Я думаю, что именно в результате такого индивидуального общения получилось так, что у каждого, кто был связан с отцом Георгием, сложился свой его образ. Как будто человек, при жизни очень цельный, – сейчас существует отраженный во многих зеркалах, и если оказываешься под воздействием этого излучения, тебе становится легче жить, и ты сам становишься лучше.
Естественно, что я, как многие, кто за эти годы писали об отце Георгии, буду вспоминать о своем опыте общения с ним, о том, что продолжает жить в душе как свет – земной и теперь уже неземной.
В своей небольшой книжечке «На пути к вере»[497] я уже описывала историю нашего знакомства. Можно сказать, что Бог привел меня в храм, к моему духовному отцу. Но расскажу немного подробнее.
Это был 1997 год. За два года до того умер А.В.Михайлов, известный филолог-германист, переводчик, искусствовед, философ. Я, будучи по первому образованию филологом, хорошо знала его: мы в МГУ учились на одном курсе и в последние годы очень подружились. Наверное, поэтому в редакции «Русской мысли» мне (в соавторстве с Е.М.Царёвой) заказали статью о нем[498]. Переговоры со мной по телефону вел член редколлегии, представившийся как Георгий Петрович. Он сказал, что забежит за материалом в Консерваторию, но этого так и не произошло. Я была в недоумении, и тут мне позвонила моя бывшая ученица Марина Сторожко (Насонова), прихожанка храма Космы и Дамиана и регент хора, и сказала, что отец Георгий просит меня принести статью в церковь. Только тогда я поняла, что со мной говорил священник Георгий Чистяков, о котором я уже была наслышана и работами которого восхищалась.
Я пришла в храм после службы, часов в 12, как он и просил. В полупустой церкви я увидела его сидящим в окружении людей, с которыми он беседовал. Я подошла и сказала: «Я – Чигарёва». Он встал, улыбнулся, и неожиданно мы обнялись. Меня поразил тогда этот горячий порывистый жест, который, как я потом поняла, был для него очень характерен: знак открытости, готовности к дружбе. Удивительно, но мне показалось, что я его давно знаю.
В следующий раз, когда мы встретились, я попросила его быть моим духовным отцом. Реакция была необычной для священника: «Спасибо!» Так я обрела свой храм и своего пастыря[499].
Вскоре, как и другие, я получила номер мобильного телефона отца Георгия и как-то пыталась звонить ему с дачи, но было очень плохо слышно, и он не узнал меня. Я назвала себя и добавила: «Помните меня?» Тогда я еще не знала о его феноменальной памяти. В следующую нашу встречу, во время целования креста, он задержал меня и сказал, улыбаясь: «Надо же такую пакость сказать: помните ли вы меня!» (Отец Георгий любил иногда употреблять такие словечки – например, на вопрос о здоровье нередко отвечал: «Средней паршивости».)
Прошло около года, и на меня обрушилась беда – произошло несчастье с моей сестрой. Она очень переживала тяжелую болезнь своего мужа и, будучи в шоковом состоянии, неосторожно наклонилась над газовой плитой; загорелась одежда, волосы… «Скорая помощь» доставила ее в институт имени Склифосовского. Три дня она была между жизнью и смертью, а 26 ноября 1998 года умерла. Как только сестра попала в больницу, я бросилась к отцу Георгию с просьбой, чтобы он молился за нее. Силу этой молитвы я ощутила по своему состоянию: все эти три дня были для меня наполнены чувством ужаса, боли, напряжения – но вдруг меня «отпустило», впервые наступил покой. Когда потом мы говорили об этих днях, отец Георгий на мой вопрос: можно ли за нее молиться, ведь она не крещена (все мне говорили, что нельзя) – ответил так: «Не знаю; я, когда узнал, – это такой ужас! – я всё время молился». И очень просто добавил: «Христос ведь молился за некрещеных».
Этот страшный случай сблизил нас, вернее, приблизил меня к нему: я была в отчаянии, нуждалась в поддержке и обрела ее. Как-то в те дни, во время целования креста, он взял меня за руку и сказал – как заклинание: «Держаться, держаться, держаться!» – и эти слова буквально влили в меня жизненную энергию. Теперь я часто вспоминаю эти слова, интонацию, с которой они были произнесены, и это мне помогает.
В одной из проповедей, 12 мая 2001 года, отец Георгий с присущим ему юмором сказал: «Я себя могу сравнить с пастушьей собакой, которая бегает и следит, чтобы никто не потерялся, чтобы ни с кем ничего не случилось. На большее я не претендую. Но вот роль пастушьей собаки – она меня как-то устраивает»[500]. Я эту заботу испытала на себе.
Весной 2001 года у меня заболела любимая собака, которая жила на даче. Я возила ее по врачам, пыталась лечить, старалась быть с ней как можно больше. Фактически я переселилась на дачу, выезжая в Москву только на работу. Конечно, в таких условиях я «не доходила» до церкви и исчезла из поля зрения отца Георгия. В конце апреля собаку пришлось усыпить. Я переживала это очень тяжело («собачники» поймут меня) – и тут же уехала в Москву. Когда через несколько дней я вернулась на дачу, меня поразила пустота: нет веселого лая, преданных глаз, бурной радости, с которой собаки всегда встречают своего хозяина.
