Я больше молчала и слушала. Но сначала мы с Петей ходили на станцию отца встречать. И потом именно это пространство – в пути – стало нашим любимым. Все самые важные, самые нужные разговоры (не считая исповедальных, в церкви) были на пути из Отдыха в Жуковский или от станции до дачи. Эти сорок минут всегда были только наши – мы с Петей оба кидались провожать отца в Жуковский. Иногда удавалось пройтись по Отдыху и перед сном. Помню, в один из таких вечеров отец Георгий сказал, что не будет читать у нас Новый Завет, что этот курс отдан его ученице и аспирантке. Мы не поверили, но так и случилось – у нашего курса он так ничего и не читал, хотя работал на нашей кафедре еще несколько лет (младшие курсы слушали его уже в Иностранке).
Все разговоры за столом были особенные – всегда на грани: в шутку или всерьез? Я никогда не понимала. Да кажется, что и не это было главным – не слова, а та особая атмосфера, которую он вокруг себя создавал. (Потом, после его смерти, я вновь погрузилась в такую атмосферу только у Ф.Е.Василюка. И совсем недавно – в Тамбове.) Что было главным в этой атмосфере – доверие, поддержка, общение со всеми на равных, искренность, юмор – не знаю. Всё вместе. И что-то еще, что не выразишь словами. Что-то про веру и благочестие. Кротость. Любовь к людям. И понимание без слов.
Кричащим, в отчаянии я видела отца Георгия только однажды – уже в больнице. «Я болен, очень болен, может быть, скоро умру». Я сказала, что мы знаем диагноз. И он кричал от отчаяния, что у него нет друзей, все болтают и ни на кого нельзя положиться. Он хотел скрыть диагноз, говорил нам, что это инсульт, боялся, что ни Петя, ни Ольга Николаевна не переживут известия о раке. Мне было так жаль его тогда… И вместе с тем именно тогда я поняла, что всё – мы уже не дети. Ответственность теперь на наших плечах.
Потом были дни, которых забыть нельзя. Но была и радость – в наследство отец Георгий оставил нам много хороших людей. Мы встретились, потому что были рядом с ним. И теперь нам хорошо вместе.
P.S. Жаль, что он не видел Егора и Лёлю. И даже Ваньку не мог держать на коленях – рука уже была парализована. Расстраивался. Но им остались книги, статьи, фотографии, голос и видео деда. И наша память о нем. И наша уверенность в его незримом покровительстве. В том, что смерти нет. «Смерть, где твое жало? ад, где твоя победа?»[475]
Лето 2019 г.
Ольга Смолицкая
Когда умирает ровесник, то размышления о его жизненном пути приобретают особый смысл. Сегодня, выйдя из церкви, я встретила Таню Бородай, которая спросила меня: «Ты тоже помнишь Егора?» Немного повспоминали его университетского. Собственно говоря, вспоминала она – я с Егором Чистяковым знакома не была: старше на четыре курса, да и учился он на историческом. Но он ходил к нашим классикам-филологам, на курсе Тани Бородай читал лекции как старший – младшим, а с Женей Смагиной, учившейся на том же курсе, что и он (но тоже на филологическом) был хорошо знаком. Мне кажется, он был очень хорошим античником и классиком в традиционном смысле, без разделения на филологию и историю – в его книгах проглядывает умение видеть, как одно связано с другим в истории культуры, а также понимание, что всё на свете произошло в такое-то время, в таком-то месте, а с того времени развивается и меняется…
Почему он стал священником? Может быть, внезапное прозрение – трудно сказать; тем, с кем этого не было, не понять. Конечно, это был человек «боговдохновенный» и с редким даром психолога, и все пользовались этим даром почем зря – к нему всегда длиннющая очередь на исповедь стояла, и говорили все долго-долго, особенно женщины: у нас ведь священник заменяет и психотерапевта, и сексолога, к которым ходить как-то не принято. Зрительно, со стороны стоящих в очереди, это выглядело так: дама что-то долго говорит, делая выразительные жесты, потом отец Георгий что-то шепчет, прижимая ее к себе, увлекается, голос крепнет, он тоже делает выразительные жесты – попал в точку! Не случайно была в ходу частушка:
Я вчера исповедблась
У отца Георгия —
К нему плечиком прижалась
И ушла в восторге я.
Невозможно было не эксплуатировать этот его дар. Каюсь, и сама я иногда несла на исповеди какую-то чушь под слегка укоризненным взглядом, говорящим: «Ну вы же взрослый человек, что вы лепечете, как ребенок».
– Можно, чтобы не упасть в обморок, утром перед причастием принять лекарство и запить водой?
– Можно.
– А мне трудно из-за травмы стоять на коленях, можно не стоять?
– Можно.
Иногда, правда, осаживал твердо и жестко. Я пела как-то, что еда занимает слишком большое место в моей жизни, что я завишу от нее, как наркоманка… Отец Георгий оборвал: «Не говорите о том, чего вы не знаете. Я часто имею дело с настоящими наркоманами!»
