132. Этот, по общему мнению, наиболее исламский регион Индонезии («веранда Мекки»), а также самый неприступный, втянувший голландцев в наиболее длительную и ожесточенную колониальную войну с 1873 по 1903 год, восставший против новой Республики в 1950-х годах (отчасти по этническим, отчасти по религиозным причинам) и остававшийся вплоть до 1990-х местом насильственного сопротивления государственной власти, спорадического и немотивированного, представляет собой общество, в котором нелегко сориентироваться чужаку – белому, с Запада и (поэтому) несомненно христианину.
Я приехал туда в особой роли, новой для меня, в которой я с тех пор больше не выступал: в качестве технического консультанта, нанятого богатым американским благотворительным фондом, – если не самым богатым, то, безусловно, самым активным и самым известным, – чтобы посоветовать им, каким образом, в каком объеме и на кого потратить деньги. Фонд Форда, имевший местное отделение в Джакарте, хотел повысить уровень индонезийских социальных исследований (то есть исследований, проводимых индонезийцами, в Индонезии и посвященных индонезийским проблемам, вместо того чтобы привозить людей на учебу в Соединенные Штаты, что оказалось крайне дорогим и не очень успешным проектом), и меня отправили в поездку по стране, чтобы посмотреть, что можно сделать. В течение нескольких месяцев я посетил около десятка университетов различной степени серьезности и реальности на Суматре, Яве, Бали и Сулавеси, после чего вернулся в Вермонт и написал отчет, в котором рекомендовал создать ряд небольших распределенных региональных исследовательских станций для практической подготовки полевых исследователей133. К моему удивлению – поскольку эта идея шла вразрез с интересами бюрократизированной, предпочитающей большие проекты Индонезии, – рекомендацию одобрили и реализовали, и станции оказались крайне успешными.
Когда ты ездишь не как ученый-этнограф, собирающий обычаи, а как иностранный эксперт, раздающий деньги, это сильно меняет твое отношение к людям, их отношение к тебе и твое отношение к себе. Особенно заметно это стало в Ачехе, который, в отличие от Явы, Бали и даже Сулавеси, не посещали потенциальные благотворители из промышленных районов, поскольку он имел репутацию воинственного, фанатичного, отсталого и ксенофобского места. Это была встреча невинностей. Я не знал, что мне делать; ачехцы не знали, что делать со мной. И никто из нас не знал, насколько вообще стоит импортировать сюда идеи из Гарварда или Чикаго.
Когда не знаешь, что делать, разумеется, делаешь все. Я волей-неволей погрузился в активное общение. Мне показали искусственную гору из побеленного бетона, построенную в семнадцатом веке султаном, чтобы его жена родом из теперешнего южного Вьетнама не скучала по горам своей родины. Меня отвезли на огромное кладбище, где похоронены голландцы, убитые во время войны, в том числе генералы. Я присутствовал на тщательно спланированной свадьбе, где конфликтующие образы – укрытые платками головы и юбки с разрезом, распеваемые молитвы и популярная музыка, мусульманские судьи и иностранные гости – заряжали воздух неимоверным напряжением. Я прочитал лекцию на экономическом факультете о развитии сельского хозяйства и еще одну на юридическом факультете об обычном праве; один крайне ревностный австралиец – на самом деле тасманиец, – принявший ислам (он считал ачехцев распущенными), показал мне ряд новых финансируемых правительством школ для обучения финансируемому правительством исламу; я осмотрел новую кондиционированную библиотеку, которую построила для университета государственная нефтяная монополия, вскоре обанкротившаяся в ходе самого громкого скандала в Индонезии; и совершил поездку с современно мыслящим и деморализованным губернатором провинции в традиционную деревню, где он родился и куда собирался вернуться после ухода на пенсию. Я присутствовал на заседании региональной комиссии по развитию – собрании технократов из Джакарты, прошедших обучение за рубежом, – которая составляла пятилетний план; осмотрел гигантскую мечеть в ближневосточном стиле, которую строило в столице центральное правительство; посетил кокосовую плантацию на побережье; для меня провели конспиративную экскурсию по убежищу контрабандистов, спрятанному на краю острова, и я присутствовал на официальном обеде в честь моего отъезда, полном тостов и признаний в дружбе, в отреставрированном дворце султана.
И все это в течение недели. Скорость выматывала. Это было гораздо утомительнее, чем – как обычно делается в полевой антропологии – день за днем, шаг вперед, шаг назад, пытаться сблизиться с горсткой людей, у которых нет особой причины сближаться с тобой. Я тратил остававшуюся энергию, чтобы сбежать хотя бы на несколько часов в повседневный мир, где ачехцы были друг для друга моральной реальностью и который, как я знал и видел, заполнял улицы и поля, когда я шел мимо на очередную встречу с официальными рукопожатиями.
