Прошло тринадцать лет. Но кажется, что ничто не изменилось. По-прежнему отец Георгий присутствует в нашей жизни – «во сне и наяву», и кажется, что он, как добрый ангел, оберегает нас от бед. По-прежнему звучит его живое слово – в аудио– и видеозаписях, в изданиях его проповедей. По-прежнему сотни людей приходят в Иностранную библиотеку, но теперь не для того чтобы послушать его, а чтобы вспомнить о нем. А главное – по-прежнему он жив в сердцах многих-многих…
Я навеки благодарна Господу Богу за эту жизненную встречу. Думаю, что если бы «неслучайная случайность» не привела меня в храм Космы и Дамиана, к отцу Георгию, моя жизнь была бы другой.
2020 г.
Петр ЧистяковОтец, каким я его помню
Когда я стал собирать воспоминания об отце, меня поразило, что многие из тех, кто хорошо его знал, категорически отказывались писать. Свой отказ они обычно объясняли тем, что в воспоминаниях очень сложно передать многогранность его личности. «Я помню лишь отдельные эпизоды, я не могу претендовать на обобщение, это слишком большая ответственность…» – такие слова я слышал не раз.
Надо сказать, что и я долгое время не решался перенести на бумагу собственные воспоминания об отце – мне казалось, что нужно говорить исключительно об общественно значимой стороне его жизни.
В первом издании подборки воспоминаний я опубликовал свое интервью, данное «Правмиру» в июне 2017 года. Но сейчас я ощутил, что готов рассказать как раз о тех самых мелочах и деталях, о которых многие почему-то умалчивают – меж тем, они уникальны, драгоценны и прекрасны – и именно из них складывается причудливая мозаика памяти…
С самого раннего детства я помню отца в окружении книг и рукописей. Это особый мир, в который он погружается надолго. Пишет статьи, переводит Плутарха, комментирует Тита Ливия… Совсем недавно издательство «АСТ» выпустило объемистый том «Истории Рима от основания города», где, в том числе, отцовские комментарии – и я сразу вспомнил, как отец, закрывшись в своем ясеневском кабинете, работал среди множества книг над этим комментарием. Отец всегда требовал тишины – его отвлекал и сбивал малейший шум – поэтому я старался его не беспокоить. Но, надо сказать, что иной раз отец позволял мне прикоснуться к этому загадочному и заманчивому миру: помнится, идем мы с ним по улице, мне лет семь или восемь – и он вдруг начинает читать на память какой-нибудь латинский или греческий отрывок. А потом спрашивает: что это за язык? Я обычно угадывал – и чувствовалось, что отец был доволен.
В нем поражало потрясающее чувство языка, позволявшее и метко сострить, и увидеть каламбур или курьез там, где многие не заметят ничего. Однажды к нам на дачу в Отдых приехал мой кузен, гордый свежей стрижкой, и, говоря о парикмахерской, в которой он побывал, произнес: «Вот там меня постригали». Конечно, отец не мог мимо этого пройти. Тонко улыбнувшись, он сказал: «Если бы ты был монахом, то ты мог бы сказать: “Меня постригали в Троице-Сергиевой Лавре”.
Но в парикмахерской тебя стригли!»
Отец неизменно замечал разнообразные курьезные оговорки – и с радостью делился рассмешившими его перлами. Однажды, вернувшись домой, он рассказал, как в детскую больницу, где он служил, привезли змей – показать детям. Дело было зимой, было очень холодно, змеи замерзли и были вялые, и их решили положить в теплое помещение – отогреться. Подходящим теплым помещением оказалась церковь. Дежурившая там дама в панике бросилась звонить отцу: «Батюшка!!! Тут принесли каких-то змей!!! Внесли их в церковь и положили на стол, где режут антиминс!!!». Разумеется, она имела в виду антидор…
Однажды мы с отцом поехали в Бронницы. Было это в моем раннем детстве – в начале восьмидесятых годов. Зашли пообедать в столовую, находившуюся неподалеку от собора. «Где у вас приборы?» – спросил отец у девушки, стоявшей за кассой. «А приборов у нас нет» – ответила она. Отец был поражен. «Неужели вилок и ложек нет?» – «Вилки и ложки есть» – ответила девушка, не знавшая, что означенные инструменты называют приборами…
Как известно, смерть Брежнева и приход к власти Андропова породили множество политических анекдотов. Одна из острот на эту тему принадлежит отцу. Хорошо помню, как однажды он, улыбаясь, произнес: «При Брежневе считали, что предок человека – брежневопитек, а при Андропове – питеканДроп».
Среди отцовских стихов есть иронические – это, к слову, сближает его с Владимиром Сергеевичем Соловьёвым, которого отец очень любил и ценил. Есть у отца и две басни – ныне они опубликованы, но читатель, по-видимому, теряется в догадках относительно контекста. Хочется рассказать о том, как появились эти стихи – благо я был очевидцем их создания.
