Почему мы говорим «отсутствие постижения смысла»? Нигде во всех этих «отношениях» к философии не господствует постижение смысла ее сущности – в том виде, что ей следует мыслить, ставилось бы под вопрос и воспринималось бы во всей полноте заслуженности этого вопроса, в понимании всей полноты его ценности – без подпорок и без защиты, без уверток и отговорок, однако, с одной лишь той готовностью натолкнуться здесь на подлинную необходимость философии, которая проистекает из единственности ее сущности. Если бы дело дошло до такого постижения смысла, можно было бы уже на протяжении нескольких десятилетий уже не множить никакую «философскую литературу».
Такое постижение смысла возможно только как спор-полемика с историей, в каковой истории «бытийствует» одна философия. Поэтому мы должны учиться все яснее и яснее знать, что подразумевает такой «спор-полемика» – «как раз в отличие от исторического опровержения. Да, это даже существенное условие для осуществления спора-дискуссии – знать, что она не может быть «опровергнута» и не ведется с целью опровержения. Каждый существенный мыслитель неопровержим (существенный мыслитель – это тот мыслитель, который обрел в истории пра-бытия всякий раз изначальное, а потому уникальное-единственное основное положение). Неопровержимость подразумевает тут, скажем, не только то, что «некоторой системе» мог ли бы быть противопоставлены контр-доводы и основания для доказательства ложности и неправильности – как полной, так и частичной, – а что такой подход сам по себе уже несообразен и негоден, а потому означает выпадение из философии.
Почему? Потому, что с каждой основной позицией-установкой всякий раз со-устанавливается сущность истины и, тем самым, философская истина; никакое определение сущности истины не «противостоит» другому в смысле простого отвергания; а потому также не выступает по отношению к нему как перенятие-заимствование.
Однако, пожалуй, основные позиции-установки всякий раз в соответствии с их изначальностью «противо» – стоят друг другу взаимно, причем они всякий раз сами по себе и от себя – всякий раз в своей уникальности-единичности – обосновывают сообразную сущности историческую единственность – уникальность бытия и его истины – и это значит, взывают возвыситься к его необходимости. Отсюда вытекает требование: снова и снова возвращаться к этим основным установкам-позициям, чтобы посредством спора-дискуссии с ними пробиться в уникальную единственность изначального вопрошания.
Спор-дискуссия есть встречное вопрошание –
1. такое, что обе основополагающие позиции «исключают» друг друга, и тем самым только и обретают взаимо-«противо»-стояние друг к другу, подвигая себя к унивельному единению;
2. такое, что это исключание в то же время есть отсылание-указание на необходимую принадлежность к единственно сомнительному и достойному вопрошанию мышления.
(Тем самым, для исторического спора-дискуссии такого рода нет никакого дальнейшего перехода в снятие, а есть только неуравниваемость нетождественности по причине каждый раз уникальности-неповторимости.
Для этого потребно, конечно, определенное историческое знание, (а не просто исторические познания-сведения) – потребно знание, которое приходит только из изначального вопрошания, чтобы постигнуть в сущностно неуравниваемом-неотождествимом как таковом именно принадлежность к уникально-единственному (и к его нерасчислимости – невысчитываемости и чтобы и избежать опасности уравнивания до надлежащего быть мыслимым, как пустая общность во всем, каковая «общность» сводится как раз к существованию наособицу и к соответствию основным словам-рубрикам и расхожим терминам (Но – слово!)
Однако в сущности всего исторического – тем более, в сущности сотворенного в мышлении и поэзии-сочинении) заложено то, что «man» может приниматься общественным мнением так или иначе, как угодно, не неся ответственности за последствия; и для современной эпохи историзма это дает бесконечное множество возможностей.
Можно, например, философию Канта (в чем она состоит?) считать неправильной (и что это значит?). Можно из этого и из доказывания ее неправильности сделать профессию и дело всей жизни. Только это – не философствование, не вы-рас-спрашивание сущности бытия.
Там, где оно осуществляется сообразно сущности, мышление Канта вообще не предстает как «предмет», а выступает как мышление, которое вместе с нашим мышлением и до него задавалось теми же вопросами. Поэтому обсуждению подлежит не то, правильно или неправильно что-то сделал Кант, а то, можем ли мы проследить в мысли истину его мышления, то есть способны ли мы со-мыслить более изначально (а не правильнее).
Мыслительский спор-полемика, устанавливающая нечто в общении есть вопрошающее вникание в предназначенность заниматься достойной вопрошания сомнительностью бытия.
Вопрошать и говорить-сказывать более изначально, означает не мыслить «правильнее», а всякий раз вновь обретать необходимость вопрошания о наиболее достойном вопрошания сомнительном и из него отваживаться посягать на уникальность.
Не опровержение и никогда не опровержение (оно есть настоящее «кощунство» по отношению к философам, то есть самое тяжелое «уязвление» их сущности, а только в каждом случае рас-ширение основы заложенной основы, отважная попытка достичь бездны безосновности пра-бытия, бытия как пропасти бездонной глубины.