Орудием бегства был мой широко известный, поскольку я довольно много писал на эту тему134, интерес к традиционным религиозным школам-интернатам в Индонезии, называемым песантренами. В этих школах учатся, как правило, юноши от подросткового до тридцатилетнего возраста, которые живут в комплексе простых общежитий – на самом деле попросту навесов – вокруг мечети, тоже простой, где они по нескольку часов каждый день изучают различные религиозные тексты – Коран, хадисы, религиозные трактаты – под общим руководством учителя (обычно это человек, совершивший паломничество в Мекку), отвечающего за мечеть. Студенты приходят и уходят более или менее когда пожелают, добывают и готовят себе еду, работают неполный рабочий день, чтобы содержать себя, и в конечном итоге возвращаются в свои деревни, иногда открывая там свои собственные песантрены. В последние годы было предпринято немало попыток «модернизировать», упорядочить и более тесно интегрировать эту модель с государственной системой формального школьного образования. Но она по-прежнему сильна, особенно в Ачехе, где она служит ядром глубинного ислама, основным местом производства веры.
Моя настойчивая просьба, порой сильно напоминавшая угрозу (не будет песантренов – не будет денег), позволить мне посетить некоторые из этих школ, наконец, уже к концу моего пребывания, была выполнена и мне разрешили на целый день отправиться во внутренние районы с молодым очень набожным студентом-теологом, с которым я познакомился на рынке. Я добрался до трех школ. К первой была официально присоединена государственная школа. (Один мальчик сказал мне: «Мы ходим в школу, чтобы нас не обманывали; мы учимся в песантрене, чтобы не обманывали мы».) Вторая была зачаточной – несколько крестьян слонялись вокруг мечети. Но третья была что надо: двести учеников в возрасте от двенадцати до сорока семи лет со всего Ачеха; дифференцированная и продуманная учебная программа, доходящая до высших уровней религиозной учености – фикх, тафсир, усуль, тасаввуф135; полноценное интенсивное обучение; большая и красивая мечеть в стиле ачехского павильона; и учитель, известный (как и его дед и прадед до этого) знаток текстов и адепт суфизма, а также лидер движения, созданного с целью противодействия вторжению западных педагогических идей (или чего угодно западного) в устойчивый и самостоятельный мир песантрена.
Несмотря на закрытую, замкнутую атмосферу этой школы, меня приняли не с недоверием, а с теплотой. Частично это было связано с тем, что у меня был сопровождающий, который некоторое время там учился, и теперь от него ожидали больших свершений в качестве исламского интеллектуала. Но основной причиной было то, что известный американский профессор, которым я, как заверил их мой сопровождающий, являюсь, признал, что это место, куда нужно прийти, чтобы увидеть «настоящий» ислам. Ученики почти немедленно решили устроить большие дебаты между американским гостем и учителем-директором школы, тоже принявшим меня самым радушным образом, чтобы столкнуть «западную» и «мусульманскую» науку.
Мы собрались в мечети. Учитель – его называют устад («мастер», «профессор»), поэтому я тоже буду называть его так – и я встали на специально расчищенной площадке в окружении толпы учеников. Сначала я объяснил, почему я здесь. Мне задали несколько общих вопросов, в основном об отношении мусульман к правительству в Соединенных Штатах, после чего начались дебаты. Устад спросил, верю ли я, что американские астронавты на самом деле высаживались на Луну. (Это была вторая годовщина высадки, и в ачехских газетах было много жарких дискуссий по этому поводу.) Я сказал, что да, верю, но что я понимаю, что многие ачехцы не верят, что вызвало большой смех. Устад сказал, что ни один мусульманин не поверит в это, поскольку есть изречение Пророка, то есть хадис, о Всемирном потопе. Пророк сказал, что между Землей и Луной находится огромный океан, откуда и пролилась вода. Если бы американцы отправились на Луну, они бы сделали дыру в этом океане и вызвали бы потоп, подобный Всемирному, в котором все мы погибли бы.
Я не очень понимал, что сказать на это, и ограничился тем, что изложил как мог представления западной науки о Луне, ее происхождении, о том, почему она сияет, и т.д. Не самый сильный из ответов, но я решил, что лучше не ставить под сомнение авторитет хадиса (только не сейчас и только не здесь). Мой сопровождающий, который позже признался мне, что, как и большинство образованных мусульман в Ачехе и в остальных местах, сам он верит, что американцы действительно побывали на Луне, сказал шутливо, почти насмешливо, что они, должно быть, облетели океан сбоку.
Устад был невозмутим и непреклонен. Он сказал, пока еще сохраняя спокойствие (он – как, думаю, и я – говорил как человек, который одновременно пытается искренне разобраться и уже все знает), что космонавты не могли побывать на Луне, потому что это невозможно по одной причине: Пророк не может ошибаться. По его мнению, на самом деле произошло что-то похожее на историю с Нимродом в Коране