[79] исследования группам студентов предложили почитать сводку теорий о флюидности и спектральности сексуальных ориентаций; после прочтения участникам задавали вопросы — и 28 % из них с большей вероятностью относили себя к не-эксклюзивно гетеросексуальным людям, а 19 % выразили желание или надежду на опыт однополых отношений. Как ни смешно, но это буквально значит, что чудовищный людоедский российский закон о запрете гей-пропаганды не такой абсурдный, каким он кажется на первый взгляд. Действительно, сексуальную ориентацию, если допустить её существование, можно и пропагандировать, правда, только среди людей, готовых читать академические тексты.
Но я бы хотел вернуть фокус на то, что проблемой или вопросом для меня представляется не существование «сексуальных меньшинств» (про которые мы думаем, что они меньшинства, только исходя из доксы о гетеросексуальном большинстве), а существование и воспроизводство гегемонной, или принудительной, гетеросексуальности. Словосочетание «принудительная гетеросексуальность» появляется у Эдриенн Рич в одном из самых влиятельных феминистских текстов Compulsory Heterosexuality and Lesbian Existence[80]. В нём она анализирует, каким образом система патриархата почти с самого рождения вынуждает девушек ассоциироваться с мужчинами — через гендерную социализацию, сказки и романы, где поиск мужской любви женским персонажем рисуется как захватывающее приключение, — и как затем эта система поддерживает принудительный характер гетеросексуальности на протяжении жизни женщины: через феминизацию бедности, структурные дискриминации на рабочих местах, где женщинам не просто меньше платят, но их стабильно не берут на руководящие должности, а также через комплекс мужского гетеронасилия: ограничение женской сексуальности, реализация мужской сексуальности за счёт женщин часто насильственным образом, контроль над детьми женщины и эпизодические случаи воровства детей отцами, ограничение женской креативности и доступа к большим частям знаний, эксплуатация их труда, образы сексуализированного насилия в порнографии и, наконец, исключение и подавление лесбиянок на любых уровнях — отчасти как продукта гомофобии, но большей частью — как запрета женщинам ассоциироваться с другими женщинами, существовать для них, поддерживать тесные женские интимные связи, — потому что это угрожает режиму, который подразумевает универсальную ориентацию женщин на мужчин. Джонатан Нед Кац в книге The Invention of Heterosexuality в двух главах описывает, как в 60-е, 70-е и 80-е либеральный, радикальный и лесбийский феминизмы впервые начали описывать гетеросексуальность как сконструированную систему подчинения и принудительную норму; Эдриенн Рич была среди этих теоретикесс наряду с Моник Виттиг, Гейл Рубин, Ти-Грейс Аткинсон, Кейт Миллетт, Бетти Фридан, Нэнси Мирон, Шарлотт Банч и многими другими. Она, в числе прочего, пишет про стереотип, который сохраняется до сих пор: что женщину тянет к женщине из-за того, что она ненавидит мужчин, как будто любовь к мужчине обязательна для «здоровой» женщины; в этом понятии о ненависти феминисток и лесбиянок к мужчинам ясно видится отчаяние принудительной гетеросексуальности. Рич описывает лесбийскую экзистенцию не просто как вариант сексуального поведения; в отношениях между женщинами она обнаруживает радикально другие основания бытия-вместе, чем под гетеросексуальной нормой. Это касается всех сфер близости — от эротики и секса до совместного труда и горевания.
Само слово «гетеросексуальность» подразумевает, что существует взаимное сексуальное влечение между мужчинами и женщинами. Но так ли безусловно они хотят друг друга? Джейн Уорд в The Tragedy of Heterosexuality ссылается на исследование[81], показывающее, что многие женщины, идентифицирующие себя как гетеро, находят фотографии мужских членов непривлекательными и не заводятся сексуально от фоточек с голыми мужиками, а также предпочитают фото женского обнажённого тела, когда предлагается такая опция. Широко распространено также знание о том, на какое огромное количество неудовлетворительного секса с мужчинами, которых они на самом деле не хотят, приходится соглашаться женщинам. Это буквально расширенная версия «супружеского долга», — во-первых, женщины до сих пор очень часто вступают в отношения по причинам иным, чем влюблённость или сексуальная заинтересованность в партнёре: феминизация бедности, стигматизация одиночек и уличное насилие вынуждают женщин искать защиты в партнёрстве с мужчиной. Во-вторых, у мужчин, определяющих себя как гетеросексуальных, чудовищно узкие представления о женской телесности и сексуальности. До сих пор процветающий миф о «вагинальном оргазме», нежелание доводить женщину до оргазма вообще, понятие о куннилингусе как о чём-то, что ставит под удар маскулинность, незнание женской физиологии и ограниченные понятия о том, что делает женское тело сексуальным: молодость, стройность, выбритость, большая грудь и тугое влагалище. Уорд пишет, что для «лесбиянок упущенные мужчинами бесчисленные возможности действительно наслаждаться женским телом кажутся ошеломительными».
