Бывало, что шла к нему с грузом, с потребностью и надеждой на долгий разговор. Подойду – он совсем измученный. «Устали вы, отец Георгий?» – «Да, очень устал». И всё накопленное удавалось вместить в два слова – помолиться, проплакаться, и жизнь начиналась заново.
Было совестно, что, при его слабом здоровье и таком множестве исповедников, я бежала к отцу Георгию при любом случае. «Так неудобно – вон, сколько людей стоит, да и вас обременяю: но мне очень надо на исповедь. Сказать самое важное. Больше идти некуда…» Так начинался не один разговор. «Если есть потребность исповедаться – иди и ни о чем не думай», – так отвечал отец Георгий.
Он молился. Молился и промаливал. Раной в сердце остались две ситуации, которые с легкостью можно списать на «случайности». Приходила к нему на исповедь в «разобранном состоянии», в полном унынии, отчаянии, отвращении – и бессилии что-то изменить. Темнота сдавливала, парализовала – и не было ни сил, ни желания хоть пальцем пошевелить. «Отец Георгий, пропадаю. Я сейчас каюсь – и знаю, что отойду и снова повторю то же самое. Потому что нет желания выбираться из этой трясины». Сосредоточенно смотрит – «Давай держись. Я за тебя помолюсь». На следующий день внутреннее состояние менялось на противоположное – появлялись силы и желание жить. А отец Георгий на следующий же день попадал в тяжелом состоянии в больницу. Совпадения? Всё возможно. Но для меня – это еще одно свидетельство того, что «мир нельзя изменить, его можно только искупить». Прости меня, отче.
Был еще один случай. Пришла в храм, вернее, еле-еле себя притащила на службу – в полном отвращении и ненависти к миру. Ненавижу всё вокруг и совсем не вижу выхода из этой ненависти. Забилась в угол и прорыдала всю литургию. По окончании пошла к кресту – к отцу Георгию. «Ну, зачем же ты так?» – сказал он (хотя ничего ему не рассказывала). Обнял, благословил – и половина проблемы была решена: если меня любят и принимают даже в таком состоянии, – появляется мир в сердце, из которого можно начинать думать, что делать.
В последнее время мы много говорили о смерти и страдании. Что-то конкретное вспомнить из этих разговоров сейчас трудно – ведь в большинстве случаев отец Георгий совсем не поучал: молился, побуждал думать, иногда поддерживал ту или иную мысль своим неповторимым «да, да, да». Что-то конкретное вспомнить трудно – но совершенно точно, что сейчас я живу плодами этих разговоров.
Отец Георгий редко поучал – он учил своим примером и своей жизнью. Учил гореть – но не делать поспешных шагов. Учил быть внимательной и чуткой. Учил молиться – «только не бросай молитву и Евангелие». Учил не стыдиться собственной слабости и слёз: и когда плачешь от любви или от умиления, и когда плачешь от боли или от сожаления. Учил простоте. Учил любить.
Начиная с известия о его смерти, каждый раз, когда думаю о нем, – в голове как бы сами собой звучат две мелодии: «тэзешный» распев «Хвалите Господа» и Херувимская песнь. Смесь благодарности, хвалы, острой боли – и дыхания Вечности.
На прощание летела, бежала как на свидание, на желанную встречу с любимым человеком. В храме полумрак. У гроба человек тридцать-сорок. Отец Олег читает Евангелие бархатным, раскатистым басом. Самые яркие моменты, которые особенно выделяются, когда слышишь Евангелие у гроба – о смерти и о жизни вечной. И наставления, которые звучат как завещание – оставляю вас, дети, живите Евангелием.
Подхожу к отцу Георгию. Лицо совершенно другое – в жизни подвижное, яркая, динамичная мимика, ни одна черточка не стоит на месте; а теперь – спокойное умиротворение. С отцом хотелось быть как можно дольше, смотреть на него, и это даже не слова, не молитва, а просто пребывание вместе. Думаю, что это отблеск вечности. Так же как и отблеском вечности стала реакция на боль – потребность побыть с Богом. Посидеть у Распятия, посмотреть на Крест. Не говорить, не молиться, не просить – просто быть.
Незаметно пролетает час. Уходить не хочется совершенно. Размеренное чтение Евангелия отрезвляет и просветляет. Слёзы постепенно высыхают – и остается только тихое радование бытия и благодарность. Очень сильными были моменты, когда читали Евангелие от Иоанна – то, которое особенно любил отче. И особенно, когда читал его сын – тот же тембр, те же интонации и оттенки голоса. Величие, сосредоточенность – и глубочайшая интимность происходящего. Соприкосновение на каком-то глубоко личном уровне – у каждого оно свое, но у всех складывается в одну общую картинку. Ближе к полуночи отслужили заупокойную литию – и в конце вдруг неожиданно запели пасхальные стихиры. «Да воскреснет Бог» – радость, ликование, победа над смертью. Свет – и нескончаемая Божья Любовь.
В один из дней подумалось, что любая смерть – это проживание Страстной пятницы. Когда боль потери, слёзы заполоняют сердце – не видишь и не знаешь, что впереди покой Великой субботы и радость Воскресения. Кончается этап земной жизни с Учителем – но еще не знаешь, что начинается новый период.
