е) от эмоции (неравнодушие) и лишают мужчин и женщин полноты их человечности».
Два этих надлома в телах: тревожная привязанность и избегание привязанности в отношениях мужчины и женщины работают в тандеме, образуя пространство взаимной проекции; женщина вынуждена стать контейнером, куда мужчина может проецировать все свои отчуждённые эмоции, потребность в любви и близости, подлинном контакте; он, в свою очередь, становится контейнером для всех желаний и талантов и женщины, от которых ей пришлось отказаться, беря на себя эмоциональный труд по заботе о нём. По мнению Снайдер и Гиллиган, это объясняет ту звериную ярость, которую испытывают мужчины при любом посягательстве на бинарность гендеров и эмоциональные режимы патриархата: инстинктивно они видят в этом угрозу своим потребностям и испытывают страх, который толкает их на угрозы и насилие. Я сам обнаруживаю в себе абсолютно ясно эту эмоциональную отчуждённость, этот выбор в пользу не-отношений из-за страха утраты, ускользание от действительно включённых диалогов, подавление эмоций и мыслях о них. И я пытаюсь понять, когда в детстве меня этим заразило, — книги Верна, Дефо, Дюма, Свифта, мультики про мышь и кота, зайца и волка, сказки про Буратино, Золушку и Бременских музыкантов, телемюзиклы в начале нулевых, сериалы у бабушки, реклама и музыка, образы определяющего все социальные отношения разделения на мужское и женское, тотальности которых вообще невозможно избежать, тем более в городе на границе с Китаем с населением двести тысяч. В детском саду надо мной смеялись из-за девчачьих коричневых колготок, в начальной школе в театральных сценах учительница рявкала, когда я делал «девчачьи» жесты, «чё ты как баба» было универсальным дисциплинирующим окриком, обращённым от всех ко всем. Конечно, у меня не было шанса не быть задетым мужской социализацией, хотя моё тело сопротивлялось. И сегодня, уже сознательно определяя себя как квирного человека, я часто субверсивно или защитно включаю некоторые из этих «мужских» паттернов, — просто потому что я их знаю, они в моём опыте.
Патриархат работает таким образом, что сначала он образует разрыв в подлинных отношениях между людьми, а затем делает невозможным их восстановление и не позволяет даже видеть эти разрывы, высмеивая чувствительность в мальчиках и запрещая самовыражение девочкам. Невозможность видеть разрывы автоматически превращается в политическую проблему, потому что люди становятся слепы к несправедливостям и неспособны им противостоять из-за защитных механизмов молчания и насилия. Когда у тех, кто внизу иерархии, есть голос, чтобы сообщить о своих чувствах и своём опыте, а у тех, кто наверху, сохраняется возможность эмпатии, их будет тянуть к соединению и исцелению разрывов. Задача патриархата в том, чтобы этого не происходило, чтобы неравенство сохранялось и оставалось невидимым. В сущности, что пишут Гиллиган и Снайдер (и с чем соглашаются другие теоретики): в наших обществах в раннем возрасте с детьми происходит что-то, что считается нормальным элементом взросления, но что на самом деле их глубоко калечит; и хорошо, если в дальнейшем у них хватит ресурсов и информации осознать себя как жертву этой травмы и двинуться навстречу излечению. Инициация в норму, о которой мы говорили раньше, — это, в частности, инициация в патриархат. В систему, которая лишает мужчин возможности заботиться и быть близким, а женщин — претензий быть полноценной личностью. Которая все тела вообще лишает доступа к настоящей любви и близости. Гиллиган и Снайдер заключают вполне конкретно: «Коротко говоря, патриархат держится на разрушении способности человека восстанавливать отношения: его иерархические структуры покоятся на утрате отношений и отказе от любви».
