а: описание механизма и смешивание лекарств. Что она могла бы вместо этого означать – какие другие концепции знания, познания и использования знания можно было бы предложить, – было, однако, неясно. Моей главной целью, которая с тех пор оставалась неизменной, было немного уменьшить эту неясность посредством реальной работы в реальных условиях, в которых я стремился достичь этой цели.
После года коллективного изучения индонезийского языка по методу «говори-и-слушай» – побочным эффектом которого стало то, что мы узнали друг друга достаточно хорошо, чтобы не пытаться связать наши индивидуальные исследования во что-то единое, как первоначально задумывали инициаторы проекта, а быть «командой» лишь в самом широком и коллегиальном смысле слова, – мы отправились из Роттердама в трехнедельное морское плавание в Джакарту. Когда мы прибыли в Джокьякарту – еще один день пути по железной дороге вглубь острова, – чтобы встретиться с нашими индонезийскими коллегами, нас ждал сюрприз: они сомневались в нас и в проекте – они скептически оценивали наши способности, не соглашались с нашими планами и с подозрением относились к нашим намерениям.
Неотложная проблема158 заключалась в том, что руководитель проекта, профессор, который столь лаконично меня туда пригласил, в самый канун нашего отъезда объявил, что не будет нас сопровождать: он выходит из дела по состоянию здоровья. За год до этого он ездил в Джокьякарту, чтобы договориться о проведении исследования с тремя старшими профессорами – специалистом по обычному праву, специалистом по экономике сельского хозяйства и лингвистом159, – которые были назначены его соруководителями с индонезийской стороны, но практически ничего не рассказал нам о результатах переговоров. Поэтому мы прибыли не только без лидера – авторитетной фигуры, которую знали профессора и которой они, по-видимому, доверяли, – но и в виде разношерстной компании никому не известных и неопытных аспирантов, которые к тому же имели нахальство выражать недовольство теми договоренностями, которые уже вроде бы были достигнуты.
Мы и вправду сочли их неработоспособными. План состоял в том, что мы поднимемся в гористый район к северу от Джокьякарты, где находился старый голландский курортный отель, теперь пустующий. Мы должны были жить там в комфорте и безопасности вместе, как теперь выяснилось, не с пятью-шестью, а с пятнадцатью-двадцатью или двадцатью-тридцатью (это так и осталось неясно) индонезийскими студентами, которых отобрали профессора. Под общим надзором профессоров, которые, по-видимому, собирались приезжать из Джокьякарты по выходным, мы должны были вызывать людей из окружающих деревень – или, точнее, их вызывали бы местные чиновники, зная, кто нам нужен. Пользуясь подготовленным списком тем, мы должны были брать у этих людей групповые интервью (чтобы они могли поправлять друг друга и приходить к единому мнению) по тому или иному вопросу. Затем мы должны были подготовить отчет о полученных результатах и уехать. Именно так работали голландские исследователи Volkenkunde160 и их местные помощники, теперь ставшие нашими менторами. Мы находились в том же положении, в котором около двадцати лет назад находились они – подмастерья на подхвате, – а значит, тоже должны были работать подобным образом.
Трудно было представить себе образ социального исследования, более противоречащий нашим представлениям и идеям наших собственных менторов – людей, которые отправили нас на Яву, – чем эта невероятная реинкарнация процедур колониальной этнологии, напоминающая о пробковых шлемах. Мы оказались между двумя академическими культурами – амбициозной, уверенной, ультрасовременной и ностальгической, оборонительной, устаревшей; мы застряли между парадигмами в эпистемическом разрыве, который – поскольку это была Индонезия в 1951 году, а мы были американцами – был также разрывом моральным и политическим. Преодоление этого разрыва, которое нам в конце концов удалось (с большим трудом и ценой задетых чувств с обеих сторон), было поучительным опытом: подобное вхождение в «поле» дало ясно понять, что места для исследований, как и теории, методы, проекты и исследователи, не находятся, а создаются, и создают их именно такие вещи.
Индонезийцев и нас разделяла не столько разница в представлениях о том, куда следует отправиться (хотя одна из немногих частей центральной Явы, где было слишком холодно, чтобы выращивать много риса, где большую часть сельской местности контролировала вооруженная банда левых повстанцев и которая располагалась под сенью одной из прославленных реликвий позднего колониализма, была не очень привлекательной), сколько разница в представлениях о том, что значит «отправиться». Поскольку индонезийцы были полны решимости больше не занимать подчиненное положение в собственной стране, хотели ввести своих учеников в курс дела, представляли себе науку иерархически, сомневались в наших намерениях (нам так и не удалось убедить их, что нас не финансирует правительство) и, что немаловажно, хотели, чтобы мы въезжали в страну и выезжали из нее без нежелательных инцидентов (так, чтобы никто даже не узнал о том, что мы вообще там были), они, естественно, хотели получить максимально контролируемую ситуацию – антропологическую белую комнату161. Поскольку мы считали себя паладинами прогрессивной, «передовой» социальной науки, полагали, что наша работа принесет пользу не только нам самим, но и тем, кого мы исследуем, сомневались в квалификации (и в реальных задачах) индонезийских студентов, столь безапелляционно приставленных к нам, и, что не менее важно, были убеждены, что для решения наших задач необходимы свободные, тесные и долгосрочные отношения с теми, кого мы изучаем, без внешнего надзора и внимания со стороны государства, мы, естественно, хотели получить максимально неконтролируемую ситуацию – Тробрианские острова на Яве.