И в этот момент я услышала телефонный звонок. Я даже не сразу поняла, чей это голос, так как отец Георгий обычно мне на дачу не звонил. Но когда поняла, мне сразу стало так хорошо. Состоялся следующий разговор. «Я чувствую, что Вам очень плохо». – «Да, у меня были экстремальные обстоятельства, и я выпала из жизни». – «Ну, и что же мы с этим будем делать?» – «Я приду в церковь, обязательно!» – «Приходите, Евгения Ивановна, я так вас жду!» И сразу всё стало на свои места.
До того как я стала ходить в церковь Космы и Дамиана, я не была толком воцерковлена (хотя крестилась почти за двадцать лет до этого). У меня не было опыта общинной церковной жизни. Одним из препятствий для меня была исповедь (как, я думаю, для многих, кто не впитал с детства религиозных традиций, – а я выросла в атеистической семье). В соответствии с практикой нашего прихода я писала отцу Георгию письма-исповеди, и он знал о моем прошлом, о том, в чем мне хотелось бы покаяться. Но регулярные исповеди для меня были трудны. Я скорее могла бы исповедоваться самому Богу, чем священнику. Тогда я послала отцу Георгию электронное письмо, в котором задала вопрос: можно ли исповедоваться без слов («Большие мои грехи вы и так знаете, а о мелких и говорить не хочется, отнимать ваше время»). Конечно, это был светский взгляд, но как переходный этап к восприятию таинства исповеди – для меня это было очень важно. Увидев меня в церкви, отец Георгий сказал одно слово: «Можно!» И несколько раз я прибегала к этой форме, и отец Георгий, накрывая мне голову епитрахилью, говорил: «Помолимся вместе!»
В дальнейшем я смогла исповедоваться «словесно». Был однажды комический случай. Я несколько раздраженно поговорила со своим мужем – старым и больным человеком, который почти ничего не видел и очень плохо слышал. Тут же меня охватило раскаянье, и, хотя мой муж, зная мою «взрывчатость» и понимая, какая на мне лежит нагрузка, на меня не обиделся, мне стало настолько не по себе, что я тут же побежала на исповедь к отцу Георгию. Он выслушал меня и сказал задумчиво: «Да, конечно, вам трудно. Если бы вы лет с двадцати его знали». (Это был мой второй муж.) И потом: «Вы, главное, делайте для него всё, что нужно». – «Да я делаю, а потом вдруг такое скажу!» Отец Георгий развел руками: «Ну, Евгения Ивановна!», на что я, неожиданно для себя, сказала: «Да он всё равно не слышит!» Отец Георгий мог бы меня поругать за эту глупость: ведь Бог-то всё слышит, а несправедливые слова вредны не только для того, к кому они обращены, но и для того, кто их произносит, – теперь-то я это понимаю! Но я не услышала никакого назидания: отец Георгий просто расхохотался и отпустил мне этот грех.
Помимо общения в церкви, были у меня с отцом Георгием и творческие контакты. Для этого были объективные причины: Георгий Чистяков – историк и филолог, я – филолог и музыковед. В свое время мы с А.В.Михайловым, о котором я уже писала, организовали в Институте мировой литературы (где он возглавлял отдел теории литературы) первую совместную – филологов и музыковедов – конференцию «Слово и музыка». Как известно, это неохватная проблема, так как, несмотря на большую близость и постоянное взаимное стремление слова к музыке, а музыки к слову, между ними много не только общего, но и различного: одни и те же проблемы (например, проблемы жанра, поэзии и прозы, ритма и т. д.) в музыковедении и литературоведении понимаются по-разному. Попыткой найти общий язык – единый язык гуманитарной науки, специфически преломленный в разных ее сферах, и была эта конференция. После смерти Александра Викторовича эти конференции, теперь уже посвященные его памяти, стали регулярными, проходя то в Консерватории, то в Институте мировой литературы.
На эти конференции я и пригласила отца Георгия. Он сразу согласился и был рад встрече с музыкантами. Ведь он всегда очень любил музыку, рос в музыкальной среде, ходил на концерты, хорошо знал произведения самых разных стилей и эпох[501]. И он сразу понял и оценил замысел конференций.
Отец Георгий выступал четыре раза[502]. Особенностью его докладов было слияние богословской и художественной (музыкальной и литературной) тематики, и это было очень естественно: он так мыслил. Музыку он слышал даже там, где реально ее нет: немая музыка, музыка, которая заключена в слове и возвращается в него, музыка Слова. Это созвучно мыслям А.В.Михайлова о трех состояниях слова – слово «до-словное», вербальное и «за-словесное», приобретающее «трансгрессивный смысл» и уходящее в молчание, возвращаясь к своим истокам. И здесь слово встречается с музыкой. То же – в музыке: «Музыка всякий раз может разуметься как прорывающаяся немота. А смысл, который утверждает себя в музыке, – это тогда смысл, прорывающийся через “не могу” своего молчания. Смысл утверждается – тот, который долго накапливается и настаивается в своей невысказанности и даже более того – в своей невысказываемости»