и, тем самым, для преподнесения в явленности суще-бытующего как включенности-вставленности в просвет.
Или же человек становится существенно причастным к истории-Geschichte только тогда, когда он преодолел историю-Historie, а именно – историю-Historie любого рода? Что предрасполагает к этому? Преодоление очеловечивания человека.
Превращение в основополагателя Вот-Тут-Бытия.
История-Geschichte есть вовлеченный в просвет пра-бытия след-череда со-бытовавшихся, исходя из него, решений-выборов относительно отличения его от «суще-бытующего».
«Культура» в смысле заботы о «ценностях» и воплощения ценностей в действительность[61], а всего этого – опять-таки как «цели» или как «средства» обеспечения «человекости» – народной или национальной или общечеловеческой – или как «выражения» народной «жизни» всякий раз имеет предпосылкой концепцию (осуществленная в «Бытии и времени» «критика» «культуры» как таковой основывается на существенном определении историчности (Geschichtlichkeit), на различении истории-Geschichte und истории-Historie, на толковании истины как решимости-раскованности Вот-Тут-бытия как В-Мире-Бытия. Господство сознания культуры и вследствие его культурной политики практикуется-стимулируется растущее утверждение нового времени в направлении к забвению бытия, которому оно активно способствует; не определенное оформление-формирование и вырождение культуры и сознания культуры, а «культура» как таковая есть разукоренение человека и означает отделение его и без того не имеющей основы сущности от истории; эта отбраковка «культуры» отнюдь не есть восхваление «природного» состояния; скорее, при этом различение между «природой» и «культурой» становится несостоятельным, так как одна имеет своей предпосылкой другую[62]. Блокировка-выключенность из истории, однако, не может быть преодолена непосредственно через «политику», поскольку политика, в свою очередь, целиком и полностью, взятая в «тотальном» притязании на власть, означает только лишь обращение культуры в совершенную технически-историческую (historische) – махинативную сущность человека нового времени.
Ведь она – политически – историческая (historische) концепция человека нового времени – также имеет следствием то, что только с ее помощью был доведён до завершения историзм. Историзм есть полное господство истории (Historie) как вы-рас-считывание прошлого в соответствии с современным состоянием, с притязанием на то, чтобы посредством этого окончательно закрепить сущность человека как исторического=historische, но не исторического-geschichtliche существа. В один прекрасный день должен будет достигнут полный конец историзма (Historismus) – достигнутый благодаря ему самому – когда он исторически (historisch), то есть психологически расчленяя и «биологически» объясняя Все, выведет это Все из «жизни» и определит такое же происхождение и самому себе – и, таким образом, выступит как «выражение» «жизни».
Политический историзм (Historismus) только в обращении-повороте становится жертвой культурно-исторического историзма. Падая таким образом в объятия своему противнику, он подтверждает принадлежность к сущности человека новых времен, осуществляет завершение историзма, которое – поскольку оно представляет собой наивысшую форму его – далее всего отстоит от преодоления историзма. Засилье-господство истории-Historie преодолевается только посредством истории-Geschichte, благодаря новому выбору и осуществляемому в первый раз вы-рас-спрашиваию истины пра-бытия; ведь это «преодоление» есть уже нечто существенно иное и Своё собственное, – так что для него это достижение может быть безразличным и оставаться таковым. В метафизическом плане «культура» имеет ту же сущность, что и «техника». Культура – это техника истории-Historie, тот вид и способ, каким устраивает себя историческое (historische) вы-рассчитывание ценностей и сотворения благ-товаров, а, тем самым – распространяется забвение бытия.
