге. Была в нем некая основополагающая наивность, которая, в общем-то, вступала в противоречие с глубиной эрудиции, смелостью и дерзновенностью его мыслей. Врожденная добродетель, которую можно назвать целомудрием («не только в сексуальном, побочном значении», – говорил он всякий раз, когда использовал этот термин, цитируя замечательного богослова Александра Шмемана). «Он любил Христа, как ребенок» – назвал свой некролог известный московский журналист Дмитрий Власов, его друг. Именно эта чистота евангельского ребенка, чистота влюбленного в Христа позволяла ему улавливать красоту повсюду.
Настоящий человек молитвы, этот лингвист, мастер слова, превосходный проповедник и талантливый оратор очень любил тишину. Этот человек дела, который постоянно и конкретно служил другим и трудился параллельно на разных фронтах, не исключая политического, был на самом деле мистиком, любителем безмолвной сосредоточенности, углубленной сердечной молитвы, созерцания тайны Божьей. Он не упускал ни одной возможности сосредоточиться пред лицом Бога; делая это, он обращался к духовным сокровищам как восточной, так и западной Церкви. Во время дальних поездок, в поезде или в самолете, мог читать Добротолюбие или католический бревиарий; передвигаясь в метро, чередовал сердечную молитву русского Странника с латинским розарием. Он никогда не расставался со Словом Божьим, которое знал в совершенстве и продолжал изучать. Но Писание и, в частности, Евангелие было, прежде всего, глубоким содержанием его жизни и уже затем, лишь во вторую очередь, предметом изучения. Он постоянно размышлял над ним, перечитывая его каждодневно на знакомых ему языках (иврите, греческом, латинском, церковнославянском, русском, французском, английском, итальянском, немецком) и в самых разных переводах – чтобы уловить все его нюансы.
Глубокий знаток восточного и западного литургического достояния, отец Георгий «проживал» литургию со всей своей искренностью и непосредственностью: она была для него действительно – я бы сказал, почти осязаемо – встречей с Христом Воскресшим. В византийской литургии перед пением Символа веры в алтаре служащий священник обращается к сослужащим со словами «Христос посреди нас!», а они отвечают ему: «И есть, и будет». В храме Космы и Дамиана настоятель отец Александр Борисов и отец Георгий распространили этот обряд на всех верующих. Для отца Георгия возглас «Христос посреди нас!» был не только литургической формулой, но и возвещением реального факта, который он, можно сказать, видел своими глазами и от которого ликовал. Так вся литургия, в согласии с этимологией этого слова, становилась для него общим делом общины, которая встречает возвращающегося Господа.
Приход был для него подлинной общиной. Каждому, кто знал отца Георгия, известно, что у него была феноменальная память: во время литургии он мог читать положенный отрывок из Евангелия на церковнославянском, держа в руках закрытую книгу; цитировал наизусть целые псалмы на латинском (перевод Библии святого Иеронима, Вульгата, обладал для него непререкаемым авторитетом, а самого Иеронима он как хороший переводчик почитал особо). Он помнил по именам сотни и сотни прихожан. И если хоть однажды общался с человеком, ему уже не нужно было просить его напомнить свое имя перед отпущением грехов или перед причастием. Он помнил не только имя, но и духовный путь сотен людей, которые у него исповедовались, проблемы, обсуждавшиеся прежде; так от раза к разу исповедь становилась настоящим духовным странствием, совершаемым вместе.
Великопостное богослужение. Москва, начало 2000-х годов
Да, велики были его любовь к литургии и проповеднический дар, но особое, ни с чем не сравнимое место в его священническом служении занимала, несомненно, деятельность исповедника. Каждое воскресенье, все два часа, пока шла литургия, меж тем как другой священник вел службу, отец Георгий исповедовал одного за другим десятки людей. И для каждого у него был определенный совет, особое слово, приветливый жест. Прихожане храма Космы и Дамиана помнят его, главным образом, таким: он стоит у аналоя, на котором лежат Евангелие и крест; позади – длиннейшая очередь из ожидающих, интеллектуалов и простых людей, взрослых, молодых, пожилых, детей. Так было и тогда, когда он едва держался на ногах и вынужден был опираться на аналой или на человека, которого исповедовал.
Он был в некотором роде старцем нашего времени. Непреклонно строгий к себе, он был необыкновенно милосерден как исповедник. Он повторял, что хуже всего для человека, который начинает посещать храм, когда тот «вычитывает правило утром и вечером, постится, но в вере более всего ориентируется именно на ритуал. Пугается от того, что слегка нарушил пост, но не видит, что грубость, эгоцентризм, обидчивость, злоба и тому подобное много хуже, чем съеденная вчера котлета».
Он с большим уважением относился к ответственности каждого и не только никогда не давал за исповедью категорических предписаний, не навязывал свою точку зрения, но старался сделать так, чтобы человек сам пришел к тому или иному решению. Многим, кто требовал точных норм и ясных наставлений, кто спрашивал у него, например, как часто следует участвовать в литургии или в Евхаристии, он отвечал, что участвовать совершенно обязательно… всякий раз, когда чувствуешь в этом потребность. Как он очень часто говорил, мы не должны бороться с грехом; скорее, нам следует возрастать в любви к ближнему. И тогда мы заметим, что нам становится тесно в наших всегдашних пороках и грехах, как подрастающему ребенку – в прошлогодней одежде.
В одной из молитв, с которых в Русской Церкви начинается таинство исповеди, священник напоминает исповедующимся, что «Христос невидимо стоит», принимая исповедь, и что он, исповедующий – лишь свидетель. Отец Георгий на исповеди давал тебе ясно почувствовать, что он только свидетель, и в каком-то смысле вставал рядом с кающимся. И порой случалось, что, слушая исповедующегося, он приговаривал: «К сожалению, так и со мной бывает», – или что-нибудь в этом роде. А завершал обычно так: «Давайте, я буду молиться за вас, а вы за меня» или «Будем стараться идти вперед вместе», «Будем вырастать из наших недостатков». Часто он выслушивал исповедь, положив тебе руки на плечи – как бы обнимая. Я никогда у него не спрашивал, делает ли он это лишь для того, чтобы отдохнуть, опершись на кающегося, или сознательно хочет повторить жест отца, обнимающего блудного сына на знаменитом полотне Рембрандта, которое хранится в Эрмитаже… В любом случае ты не мог не думать о милосердии Отца, заключающего тебя в объятия. В общем, исповедь была возвращением в Отчий дом и в то же время – радостной встречей с братом, который вставал на твою сторону.
Но если, исповедуя, он был так милосерден и участлив, то по отношению к фарисейству и лицемерию любого рода он был чрезвычайно строг и даже беспощаден. Он не представлял себе христианства, состоящего из одного соблюдения внешних правил, без полной перемены жизни. Так же решительно он боролся с различными формами фундаментализма и нетерпимости. Он считал, что многие люди, принявшие крещение в Православной Церкви на излете советской эпохи, возможно, после многолетней деятельности в партии или в комсомоле продолжали по инерции воспроизводить, уже внутри Церкви, тот же тип отношений. Как он говорил, некоторым вера и Церковь просто заменили идеологию и партию прежних дней. Такое «христианство без Христа», по его мнению, могло быть с легкостью использовано политическими силами, заинтересованными в том, чтобы православие превратилось в одну лишь национальную идею, а Церковь – в послушного подданного.