В свой первый визит в Париж отец очень полюбил церковь Sacré-Cæur. Он жил в тот приезд неподалеку, на Монмартре – и постоянно бывал в этой замечательной церкви. Вернувшись, он много рассказывал мне о ней, показывал фотографии – и однажды сказал, что когда я приеду в Париж, я сразу же должен буду пойти в Sacré-Cæur – в память о нем. Чувствовалось, что отец уверен в том, что я впервые окажусь в Париже уже после его смерти – и, увы, так оно и вышло. И, действительно – первое, что мы увидели в Париже, была именно Sacré-Cæur – из аэропорта мы добирались на метро и сразу же, как поезд выехал из туннеля на поверхность, открылся вид на Монмартр и эту ослепительно белую церковь…
А еще с Sacrй-Cњur связано одно мое детское воспоминание. В пору моего раннего детства мы с родителями часто бывали у Елены Александровны Яновской (отец упоминает ее в своих эссе и в дневнике). Елена Александровна жила на Арбате, в Большом Власьевском переулке, и мы обычно шли к ней от метро по Сивцеву Вражку. Как-то мы пришли к Елене Александровне в то время, когда у нее гостила ее давняя подруга из Парижа – Жинет Мелен-Фокон. Разговор, естественно, зашел о Париже, говорили о многом, и, конечно, многократно упоминали Sacré-Cæur. А я, как это бывает с детьми, всё на свете перепутал: в Сивцевом Вражке есть сталинский дом с башенкой, увенчанной куполом – я решил, что это и есть Sacré-Cæur и в следующий раз по дороге к Елене Александровне спросил у родителей: «А мы пойдем мимо Sacré-Cæur?» Они рассмеялись, и отец сказал: «Нет, ты перепутал – Sacré-Cæur в Париже». В тот момент я испытал жгучую обиду: Sacrй-Cњur в Париже – значит, я ее никогда не увижу!
Вот что такое советское время! В ту пору мне было года четыре, не больше (Елена Александровна умерла осенью 1985 года, когда мне исполнилось пять лет), но я уже хорошо понимал, что такое «железный занавес» и осознавал, что у советского человека нет шансов увидеть заграничные достопримечательности…
Вернувшись из Парижа, отец постоянно вспоминал этот дивный город. В один прекрасный момент он, шутя, стал изображать француза, волей судьбы оказавшегося в России и очень тоскующего по родине. Рассказывая о Париже, он неизменно ностальгически произносил: «У нас там…»
Надо сказать, что шутки имеют обыкновение сбываться: однажды, уже много лет спустя, отец, вернувшись с приема во французском посольстве, с восторгом рассказал услышанную там легенду: отец Георгий так хорошо говорит по-французски, потому что его мама – француженка…
Вскоре после возвращения из Парижа отец шел по коридору ИнЯза, держа в руках металлическую коробку с чаем – он привез ее в подарок коллеге. Нынче такой чай можно купить в любом магазине, а в конце 1980-х это была редкость. Такая диковинка, конечно, не могла остаться без внимания – и дама, шедшая навстречу отцу по коридору, бросилась к нему с возгласом: «Где вы это купили?!» – «У метро». – «У какого метро? У нашего?» – «Jules Joffrin», – невозмутимо ответил отец…
Летом 1988 года отец всерьез опасался, что больше никогда не попадет в Париж. Слава Богу, эти опасения не сбылись, и в девяностые годы он стал бывать в Париже регулярно. Второй раз он поехал туда в 1992 году – тогда он остановился в Медоне, у отцов-иезуитов, с которыми очень дружил.
Дружба с отцами из Медона была для него несказанно важна. И отец Рене Маришаль, и отец Франсуа Эве, и отец Жан Кальвез, бывая в Москве, всегда приходили к нам в Ясенево. После обеда, за которым неизменно велись интереснейшие разговоры, они уходили к отцу в кабинет и долго разговаривали с глазу на глаз. А я знал отцов-иезуитов как умнейших и дружелюбнейших людей, прекрасно говоривших по-русски и любивших удивить собеседника блестящим владением русскими поговорками и фразеологизмами, как правило, неизвестными иностранцам. И я очень удивился, когда прочитал в школьном учебнике по истории крайне отрицательный отзыв об иезуитах. Я показал это место учебника отцу – а он рассмеялся и предложил мне взять слово на уроке истории и рассказать о своем опыте общения с иезуитами. А однажды он позвал меня к себе в кабинет и продекламировал начало известной поэмы Некрасова, изменив при этом имя героя:
Раз у отца, в кабинете,
Петя портрет увидал,
Изображен на портрете
Был молодой генерал.
И добавил: «Имеется в виду генерал ордена иезуитов». Над отцовским письменным столом и впрямь висел портрет Игнатия Лойолы…
Удивительно – но о том, что отец собирается принять сан, я узнал буквально накануне его диаконского рукоположения. Я знал, что он регулярно бывает на богослужениях в Космодамианской церкви, знал, что отец Александр Борисов разрешает ему проповедовать, – но мне как-то в голову не приходило, что он может стать священником. Мне было тогда двенадцать лет – и, судя по всему, мне представлялось, что в жизни отца вряд ли возможны какие-то серьезные перемены – он казался мне полностью сложившимся человеком.