Дискуссия-спор, как установление в общении есть, правда, сущности, в каждом случае преодоление; единственно разве что преодоление нельзя мыслить в смысле опровергающего последующего привнесения чего-то, да еще и ради достижения какого-то прогресса. Преодоленным оказывается не мыслитель, с которым вступают в дискуссию, но опровергнутыми становятся всякий раз те, кто отваживается вести спор; преодоленными оказываются опасность и тяга к простому присоединению-примыканию и перенятию, к более-не-вопрошанию и к простому ссыланию на уже решенное-выбранное. Напротив, в вопрошании мыслитель, включенный в спор, оказывается возвращенным в свое основное положение – и становится тем, кто достоин вопрошания и заслуживает его, а именно – так, что его подлиннейшее-собственнейшее вопрошание освобождается от привязанности к кажущимся «результатам», «учениям» и «тезисам» – и как освобожденное таким образом само только и становится освобождением мышления в игровом пространстве достойного вопрошания достойнейшего вопрошания – вопрошающее, вскрывающее указание на «бытие», («де-струкция» в «Бытии и времени»)[25].
Исторический спор-полемика не отбрасывает историю исторически в прошлое и вообще не терпит истории как прошлого, а также не выносит ее как «происходящего» всякий раз сообразно тому или иному времени настоящего. Исторический спор-полемика создает не только «образцы для подражания» внутри былого, потому что и они слишком легко остаются противоположными образами для современности, которая нуждается в отражении себя в них.
Исторический спор-полемика освобождает историю мышления в ее будущем и закладывает, таким образом, на пути Грядущих существенные, непреодолимые препятствия, которые надлежит сгладить посредством противоречивой единственности изначально вопрощающего мышления.
Только если мы будем удовлетворять этому масштабу, соответствовать ему, мы станем мыслителями-предшественниками для мыслителей будущего. И, вероятно, наш возможный способ соответствия – это ясный и твердый отказ от всего несообразного и несоразмерного этой мере сущности мыслительского мышления. Долгое воспитание для такого отказа втайне раздувает огонек некоторого знания о том, что существенно превосходит всю собранную воедино новую окрошку на основе непродуманного доныне существовавшего и в дальней перспективе выносит к пра-бытию как первому приближению к выбору между божественностью и человечностью человечества.
Поскольку мы, однако, в силу существования долгой привычки «мыслим» только так, что мы либо с нетерпением ждем результатов, чтобы почить на лаврах в призвании к ним, либо взываем к предвзятым убеждениям, чтобы с их помощью объяснить все и достичь цели всестороннего удовлетворения, поскольку нам должно показаться отчуждающим вопрошающее пребывание в сомнительном-достойном-вопрошания. В самую последнюю очередь или вообще никогда оно может затем отверзнуться-раскрыться как то, что оно есть – как знание в смысле настоятельного вникания в сущность истины пра-бытия. (Ср. 97. Мышление истории пра-бытия и вопрос о бытии).
Спор-полемика, которая предстоит и которая по роду сути своей вообще решает вопрос о возможности философии, это – спор с философией Запада в целостности ее истории. Целое этой истории при этом обеспечивается не полнотой исторического приедения всех вошедших в школьные программы мнений и их взаимосвязей-зависимостей, а пониманием начала этой истории, ее неизбежного отпадения от начала, самоспасения ее отпадения (Декарт) и его завершения (Ницше). Понимаемое таким образом целое истории западной философии в ее основных позициях, есть эта философия как «метафизика». Название это обозначает здесь не какую-то «дисциплину» философии среди других; оно подразумевает вообще не «дисциплину», как часть учения и учебный предмет, но обозначает основной вид мыслительского мышления до сих пор существовавшей истории мышления – основной образ мышления как некоторого мышления бытия, который подчиняет своему господству и несет на себе все, что можно разделить на «логику», этику, эстетику и так далее, – и само это разделение еще остается последствием метафизического стиля мышления, пусть даже и не необходимым последствием. Все же особенностью метафизического мышления продолжает оставаться то, что оно – даже у самых существенных мыслителей (Лейбниц, Кант, например) часто осуществляется, исходя из рамочного построения дисциплин («логика», «онтология» – и это как раз там, где ему следует взрывать рамки. Потому и название произведения, в котором готовится завершение метафизики – название «Науки логики» Гегеля – никоим образом не чисто внешне и не случайно примыкает к школьной философии. Это название, скорее, есть острейшая и совершеннейшая примета этой свойственной для нового времени метафизической основной установки: «наука» есть философия в смысле обоснования безусловно очевидных взаимосвязей положений-законов (дисциплина ума, mathesis). И эта наука осуществляет себя и обосновывает себя как «логика», посредством чего утверждается, что-то, что следует знать в этом знании, проектируется-набрасывается и разворачивается по путеводной нити автора, в смысле безусловного мышления абсолютного разума; таким образом, это – безусловное (не допускающее существования никаких условий внутри себя и по роду своему для себя) самознание. Метафизика готовит свое завершение в образе абсолютной логики. Это завершение становится абсолютным и совершенным посредством низложения и списания «логики» у Ницше. Это низложение, конечно, стало не устранением, а – как раз напротив – тем, что остается потребным с необходимостью как контригра, чтобы «мыслить» бытие, как становление и насадить-учредить в «становлении» как «жизни» подлинное «бытие».