XI. Техника
63. Техника[63]
Нахождение ее существенного пространства быстрее всего удастся, если мы знаем, что τέχνη – это слово, описывающее «знание», и если мы понимаем «знание» как пребывание в истине, а истину понимаем как открытость суще-бытующего, исходя из просвета пра-бытия. Тогда мы избегаем опасности постановки вопроса о «цели» «техники», а затем опасности объяснять, исходя из этого, ее «сущность». Технэ не заключается в приготовлении и изготовлении орудия труда и машин, она также не есть использование и располагание орудиями и машинами в рамках и пределах какого-то способа – метода, она также не есть сам этот способ, а также не только доскональная компетентность в таковом (ср. ниже с. 177–178.). Правда, изначальное употребление слова τέχνη было именно таковым – не было достигнуто проникновения в более изначальное, к сущности. Правда, изначальное употребление слова τέχνη было именно таковым – не было достигнуто проникновения в более изначальное, к сущности. То, что этого не произошло, имеет свою причину в том, что в эпоху господства этого слова τέχνη сущность истины, к которой принадлежит названное этим словом, оставалась без-основной и с тех пор так и осталась таковой; отсюда становится ясно, почему вся и всяческая метафизика так и не смогла никогда дорасти до сущности τέχνη и техники. Ведь она – метафизика – делит с «техникой» то же самое сущностное пространство, она не располагает никакой сферой, где она могла бы обосноваться-поместиться как обосновывающая и преодолевающая технику; техника сама становится дополнением – продолжением метафизики и ее завершением. Все и всяческое покорение техники, осуществленное в новые времена, всякое притязание на то, чтобы стать ее господином, поэтому есть только кажимость, которая достаточно плохо прикрывает порабощение – понятое метафизически. Техника есть производство-изготовление самого суще-бытующего (природы и истории-Geschichte), поддающейся рассчитыванию-просчитыванию делаемости, все пронизывающей своими делами махинативности. Но махинативность как сущение бытия временит технику; занятие которой не зависит от желания или нежелания человека – поскольку человек в сущности решен как «субъект»; субъективность человекости оформляется в наиболее чистом виде в нациях; общность нации возводит на пик-вершину обособление-ободиночивание человека в субъективности. Только там, где бытие суще-бытующего понимается, исходя из пред-ставленности и изготовленности-поставленности пред-метного и соответствующего определенному состоянию, техника приходит к господству; и опять-таки не как одна область культуры среди других или как форма цивилизации, а как то «настоятельное вникание» в истину суще-бытующего, которое ради суще-бытующего и безусловного господства его махинативности забывает об истине и отказывается от самого себя и отдает себя во власть махинативности как составная часть ее. Всякое изобретательство, открывательство, все и всяческое толкуемое, исходя из этого, творение, сооружение и привнесение проистекает из этого отвергнутого и так никогда и не обоснованного «настоятельного вникания» в «истину» как гарантированность-обеспеченность пред-ставления и изготовления-поставления сущее-бытующего в целом, в этом плане – во всяких вариантах «простейшими» (то есть здесь – кратчайшими и быстрейшими и дешевейшими) путями. Из сущности техники – как одной из обоснованных западной метафизикой и определенной ее историей основной формы разворачивания истины как обеспечения предметности суще-бытующего – только и становится понятной сущность «машины». В машине (как сущности, не как в отдельной вещи) природа только и становится гарантированной-обеспеченной и, то есть, «действительной» природой; нечто подобное происходит при смене истории-Geschichte историей-Historie, наивысшей формой которой в новые времена является пропаганда, нечто подобное происходит с самим человеком, который благодаря воспитанию-муштре и школярскому обучению становится приспособленным к об-устройству всего суще-бытующего в расчислимую махинативность. Техника в ей самой неведомом ее «настоятельном вникании» пребывает в забвении бытия, которое остается затененным – вплоть до непознаваемости-неузнаваемости – махинативным суще-бытующим. Это придает технически обоснованной открытости суще-бытующего прозрачность устраиваемого и отменяемого, характер простоты в смысле уникальной овладеваемости-подвластности без-основного-пустого.
Во времена техники возникают более многочисленные и громче, чем когда-либо ранее, отстаиваемые «аллегории-иносказания», то есть они теперь «делаются» и массово производятся, потому что суще-бытующее в целом и человек стали испытывать постоянную и неудержимую потребность в аллегориях-иносказаниях. Аллегория-иносказание есть специально достигнутая-устроенная договоренность о том, что искать какой-то смысл (истину сущее-бытующего в его бытии) – бессмысленно. В этой договоренности оно нуждается в той форме гарантии-обеспечения (то есть технике), в которой техника дает гарантии от себя самой, то есть против прорыва-вторжения истины, в том, что она, скажем, не могла бы быть только разрушением суще-бытующего, но – запустения-запустынивания пра-бытия, а посредством этого должна закладывать-распространять начала и основы в без-основном бытийной покинутости, которое отличает сущее-бытующее.
Технический ландшафт, который сегодня и в ближайшем будущем с полным правом, то есть сообразно мерилу господствующей «истины» суще-бытующего, находят и будут находить «прекрасным» – это вовсе не разрушение-разорение «природы» – ведь одновременно с техникой и благодаря ей «сущность» природы изменилась, превратившись в махинативную машиносообразность-машиноподобие, а потому в технических сооружениях-устройствах теперь совершенно все согласуется с ее «красотой». То, что еще не покорено-подчинено чисто технически, напротив, выглядит половинчатым-двойственным и безвкусным, а потому заслуживает разрушения и устранения. Техника доводит и только лишь «эстетическое» понимание прекрасного до полного господства; и это остается только лишь недоразумением, питаемым обращенными вспять чувствами, если полагают, что можно преодолеть посредством технически «прекрасного» «эстетически» прекрасное буржуазных ценителей, склонных наслаждаться им; преодолеть это нельзя, можно только планомерно поработать над переживаниями любого и каждого в «народе».