Зимним декабрьским вечером я вернулся домой от Александры Борисовны Бер – я учился у нее живописи. Вскоре пришел, а, вернее, буквально прибежал отец с большим чемоданом – он вместе с мамой встречал на вокзале ее подругу. Отец сказал, что очень торопится и поэтому пошел вперед, быстрее, чем они. Я ушел к себе, но через несколько минут отец позвал меня в большую комнату. Стоя перед шкафом с зеркальной дверцей, он достал из пакета, который держал в руках, подрясник.
«Знаешь, что это такое?» – спросил отец. «Подрясник» – несколько растерянно ответил я. Не говоря ни слова, отец надел его – и удивительное дело! Возникло впечатление, будто он всегда его носил – столь органично он смотрелся в духовной одежде. В тот момент мне всё стало понятно без лишних слов – и, не скрою, я был очень растерян, на глаза навернулись слёзы. Отец явно не ожидал такой реакции – и стал меня утешать, сказал, что в этом нет ничего страшного, что не надо переживать… И уехал в церковь, на вечернюю службу. А вечером, за чаем, отец стал говорить о грядущих переменах в его жизни и сказал: «Наташа возвращается в свое сословие». Действительно, ведь мама из духовных – ее дед, священник Митрофан Петровский, служил в Саратовской, а затем в Воронежской епархии и был расстрелян в 1938 году, во время «большого террора»… А тесть отца Митрофана – священник Василий Смирнов – был потомком тверского священнического рода, а сам служил сначала в Самарской, а потом в Саратовской епархии.
О том, что его жена происходит из духовных, отец упомянул в своем прошении о рукоположении.
На следующий день, 7 декабря 1992 года, патриарх Алексий II рукоположил отца во диакона в Ризоположенской церкви на Шаболовке. Эта церковь была отцу очень дорога: в начале восьмидесятых он часто бывал там на богослужениях. На хиротонию я не пошел – как-то постеснялся – и нынче, конечно, жалею об этом. Но, видимо, в то время я не мог иначе поступить…
Отец задумывался о священстве еще в юношеские годы. Будучи скромным человеком, он мало и неохотно рассказывал о своем духовном пути, поэтому о многих важных для него встречах и разговорах мне доводилось узнавать совершенно случайно. Как-то отец упомянул, что отец Александр Мень, с которым он познакомился в Отдыхе, во время прогулки по окрестностям сказал ему: «Сначала вы станете профессором, а потом напишете прошение о рукоположении». Однажды в проповеди он сказал, что в свое время его посвятил в чтеца митрополит Никодим (Ротов) – но, увы, нет никаких подробностей: неизвестно, как он оказался у митрополита, о чем они говорили, как именно возникла эта мысль… Было это, судя по всему, в середине семидесятых. А в начале восьмидесятых отец, будучи в Риге, побывал у митрополита Леонида (Полякова) – и митрополит сказал, что готов рукоположить его тайно. Отец отказался – но, надо сказать, сама идея тайного служения была ему близка и мысли о катакомбах посещали его и в более поздние годы…
Отец никогда не учил вере и церковности нарочито. Уже став взрослым, я понял, что он очень боялся, что навязчивое религиозное воспитание может отпугнуть ребенка от веры и религии.
Он знал много случаев, когда ребенка водили на службу каждое воскресенье, – но как только он подрастал и получал возможность самостоятельно принимать решения, он бросал хождение в церковь, так и не ставшее для него внутренней потребностью. Отец этого очень боялся. Поэтому никакого нарочитого религиозного воспитания дома никогда не было. Он брал меня на службы, но делал это изредка. Еще до его рукоположения мы с ним иногда ходили на всенощную в ясеневскую Петропавловскую церковь. После этих служб мне очень не хотелось сразу возвращаться в городскую суету, я говорил об этом отцу – и мы с ним шли гулять в лес, благо церковь эта стоит на краю Битцевского парка. Во время этих вечерних прогулок присутствие Бога ощущалось не меньше, чем на службе – а то и сильнее…
Какие-то вещи отец делал удивительно ненавязчиво – например, подарил мне детскую Библию, привезенную из Парижа, потом детскую Библию, уже изданную в России, Издательским отделом Патриархии. Потом подарил мне учебник Закона Божия протоиерея Серафима Слободского – я стал его читать и довольно много из него узнал. А потом как-то вечером мы с отцом пили чай на кухне, и он вдруг спросил меня, что такое «антиминс». И я ответил ровно теми словами, которые прочел в учебнике Слободского. Он был неподдельно удивлен и спросил, что такое «илитон». Этого я уже не знал – и отец объяснил мне, чтό это. В тот момент он понял, что подарок его удачен и что я его активно использую.
Отцу вообще удивительным образом удавалось научить важным вещам, не прибегая к нарочитым объяснениям. Он умел и заинтересовать ярким рассказом, и сделать свои слова или действия примером для подражания. Так было и со мной: я стал историком благодаря отцу, хотя он никогда не говорил мне, что хотел бы, чтобы я освоил именно эту профессию.