господства метафизики и указание перстом назад, на свою собственную причину: на то, что она обретает состав своего содержания из упущения-игнорирования вопроса о бытии (vgl. W.S. 37/38[78]). Здесь, однако – место решения-выбора, единственного и простейшего, благодаря которому со-выбирается и история западного человека: останется ли все при этой интерпретации бытия и, тем самым, при безразличии к забвению бытия или же оно потрясает человека (в его прежней сущности как animal rationale) и даже ужасает его, вынося-приводя в ужас, благодаря чему он перемещается-пересаживается в необходимость-нужду совсем иного основополагания сущности, каковое перемещение-пересаживание еще все же в каждом случае не может быть его Сделанным-Содеянным и принятой им мерой, но должен пониматься как со-бытование посредством самого бытия.
Забвение бытия, далее, могло вдруг выступить в качестве Иного – уже больше не в качестве Поверхностного всего лишь необдумывания бытия (как Пустого), а как невопрошание об истине бытия как основе, которая сама еще несет эту поверхностность и безразличие забвения бытия. Это было бы тогда губительным погружением в безвопросность по отношению к тому сомнительному, что наиболее заслуживает вопрошания – то жутчайшее, что бездонно-безосновно распространяется под тончайшей поверхностью самоочевидности-самоуверенности человека, предающего забвению бытие. И именно потому и забвение бытия тоже не есть всего лишь только упущение человека – нет, оно событуется-происходит, исходя от самого прабытия и представляет собой загадочный знак-указание-кивок на сущность его: отвержение-отказ, который редко дарует себя как таковой человеку, чтобы его сущность выхватить-выдернуть в принадлежность к пра-бытию и найти в ней наивысшие необходимости: создать в суще-бытующем этому пра-бытию места для его истины, чтобы пра-бытие как без-дно-основа способствовало встречному противничанию-ответствованию человеческости и божественности богов, отнесенного к из сущности.
Поэтому человек и не может никогда устранить забвение бытия; даже если он оценивает по достоинству как самое достойное вопрошания в вопросе о его сущности – и именно тогда он и подтверждает, что вынужден быть со-бытийным-со-бытованным со-бытования, отказ-отвержение остается и обращенность-повернутость к суще-бытующему и настоятельное вникание в него требует-способствует, тем самым, снова забвения бытия, которое не уменьшается посредством вы-рас-спрашивания пра-бытия, но только лишь обнаруживает себя в своей зловещей бесприютности. В мышлении, сообразном-соответствующем истории пра-бытия, проламывается только поверхностность забвения бытия, однако никогда не преодолевается само забвение – оно «только лишь» открывается в его без-дно-основности. Это забвение принадлежит-относится к настоятельному вниканию в просвет суще-бытующего; то быть Вот-Тут, в которое вставлено-встряло сущее-бытующее, в то же время означает – внутри просвета Вот-Тут быть-Вон-Прочь из самого бытия и его истины. Это Вон-Прочь-бытие принадлежит-относится к Вот-Тут-бытию и позволяет существовать человеку (и нуждается в существовании человека) как того существа, которое в сохранении и оформлении и раскрытии-осваивании сущее-бытующего способно брать на себя стражничество-сберегание истины пра-бытия. Вон-Прочь-бытие от прикровенного отказа-отвержения удерживает человека от основы его собственной сущности, которая в-себе потому есть без-дно-основа, что держит открытым забвение. Это забвение бытия, однако, в то же время есть причина-основа для возможности и необходимости всего этого забывания, которое как не-сохранение суще-бытующего насквозь пронизывает своим господством поведение человека. Забвение поэтому также никогда нельзя объяснять как результат разнообразного забывания. Оно само – как неповедение и неотношение по отношению к суще-бытующему имеет основу в том без-дно-основном Вон-бытии, которое взвешено в виде взвеси в сущности Вот-Тут-бытия.
В Вон-бытии Вот-Тут-Бытие выказывает глубочайшую принадлежность к Открытому отказа-отвержения, а именно так, что она на основе этой открытости и только в ней способна скрывать себя. Пра-бытие не выдумываемо-неизмыслимо и мыслящий его – бытийствует, есть.
Но это, однако, только тогда, когда мышление преодолеет метафизику, для которой бытие тотчас же должно раствориться-распуститься в Помысленность – так что не останется ничего, что могло бы быть непомысленным или даже неизмыслимым-невыдумываемым; ведь все «категории» и системы категорий есть только лишь постоянно с опозданием закладываемые средства для сохранения того, что для метафизики уже давно решено: того, что бытие – это самое что ни на есть общее и самое что ни на есть пустое, а потому его приходится наполнять и пополнять посредством «развития» категорий.
Но вы-раз-мысливаем ли мы в знании об изначальном (принадлежном самому пра-бытию) забвении бытия в то же время первоисток Ничто-йного?
XVII. История пра-бытия
69. История пра-бытия
Если мы видим суть «трагического» в том, что – это начало основы заката, но закат – это не «конец», а закругление начала, то к сущности пра-бытия принадлежит трагическое.