Тимоти Мортон в книге «Стать экологичным»[41] сравнивает ситуацию современного пребывания внутри массового вымирания, вызванного глобальным потеплением вследствие человеческой деятельности, с процессом проживания травмы. Сталкиваясь напрямую с этой информацией, человек либо не верит, либо верит наполовину, либо ощущает что-то сродни ПТСР, потому что эта информация слишком тотальна, чтобы её охватить, а если воспринять её всерьёз, то моментально возникает вопрос «что делать?», на который человек в одиночку не способен дать ответ. Эта ситуация похожа на жизнь внутри патриархата. Поддерживая его невидимость, люди, с одной стороны, поддерживают воспроизводство иерархии и уберегают себя от уязвимости подлинных отношений, а с другой, защищают себя от самого факта существования такой иерархии, приводящей к страданию, угнетению, расчеловечиванию и невозможности настоящих отношений, потому что признание этого факта во всей его полноте может свести с ума: в мире существует тотальная структура, которая лишает человечество близости и поддерживает структурное насилие: одних мужчин против других мужчин и любых мужчин против женщин. Многие люди, даже признавая существование патриархата в прошлом, уверены, что сегодняшний мир или, как минимум, сегодняшние западные общества не являются патриархатными тотально. Не будем говорить о профессиональных маскулинах и консервативных национал-патриотах, но в России есть такая специальная прослойка либеральной интеллигенции, воюющей с ими же придуманной «новой этикой». Они уверены, что равенство возможностей уже здесь и каждому нужно просто побороться за свою жизнь, хотя и существует политический авторитаризм, но его корни просто в желании конкретной группы лиц оставаться у власти. Они готовы согласиться с тем, что существует gender gap в трудовой сфере (потому что цифры налицо, а люди легко попадают под магию статистики и фактоидов), — но идея о существовании невидимого дисциплинирующего режима вызывает у них усмешку: «снежинкам просто нужно больше работать». Это можно было бы даже обсудить, если бы пандемия ковида не вскрыла с новой наглядностью патриархатную некрополитику. С закрытием общественной сферы на карантин уровни домашнего насилия взмывают в разы; в Италии количество звонков на национальную линию защиты от насилия увеличилось на 73 % за два весенних месяца в 2020 году; в Мексике эта цифра стала самой высокой за всю историю существования экстренной помощи; количество женщин, которые обращаются в шелтеры для жертв домашнего насилия, увеличилось в четыре раза; в России количество обращений в НКО по поводу домашнего насилия увеличилось, даже по данным государственных медиа, в два с половиной раза; случаи, когда неизвестные люди в форме правоохранителей насильно забирают девушек кавказского происхождения из шелтеров для жертв абьюза в России скоро, видимо, превратятся в норму. Поскольку в сервисной сфере до сих пор большинство работников — женщины, они стали первыми, кто начал массово терять эту и так низкооплачиваемую работу. Патриархатная связь женской социализации с трудом по заботе и уходу обуславливает огромное количество женщин-медиков и врачей, — которые массово умирают от коронавируса. В США около 77 % сотрудников больниц и 74 % сотрудников школ — женщины.[42] В России в 2021 году 71 % врачей — женщины; доля женщин среди средних медработников — 95 %[43]. Это — некрополитика в действии; когда патриархальное государство решает, кто достоин жить, а кого можно оставить умирать.
Ещё важно иметь в виду, что внутри патриархата существует несколько отличающихся (но часто пересекающихся) между собой структур отношений между мужчинами и женщинами. Описание их находим у Рэйвин Коннелл: «Одна связана с разделением труда: организацией домашней работы и заботы о детях; разделением между оплачиваемой и неоплачиваемой работами; сегрегацией рынков труда и созданием „мужских“ и „женских“ рабочих мест; дискриминацией при профессиональной подготовке и продвижении по службе; неравными зарплатами и неравным обменом. Вторая связана с властью, контролем и принуждением: с иерархиями в сфере государства и в сфере бизнеса; институциональным насилием и актами насилия в межличностных отношениях; регулированием сексуальности и надзором за ней; властью в семье и ее оспариванием». Но не все человеческие отношения описываются областью труда и власти. Поэтому Коннелл предполагает существование третьей структуры, которая «связана с паттернизацией выбора объектов сексуального желания и сексуальной привлекательности; с воспроизводством гетеро- и гомосексуальности и отношений между ними; с социально структурированными гендерными антагонизмами (женоненавистничеством, мужененавистничеством, ненавистью к себе); с доверием и недоверием, ревностью и солидарностью в брачных и других отношениях; с эмоциональными отношениями, связанными с воспитанием детей». То есть во всём, что касается близости, мы находим механизмы неравенства.
Тип маскулинности, которую производит патриархат (будь то гегемонная, консервативная или подчинённая, как мы видим на примере движения инцелов), содержит в своей основе так называемый парадокс мизогинии. С одной стороны, эта маскулинность строго ориентирована на гетеросексуальные отношения, вступление в брак с женщиной, совместное воспитание детей, либо просто дикий секс без обязательств. С другой стороны, именно этот тип маскулинности, почти милитаристский, на раз-два скатывается в предельную ненависть к женщинам, вплоть до применения насилия и убийства. Об этом пишет и Рэйвин Коннелл, и, например, Джейн Уорд в книге The Tragedy of Heterosexuality, описывая ситуацию, с которой знакома почти каждая девушка: когда на улице незнакомый мужчина сначала отвешивает тебе бесцеремонный комплимент о том, как ты классно выглядишь, но стоит тебе проигнорировать его или отреагировать негативно, в то же мгновение тебе прилетает fuck you bitch и die you fucking slut; парни могут дико хотеть секса с девушкой, но, получив его, в своей мужской компании описывать её тело в самых унизительных формулировках. Генерально это называется объективацией, когда мужчина рассматривает женщину не как равную себе, а как объект и источник удовлетворения своих потребностей.