Когда я выхожу на улицу, люди начинают перешептываться: «Ты спроси его», «Нет, ты спроси его», мягко подталкивая друг друга вперед. Наконец пожилой мужчина делает полшага ко мне. Выражая жестами почтение, он говорит так тихо, что я его едва слышу: «Пожалуйста, простите нас, отец [мне тридцать один, ему где-то от пятидесяти до восьмидесяти], но у нас есть вопрос, который мы хотим задать. „Эр-эр-и“113 [государственное радио] говорит, что русские отправили на небо луну. Но „Эр-эр-и“ управляется правительством, поэтому мы не уверены. Это правда?» Я говорю (мой источник – Всемирная служба «Би-би-си», доверие к которой у меня абсолютное: я рассчитываю, что она скажет мне, когда надо будет бежать): «Да, они это сделали. Она сейчас там, вращается вокруг Земли». После этого разные люди кивают друг другу и говорят: «Если американец подтверждает, что русские сделали это, значит, так и есть», и пока старик старательно извиняется, еще раз прося простить их за то, что они посмели побеспокоить меня, толпа рассасывается, возвращаясь в утреннюю дымку. Эмпиризм в действии. Профессионально осуществленная межкультурная коммуникация. Холодная война в реальном времени.
Семь лет спустя, в 1964 году, я отчаянно колешу по Марокко, пытаясь принять самое судьбоносное решение – не считая полета – в жизни этнографа: где открыть свое дело. На самом деле я более или менее определился с Сефру в ходе предыдущей разведки, еще более выматывающей: двадцать один город за тридцать пять дней. Паша настроен благожелательно, детям там будет достаточно комфортно и там есть берберы, евреи, оливки и стены. Но я хочу еще проехаться по полдюжине более интересных мест, просто чтобы обрести уверенность. И еще, думаю, чтобы убедить себя – и потом иметь возможность убедить других, – что делаю все по-научному. Сначала ты проводишь обследование, затем составляешь выборку и, наконец, взвешивая вероятность и выигрыш с байесовской114 предусмотрительностью, делаешь выбор.
Ксар-эль-Кебир – последняя точка, которую я посещаю, – на самом деле не входит в число кандидатур. Расползшееся, неказистое место в пятидесяти километрах от атлантического побережья, расположенное на территории, которая до 1956 года входила в испанский сектор протектората и где регулярно случаются чудовищные селевые паводки, – оно слишком большое, слишком вредное для здоровья и, на мой традиционный вкус, находится слишком близко к Танжеру с его бурлескной атмосферой. Но в этом месте, в центре которого находится старый, разваливающийся испанский форт в сочетании с башней, жутко напоминающей башню Гуверовского института, похожий на уменьшенную копию Стэнфордского университета, произошло знаменитое сражение шестнадцатого века, в ходе которого марокканцы отразили португальское вторжение, предотвратили османское и потеряли знаменитого предводителя115. Все это интригует, тем более что когда я был здесь в первый раз, город был в основном под водой и я не смог найти никого, с кем поговорить.
На этот раз я такого человека нахожу. Это Хасан бен Али, паша данного места, похожий на Владимира Набокова (кажется, мне здесь все что-то напоминает), но оказывающийся внуком одного из наиболее колоритных персонажей старого Марокко: «Эмили, шарифы Уэззана». Эмили была англичанкой, которая в 1873 году в возрасте двадцати лет вышла замуж за шейха (ему было около пятидесяти) одного из наиболее влиятельных и закрытых религиозных братств в стране116. (Они повстречались на музыкальном вечере в Танжере; чтобы жениться на ней, он развелся с двумя марокканскими женами, которые уже родили ему законных наследников. На их свадьбе, против которой возражали обе семьи, присутствовали каурая лошадь с белой мордой и шитой золотом попоной, приветственная группа британских моряков, отпущенных в увольнительную с канонерки, стоявшей под флагом на якоре в гавани, элегантный почетный караул из представителей всех дипломатических миссий Танжера, глава марокканской таможни, выступавший в роли посланника султана, и толпы «мавров», которые грубо проталкивались мимо невесты, чтобы поцеловать подол накидки ее мужа.)
Братство, представительства которого можно найти по всему Марокко, было основано в семнадцатом веке в закрытом, окруженном горами городе западного Рифа, Уэззане117, и по-прежнему доминирует в его жизни и атмосфере. Его члены считают себя потомками Пророка по более прямой линии, чем правящая монархия, отношения с которой на протяжении веков были у них, мягко говоря, непростыми. Сама Эмили жила в основном в Танжере, возглавляя под именем «Мадам де Уэззан» круг европейских консулов, литераторов-экспатриантов и немецких принцесс и лишь время от времени посещая Уэззан, где она чувствовала себя окруженной интригами (вполне обоснованно – однажды ее чуть не отравили). Двое старших сыновей ее мужа сошли с ума, во многом – из-за выпивки; третий умер раньше отца. Со временем их брак развалился (он продал ее имущество, перестал помогать ее семье, взял в жены служанку), но она родила ему еще двух сыновей и оставалась с ним до его довольно неприглядного конца. У одного из этих сыновей, в свою очередь, родились мальчики-близнецы. Один из близнецов скончался в детстве. С другим (толстым, приземистым, прыщавым и практически неподвижным; ему шестьдесят три года, и он выглядит обессилевшим) я сейчас разговариваю.