«Мышь в травмпункте» – это рассказ о нашей дачной соседке, безумно боявшейся мышей и постоянно ставившей мышеловки – но не решавшейся извлекать оттуда попавшихся грызунов. Ее просьбы о помощи в мышиной ловле были известны всем соседям – поэтому-то отец и облек эту историю в стихотворную форму. А басня о коте, которого монахи прозвали архимандритом – это память о нашем с отцом визите в Бобренев монастырь в 1995 году, в дождливый августовский день. Мы заехали туда по дороге в Зарайск, навестить отцовских друзей – игумена Игнатия (Крекшина) и иеромонаха Амвросия (Тимрота). Тогда в монастыре жил черный кот Шамсик – и о нем нам в шутку сказали: «Это наш архимандрит». В те годы в Бобренев монастырь часто приезжал митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий – и я в разговоре с отцом стал фантазировать о том, как во время очередного визита митрополит узнбет о коте и попросит ни в коем случае не называть его митрополитом… Отцу эта идея понравилась – и в скором времени появилась басня.
После обедни в престольный праздник духовенство, собравшись за столом, естественно, предается беседе. На подмосковных приходах иной раз настоятель или кто-нибудь из гостей-соседей делится с сотрапезниками воспоминаниями о том, как его приход посещал митрополит Ювеналий. Отец называл такие разговоры «потолковать о Ювенале»…
В свое время отец рассказывал мне о священниках, которые всецело были на стороне «непоминающих», но не решались открыто перейти в оппозицию митрополиту Сергию (Страгородскому). Поэтому Сергия они все-таки поминали, но своеобразно: либо тихо и крайне неразборчиво, так что не слышно было, кого, собственно, поминают, либо с глумливыми интонациями или ернической мимикой. Увы, я тогда не спросил, откуда он об этом узнал: в литературе я ничего подобного не встречал и подозреваю, что ему это мог рассказывать кто-то из священников старшего поколения.
В конце восьмидесятых годов отец довольно активно сотрудничал с Фондом культуры, председателем правления которого был Дмитрий Сергеевич Лихачёв. А в середине девяностых отец побывал у Лихачёва в Санкт-Петербурге, и оказалось, что Дмитрий Сергеевич читал отцовские статьи в «Русской мысли» и был уверен, что их автор – старый священник из эмигрантов, возможно, даже заставший дореволюционную Россию. И он был несказанно удивлен, узнав, что отец Георгий Чистяков, пишущий статьи в «Русской мысли» и Георгий Петрович Чистяков, молодой ученый-античник, которого он знал по Фонду культуры – это один и тот же человек.
В связи с Фондом культуры мне вспомнился еще один замечательный эпизод. Лето 1989 или 1990 года (точно не помню), теплый и солнечный день. Мы с отцом приехали из Отдыха в Москву: летом мы обычно живем на даче, поэтому в детстве летняя Москва была для меня немного непривычной. Вечером того дня нужно было встретить на Белорусском вокзале моих дядю и тетю – они возвращались из Парижа. Но тут у отца возникли дела: нужно было зайти в Фонд культуры и подписать дипломы – их на следующий день должны были вручать школьникам, учившимся у отца латыни. «Не переживай, это буквально на пять минут», – сказал мне отец, когда мы входили в здание Фонда культуры, находившееся на Пречистенском бульваре. Мы собирались потом покататься по Москве-реке на речном трамвайчике, поэтому задерживаться не хотелось.
Отец взял в руки стопку дипломов… и изменился в лице: в латинском девизе, гордо красовавшемся вверху, была опечатка. Да еще какая! Слово «spiritus» превратилось в «spirtus»…
Отец страшно разозлился и сказал, что он не может допустить, чтобы дети получили такие дипломы. Схватив со стола замазку (ими тогда, в эпоху машинописи, пользовались постоянно), он стал исправлять «spirtus» на «spiritus». При этом, разумеется, он объяснил мне значение слова «spiritus» (дух) и сострил, что ошибка в написании этого слова может напомнить о винных парах.
Исправление, естественно, заняло довольно много времени; отец сетовал, что не везде получилось красиво, – но все дипломы были приведены в должный вид. А потом мы даже успели покататься по реке, благо пристань была совсем рядом. А когда мы подходили к Белорусскому вокзалу, отец заговорщически улыбнулся и сказал: «Давай, когда они приедут, я заговорю с ними по-французски, а ты тихо скажешь, что я сошел с ума и забыл русский язык». Надо сказать, что я очень воодушевился идеей этого розыгрыша и был весьма расстроен, когда по прибытии поезда отец не стал воплощать в жизнь свой замысел…
Коль скоро мы затронули алкогольную тему, не побоюсь сказать, что для отца тема эта была весьма болезненной. Он, как это ни удивительно, боялся, что его обвинят в пьянстве – хотя для такого обвинения не было ни малейшего повода. С чем же связана эта боязнь? С тем, что он, будучи священником, постоянно сталкивался с негативными последствиями служения Бахусу? Или, может быть, с тем, что немало его собратьев любили бороться с «зеленым змием» путем полного его уничтожения? Загадочно – но эта абсолютно иррациональная боязнь преследовала отца на протяжении многих лет. При этом он частенько изрекал иронические суждения на эту тему. Мне вспоминается Татьянин день – именины нашей тетушки. Отец, как выпускник Московского университета, неизменно служил в тот день либо в Успенском соборе Кремля, либо в университетской Татьянинской церкви.