Закрывают лицо – прощай, отче. Литургия. В голове – невообразимый шум и рассредоточенность. После причастия на весь чин отпевания оказываюсь ровно в том месте, где обычно исповедовал отец Георгий. Да еще рядом с аналоем – сегодня исповедников принимал другой священник. Аналой и то самое место, где происходило очень много важных разговоров. Где очищалось сердце и раскрывались глаза. Аналой стоит – а отче уже в горнем мире.
Валюсь с ног, вот-вот потеряю сознание – и вдруг мысль: а как же он? При своем слабом здоровье и шатком самочувствии принимал людей, превозмогая боль, не обращая внимания на недомогания. Бог дал хоть на секунду прочувствовать, каким действительно трудным был его путь и его делание. Запели «Со святыми упокой», потихоньку боль начинает отпускать. Слово отца Александра, дрожащий голос – и снова приступы боли, комок в горле, слёзы из глаз. И вдруг – ласковое похлопывание по плечу и знакомый голос сзади: «Он тебя очень любит. Очень. Он мне говорил об этом не раз». И такая радость, такой свет от того, что это «очень любит» относится не только ко мне – относится в равной мере к очень многим нашим прихожанам, к очень многим людям – любви отца Георгия хватало на всех. И любил он так, что каждый приходящий чувствовал его заботу, его бережность, его терпение – и свою уникальность и исключительность.
Он любил каждого из нас как единственного.
Слава Богу за всё.
27 июня 2007 г.
Ксения СергазинаСмерть по четвергам
Об отце Георгии Чистякове я впервые услышала, кажется, весной 1998 года возле стены с расписанием Центра Марка Блока в РГГУ, куда мы ходили слушать разные интересные курсы и, конечно, на французский, который – почему-то – читали канадцы. Моя коллега и подруга Аня Сорокина шепнула мне: «Смотри, Чистяков! Он читал на физтехе, его там так любили, собирал полную аудиторию. Интересно, не родственник ли нашему Пете?»
Оказалось – отец. С Петей мы учились в одной группе на факультете музеологии – тогда там была кафедра религиоведения, которая выросла теперь в независимый от «музейки» Центр изучения религий. Подружились как-то с самого начала, втроем, объединившись вокруг любимого «профессора» – Толкина. Я, Петя и Аня Сальникова.
Стала расспрашивать. Петя приносил мне некоторые книги отца – небольшие темного цвета брошюрки: «С Евангелием в руках», «На путях к Богу живому», «В поисках Вечного Града»; потом принес и новую книгу – «Над строками Нового Завета». Книга оказалась у меня очень вовремя – вытащила меня из первого в жизни духовного кризиса; я вернулась в Церковь, за что очень была благодарна ее автору. Оказалось, что христианство – это не только необходимость каждое воскресенье ходить на службу и соблюдать ежегодные посты, что я вынесла из церковной школы, а нечто большее.
Когда мы учились на втором курсе, в 1998/99 году, отец Георгий читал в Центре Марка Блока спецкурс «Представление о смерти и вечности в новоевропейской культуре» (или, как мы с Надей Кулейкиной его называли, «Смерть по четвергам»). Замечательный. Именно тогда я впервые услышала слово «сублимация» в положительном контексте – много говорили о творчестве и об источниках творчества – поэзии, литературы, искусства. Конспектировать было трудно, я с трудом успевала писать, хотя всегда писала быстро. Многие имена были незнакомые. Понятия тоже. И сама лекция так завораживала, так захватывала, что иногда приходилось совершать некоторые усилия над собой, чтобы из средневековой Европы вернуться в аудиторию. Жалею, что это было бездиктофонное время, мы не записывали (первый диктофон мы с Петей купили только в свадебном путешествии). В 1998-м диктофоны были еще дорогие и редкие, а мобильных телефонов вообще, казалось, ни у кого в университете не было (у отца Георгия, кстати, было даже два – свой и дачный для Ольги Николаевны). Теперь это сложно себе представить. Наверное, поэтому и лекций его осталось так мало. Проповеди есть, есть радиопередачи, видеозаписи, а лекций почти нет.
В конце первого и второго курсов Николай Витальевич Шабуров, наш декан, водил нас в разные религиозные общины – это была обязательная для религиоведов практика. Для рассказа о современном православии выбрали храм Космы и Дамиана в Шубине. Отец Георгий подробно рассказал тогда не только об истории прихода, но и о богослужении – даже вынес из алтаря напрестольное Евангелие. Для многих из нас тогда всё это было ново.
В конце встречи я, смущаясь, спросила у Пети, можно ли мне взять благословение у отца. И вот, получается, что первая личная, с глазу на глаз, наша встреча была в Косме. Как и прощание…
Летом 1999 года я дважды была у Пети в Отдыхе и во второй приезд познакомилась с отцом уже по-настоящему, за общим столом в «Малой столовой». Это любимая комната отца Георгия – а когда-то и Варвары Виссарионовны, его бабушки, – где мы в память о нем сделали небольшой музейный уголок: четки, самодельные крестики, которые они делали с Петей из свинцовых тюбиков, облачение, очки, конечно…