Это, однако, делает возможным то, что существуют «трагедии» – там, где суще-бытующее простирается-достигает до первоначала пра-бытия, где оно причастно к истории (Geschichte) суще-бытующего, а именно: только того суще-бытующего, сущность которого укоренена в связи с пра-бытием. Великое – сущностное – поэтическое творчество как то, что учреждено-заложено пра-бытием – «трагедийно». И, вероятно, до сих пор существовавшие «трагические поэтические произведения» – это только преддверия, поскольку они поэтически трактуют – сообразно с их принадлежностью к мета физике Запада – суще-бытующее, и только опосредованно – пра-бытие. Однако название «трагичный» во взаимосвязи с этим постижением смысла не играет никакой особенной роли, прежде всего – в том смысле, что тут должна быть выдумана какая-то «трагическая философия». По существу, это – одно только знание о начале как причине-основе завершающего его в круговом движении заката. Если мы говорим, исходя из мышления о начале, о «конце», то это никогда не подразумевает простого прекращения или спада, но подразумевает выросшее из этого начала и все же приведшее его к упадку завершение-исполнение того, что начало, предваряя его историю, определяло как возможности и выбирало из этих возможностей.
Первая история бытия, от φύσις до «вечного возвращения», есть закатывающееся начало. Но эта история (Geschichte) остается сокрытой в своем протекании, у нее нет сцены, на которой разыгрывалось бы суще-бытующее и его пред-ставление и изготовление-поставление – даже на заднем плане. Поскольку начало может быть познано только как «начало» – «начально» – также и проистекающая только из иного начала истории пра-бытия первая и собственная его история приходит в Открытое, и все же никогда не в публичное.
Если философия есть мышление пра-бытия в смысле вы-рас-спрашивающего пред-мышления, устремленного на осново-полагание истины пра-бытия, то название «трагическая философия» – это повторение дважды одного и того же. Философия трагична в-себе, сама-по-себе – при упомянутом содержании этого слова. Здесь нет никакого повода брать философию «трагически» – исходя из общепринятого строя-образа чувствования. При отягощении этого слова «литературно-историческими» и «образованными» мнениями мы лучше выведем его из употребления. То, что указывает сущностный признак начала (пред-решающего вовлечения заката и «начала» с него), может быть понято и зафиксировано в позиции мышления и без этого слова.
Пра-бытие как перво-начало, перво-исток (Überlegungen X, 47 f.)[79] – это как светящаяся расселина, в которой сущее-бытующее может прийти к «стоянию», со-бытование человека в адресованности-призванности к истине пра-бытия. Адресованность-призванность есть определение-настраивание, вбрасывание, которое вбрасывает человека в основное настроение, в котором должно быть положена основа той предназначенности-предписанности, сообразно которой он призван к грюндерству-основополаганию истины пра-бытия.
Редкость – со-бытие и вместе с ним та возможность, что человек становится заброшен в заботу о своей сущности и, тем самым, исторгнут-извлечен из озабоченности собой как налично-сподручным (то есть как отдельный индивид и как сообщество).
Редкость – то со-бытие и вместе с ним та история, в которой человек с его сущностью становится «известным» как то, чего он достиг, исходя из адресованности-призванности к пра-бытию и, следовательно, из самого пра-бытия и его истины. Так человеческость ввергнута в такое вопрошание, для которого самым сомнительным и достойным вопрошания оказывается пра-бытие и которому в качестве ответа достаточно только еще более изначальное вы-рас-спрашивание, которое приводит к себя к сущности пра-бытия как отвержению-отказу (со-бытие – первоисток), в сокрытой истории пра-бытия происходит единственное-уникальное и достойное происходить; так, что пра-бытие как пра-исток становится изначальнее начала того, что есть (бытийствует). Между этими редкими событиями, которые определяют свое собственное «время», протекает в качестве их переднего-фасадного плана растопыривающееся-растягивающееся из господствующего в данный момент суще-бытующего та история (Geschichte), которая становится «историей» (»Geschichte«) только благодаря употребляемой и используемой ею «истории» (»Historie«) и все более и более поднимает самого человека к его цели как «человечество», или как «народ», или как «жизнь».
Человек становится предоставленным самому себе, то есть ему самому в его отверженности и выдворенности из принадлежности к бытию (то есть из борьбы за грюндерство-основополагательство истины пра-бытия) и отдается во власть махинативности суще-бытующего – столь решительно, что выдворенность как таковая больше вообще не обдумывается и не принимается во внимание и не может быть вовлечена в постижение смысла, скорее, своевластие-своесилие человеческости заходит столь далеко, что оно даже уже в своей «истории» (»Geschichte«) не предоставляет выносить суждение-приговор о нем будущему, а уже само в современности вы-рассчитывает и твердо констатирует свое собственное «величие». Знак того, что эта история человека началась – возникновение «антропологии», окончательного закрепления определения человека как «животного», то есть как «жизни». Этот процесс возникновения «антропологии» был предрешен определ