Он живет в Ксаре один в огромном, мрачном, утратившем былое великолепие доме коменданта, обставленном в испано-марокканском стиле, популярном шестьдесят лет назад, и забитом, словно провинциальный музей, диковинками из Туниса, Египта, Ливана, Сирии, Ирака и других стран Залива, в центре разрушающегося форта, в остальной части которого никто не живет. Он начинает – потому что я спрашиваю его об этом – с рассказа о своей политической карьере. (Он говорит на прекрасном английском.) Он был главным посредником между монархией и американцами, когда те обосновались в Пор-Лиотэ/Кенитре в 1942 году118. Он был одним из немногих высокопоставленных чиновников, которые оставались верны Мухаммеду V во время его ссылки на Мадагаскар в 1953 году, и сам какое-то время находился под домашним арестом в Фесе. После обретения независимости он побывал пашой в трех или четырех городах, один захолустнее другого, – у него были враги. Но внезапно он осекается и ни с того ни с сего пускается в любопытный двухчасовой монолог (огромные тарелки с едой, подаваемые старым слугой, которого он вызывает с помощью колокольчика, продолжают появляться одна за другой), который словно в обратном порядке повторяет, а может, и пародирует (история повторяется как фарс) историю его бабушки.
В Пор-Лиотэ он встретил жену американского лейтенанта, служившего на флоте, в которую влюбился. Французам связь не понравилась (на самом деле им не нравилась его посредническая деятельность, ослаблявшая их политические позиции, поэтому они хотели положить ей конец), и они убедили американцев отправить лейтенанта и его жену домой. Но это не сработало, как не сработало позже – его собственное сравнение – изгнание короля. Женщина бросила мужа (он был у нее пятым или около того, поэтому все было не так уж сложно) и вернулась к Хасану, и хотя у него, как и у его деда, уже были жена и дети, он, в отличие от деда, взял ее в качестве еще одной жены.
К несчастью, она оказалась запойной алкоголичкой, склонной, как сказал он, перейдя на более чувствительный к гендеру французский, к crises. Но он был ослеплен любовью к ней. Несмотря на то что она била его по лицу, угрожала убить и исчезала с другими мужчинами на несколько дней, он оставался с ней. Однако, в конце концов она переполнила чашу его терпения, когда однажды вечером демонстративно покинула их гостиницу в Фесе с одним евреем и столь же демонстративно вернулась с ним туда на следующее утро. Он сказал ей, что может стерпеть все, кроме оскорбления его чести шарифа, и выгнал ее. Вскоре за ней из Соединенных Штатов приехал, как он его назвал, «опекун» – думаю, какой-то родственник. Длительная межкультурная и межрелигиозная юридическая тяжба сопровождалась грандиозным скандалом. Но развод был наконец оформлен, и она вернулась – куда же еще? – в Бостон. Когда Марокко получило независимость, она написала ему, умоляя принять обратно. Но хотя он все еще любил и всегда будет любить ее, он отказался, сказав, что многоженство отныне в Марокко невозможно. (То есть невозможно по социальным причинам. Юридически оно, конечно, было и остается возможным.) Тогда она предложила вернуться в качестве его любовницы. Он сказал: нет, в наше время людям моего положения подобное больше непозволительно. Сейчас она более или менее скатилась на дно. Последнее, что он слышал, – что она находится то ли в сумасшедшем, то ли в публичном доме. Он не уверен, где именно и в чем, на самом деле, разница между тем и другим.
Эта культурная эхо-камера, где vieux Maroc119 (испанский, французский, английский и en passant120американский империализмы, борьба за независимость, национализм) и jeune Maroc121 (социальный и сексуальный космополитизм, религиозная и политическая закрытость, мужской нарциссизм ближневосточного стиля, женский авантюризм евро-американского стиля) собираются в историю со слабым сюжетом и еще более слабой моралью, оставляет – по крайней мере у меня – чувство, что мне рассказали очень много чрезвычайно важного, но без всякой уверенности в том, о чем идет речь и почему это нужно сейчас рассказывать мне – случайно заглянувшему автомобилисту, непонятно зачем оказавшемуся здесь. Прошлое и настоящее. Восток и Запад. Я и Другой. Желание и Господство. По выражению Гофмансталя, как много мы