Сейчас, когда оглядываешься назад на эту межкультурную драму – своевольный Запад встречается с обиженным Востоком, – поражает, настолько ярко, естественно и почти пародийно она отражает то, что в последующие десятилетия стало ключевым моральным вопросом этнографического исследования162. Этот вопрос формулировали разными способами, с разной степенью беспокойства и самодовольства: что дает нам право изучать их? Когда мы говорим о других своим голосом, не вытесняем ли мы и не присваиваем ли мы их голоса? Возможна ли репрезентация других, свободная от игры власти и господства? Сводится ли все к тому, кто о ком пишет? Мертв ли колониализм? Смертен ли он вообще?
Хотя мы прекрасно знали об этих проблемах (даже если в то менее рефлексивное время мы формулировали их скорее в методологических, чем в этических категориях: как проблемы взаимопонимания) и о деструктивном напряжении, которое они вносили в наши отношения с принимающей стороной, мы решили разрубить этот гордиев узел. Четверо из нас – трое антропологов с факультета социальных отношений и социолог – погрузились с шофером в «Форд», предоставленный проектом, и, ни с кем не попрощавшись, направились на восток в поисках нового места. Изучив четыре или пять вариантов, мы остановились на Паре. Этот городок был примерно нужного размера, с неоднородным населением, разнообразной экономикой и, что самое важное, глава здешней районной администрации был выдающейся личностью – энергичный, знающий, очень уверенный в себе. Местный уроженец, который начал свою карьеру деревенским полицейским, пробился наверх в рамках доступному коренному населению крыла колониальной государственной службы и стал при этом влиятельным и активным националистом, сторонником Сукарно, он очень хотел, чтобы мы приехали. Кроме того, город находился примерно в двухстах километрах от Джокьякарты: слишком далеко, чтобы ездить туда регулярно, и слишком глубоко в сельской местности, чтобы стремиться к этому.
Словом, эта была декларация независимости, почти специально задуманная так, чтобы уязвить и вызывать гнев. Но когда мы вернулись в Джокьякарту, полные опасений по поводу своего поступка, и сообщили профессорам, что, по нашему мнению, проект нужно реализовывать в жаре и пыли далекого Паре, а не в прохладной зелени расположенной неподалеку горной станции, те не только не были возмущены, но и – по крайней мере, так показалось – вздохнули с облегчением. По-видимому, к тому времени (весь эпизод занял семь месяцев, и впереди у нас оставалось еще примерно столько же) они хотели отделаться и от нас, и от ответственности за нас столь же сильно, как мы хотели отделаться от них; они жалели, что вообще позволили втянуть себя в столь сложное предприятие. Их официальная роль в проекте стала практически нулевой, они стали общаться с нами гораздо более расслабленно, даже тепло, а идея о помощниках-студентах, коллективных интервью и совместном отчете просто испарилась. Проблема едва ли разрешилась, а раны от нашего столкновения едва ли полностью исцелились. Сомневаюсь, что это произошло и позднее. Но, по крайней мере, мы перешли от явно патовой ситуации, общей взвинченности и раздражения к чему-то более напоминающему переходное состояние.
На каком этапе мы сейчас находимся, продолжается проект или отменяется, было неясно. Мы ждали, когда приедет человек, которого назначили на место нашего потерянного лидера, – молодой лингвист из Йельского университета, один из наших учителей индонезийского языка, – и решит, можно ли (что было маловероятно) спасти ситуацию. Тем временем мы изучали яванский язык, знакомились с множеством джокьякартцев и начали исследовать яванскую культуру, в надежде, что, если нас попросят уехать – что, как я ожидал, произойдет довольно скоро, – мы успеем собрать материал для приемлемой диссертации. Это было трудное время – новый мир одновременно открывался нашим глазам и выскальзывал из рук. Но в конечном итоге все это пошло на пользу; на самом деле ситуация оказалась подарком, удачей. К тому времени, когда мы попали в Паре, – а мы, конечно, туда все-таки попали (министр культуры в Джакарте устроил нашему несчастному новому руководителю трехчасовую выволочку по поводу высокомерия, предательства и того, что мир изменился и нам, белым, черт побери, лучше бы это понять, но закончил словами: «Хорошо, черт с вами, езжайте в Паре»), – мы уже очень глубоко, почти с головой, окунулись «в культуру».