И вот думаю я в эти печальные дни: неужели не тосковал он по брошенной специальности? Неужели, копаясь в сложностях того, кто что съел или не съел в пост и с какими чувствами женщина не изменила или изменила мужу, не мечтал он окунуться в древних авторов и следить за сцеплением их мыслей? Страсть к изучению древней культуры тоже сильна и не отпускает того, кто ей был предан… Возможно, поначалу он не думал, что придется выбирать – издавна ведь книжность и Церковь шли рядом, и традиционное богословие всегда было необъятным полем деятельности для историка и филолога…
По книгам Чистякова видно (и на проповедях он это говорил так или иначе не раз), что для него очевидна была взаимосвязь ксенофобии и отсутствия исторического мышления. Он пытался пробить стену исторического невежества… Но современная РПЦ слишком подозрительно относится к историческому мышлению, предпочитая считать, что до нее и одновременно с ее существованием не происходило ничего. Знаю это по коллегам из Библейско-богословского института, многие из которых были вынуждены выбирать между служением и возможностью видеть и освещать положения вероучения в их исторической перспективе. Думаю, для отца Георгия отказ от служения был бы немыслим.
Весь клир церкви Космы и Дамиана напоминал иногда камешки, пытающиеся затормозить каток невежества и ксенофобии, который РПЦ, всё теснее свиваясь с самыми неприглядными государственными структурами, катит на нас… Кто знает, куда бы укатился этот каток, если бы не они, не такие, как они… Помнится, в девяностые годы был такой донос: «Отец Георгий утверждал во время проповеди, будто бы Христос и есть тот Мессия, о появлении которого говорит Ветхий Завет». Смеяться или плакать? «Так это он, оказывается, открыл, – сказала подруга, – так ему надо акафисты сложить!» Но кто знает, насколько утомительно было ему сражаться с невежеством, и, может быть, именно потому он в последние годы так много сил отдавал больным детям, что там всё было очевидно, и не важно, служил он, стоя лицом к алтарю или к детям[476].
И, опять же, трудно поверить, что не хотелось ему писать научных книг, обращенных к понимающим, а не разъяснять азы… В одном из постов на сайте церкви я прочла воспоминания, что отец Георгий сетовал на невозможность поговорить с кем-нибудь по-латыни…
А может быть, сейчас, когда он там – in excelsior[477]– ему даровано блаженство в виде неземной библиотеки с дивно прекрасными рядами книг; lux perpetua[478] льется на стол с манускриптами, которые он, наконец отрешившись от наших суетных проблем, может разбирать и комментировать.
Requiem aeternam dona eis, Domine[479]…
25 июня 2007 г.
Аза Тахо-ГодиВоспоминания об ученике
Сотрудники Дома Лосева спросили, нет ли у меня каких-либо воспоминаний о батюшке Георгии Чистякове. Кое-что я могу сказать, но не много. Дело в том, что Чистяков (как мы его называли тогда, Егор) ведь не учился на филологическом факультете. Он учился на историческом факультете. Но, видимо, что-то его там не удовлетворяло. Может быть, чрезвычайное увлечение политическими какими-нибудь науками. Во всяком случае, он почему-то начал приходить на мое классическое отделение. А я в это время как раз заведовала кафедрой, и поэтому ему не надо было ни у кого спрашивать разрешения присутствовать на моих занятиях. Вообще, приходили ведь ко мне, особенно с философского факультета. Тогда философы помещались над нами в этом здании, они еще от нас не отделились. Вот так приходил мой друг, Василий Васильевич Соколов. Или приходил прослушать весь курс греческого языка Виктор Васильевич Бычков, который потом и своего сына прислал к нам на классическое отделение. Так что ничего необычного не было в том, что народ приходил.
Помню, что занятия были сложные и трудные. Греческий язык очень трудный, это вам не то, что латинский. Но Егор был очень трудолюбивый, много работал, очень был внимателен и хорошо переводил. Причем, у нас еще очень любили (и я это поощряла) делать переводы поэтические, и каждому поручались какие-то произведения древних поэтов. Вот это я хорошо помню, что Егору было поручено перевести поэта VII века до н. э. Архилоха, который впервые в европейской литературе обратился к своему сердцу с размышлениями и употребил слово «ритм» в обще-жизненном вопросе. Так что Егор и этого Архилоха переводил. И надо было перевести тоже поэтическим языком. Потом он перевел Алкея, поэта этого же времени. Очень интересные стихи о корабле, попавшем в страшную бурю. Причем, это был символический корабль, он обозначал государство, которое попало в очень тяжелое положение. И, когда переводы бывали готовы, я обычно забирала эти листочки с переводами, для того чтобы потом сравнить их с переводами других студентов. Но, конечно, куда это всё делось – это я уже не помню.