Конструирование гетеросексуальности становится виднее с каждым годом, но особенно этот момент проявился в США после Стоунволлских бунтов и подъёма освободительных ЛГБТ-движений. Об этом подробно пишет Джеймс Дин в книге Straights: Heterosexuality in Post-Closeted Culture[82]. «Пост-шкафной культурой», если переводить буквально, он описывает период существенно увеличивающейся видимости ЛГБТК-людей, под влиянием которой заметно меняется «культура гетеросексуалов». Так, гетеро-персоне теперь сложнее быть гетеро-по-умолчанию: культура анти-гомофобии приучает людей не предполагать за них их предпочтения; во-вторых, гетеро-человеку теперь почти нельзя быть уверенным, что люди вокруг гомофобны: он рискует показаться «непросвещённым», делая гомофобные замечания в публичной сфере. Под влиянием этих процессов меняется перформанс гетеросексуальности и гомофобии: люди, определяющие себя как гетеросексуалы, теперь вынуждены совершать дополнительные усилия, чтобы очертить границу между собой и ЛГБТ. Эта граница может быть враждебной или, наоборот, поддерживающей, но факт в том, что в пост-шкафной культуре мужчины и женщины начинают подчеркивать что-то в своей внешности, поведении и речи, что, по их мнению, позволит им выглядеть гетеросексуальнее. Как правило, это карикатурная маскулинность и утрированная феминность, потому что по инерции древнего стереотипа общество связывает однополое желание с перевёрнутой гендерной идентичностью. Описываются случаи, когда в школах или университетах при появлении в группах открытых или закрытых лесбиянок «нормальные» девушки делали ярче свой макияж, чтобы не сойти за «одну из этих», потому что стереотипно считалось, что лесбиянки не пользуются косметикой. Каково приходится «классическим маскулинам», когда в гей-среде так популярно нормативное накачанное тело и hairy-субкультуры, — тяжело представить. Как гетеро-мужчины справляются в отчаянных попытках сигнализировать о своей традиционной ориентации? Например, они не носят эко-сумки и не сортируют мусор, потому что ассоциируют это с гейским поведением[83]; таков вклад патриархатной доксы в климатический кризис.
Джейн Уорд цитирует Моник Виттиг: «Разум натурала (the straight mind) не может помыслить культуру и общество, где гетеросексуальность бы не обуславливала не только все человеческие отношения, но и производство концептов и все процессы, которые ускользают от сознания» и дальше пишет, что «гетеросексуальность охватывает границы всего именно за счёт сужения поля помысливания или ограничения воображения». Натуралы буквально запрещают нам и себе мечтать, — свидетельств этому полно в повседневной жизни, когда ребёнку кричат «не витать в облаках», когда политику описывают как «реальные дела реальных мужчин», а левые утопии — это для девочек и соевых геев. Надо ли удивляться, что у самых ярых защитников гетеросексуального режима такой неизобретательный секс и такая неизобретательная жизнь?
Гендер-шоу
Оттоптавшись на натуралах, последний раз сделаем шаг назад и вернёмся к гендеру и его подрывному потенциалу, поскольку то, что я абзацем выше назвал «перформансом гетеросексуальности», нуждается в пояснении. Понятие о том, как именно гендер сепарирован от пола и через какие механизмы он воспроизводится, в русскоязычном пространстве, кажется, теснее всего связано с Джудит Батлер и её книгой 1990 года Gender Trouble, как и дальнейшими её текстами. Но ещё за 12 лет до её выхода была опубликована книга Сьюзан Кесслер и Уэнди Маккенна Gender: An Ethnomethodological Approach[84], в котором авторки предложили рассмотреть гендер через призму этнометодологии, отвечая на вопрос, каким образом конструируется реальность, в которой существует только два гендера. А конструируется она через то, что они называют «приписыванием гендера» (gender attribution), — это процесс, в котором тела «делают» (или производят) гендер в ежедневных отношениях с людьми и институциями. Они буквально определяют гендер как «то, что мы делаем», — имея в виду человеческое поведение и усилия по поддержанию определённого внешнего вида, способа разговаривать, выражать эмоции и осуществлять те или иные выборы. Кесслер и Маккенна пишут, что в обществе принят способ определять гендер тела по гениталиям, но в повседневной жизни у нас почти нет возможности увидеть гениталии человека, и даже вопрос об этом будет звучать крайне неуместно. Поэтому в таких интеракциях люди предполагают гендер человека по так называемым «культурным гениталиям» — здесь авторки ссылаются на «Исследования по этнометодологии» Гарольда Гарфинкеля, где он разделяет наличие гениталий как биологический факт и как культурное событие, в котором предполагается и берётся на веру, что человек действительно обладает определёнными гениталиями. Дело ещё в том, что действительную роль в гендерном присвоении внутри фа