ллогоцентризма играет только один тип гениталий — мужской член, который либо присваивается (делая объекта маскулинным), либо не присваивается (накладывая феминную роль). Несмотря на то, что существенная часть их исследования отталкивается от изучения трансгендерности (они используют нерелевантный сегодня термин «транссексуальность»), на примере которой особенно удобно заглядывать в разломы гендерного присвоения, — всё же Кесслер и Маккенна явно пишут, что ежедневные усилия по производству гендера прилагают все «нормальные» люди, не страдающие гендерной дисфорией. Наконец, в главе про кросс-культурные особенности гендерного подхода, — а это было, напомню, в 1978 году, впереди западную теорию ждали 20 лет гендерного универсализма, — они явно проговаривают, что конструкции гендера могут варьироваться в разных культурах и локалах.
За последние лет пять я прошёл через полный отказ от рукопожатий в пользу объятий при встрече с людьми, идентифирующими себя как мужчины, причём преимущественно гетеросексуальные, — будь это мои близкие знакомые или нет. Я вообще не был инициатором этого отказа, просто в какой-то момент заметил, что всё больше парней с откровенным недоумением воспринимают мою протянутую руку и часто просто её игнорируют, обнимая за плечи или даже чмокая воздух возле щеки. Моё окружение специфическое — это люди, занятые в креативных сферах или имеющие доступ к квир-знанию и опыту, — подозреваю, что это и есть источник «новых моделей маскулинности» (в которых всё меньше собственно маскулинного). С одной стороны, более взрослые и менее погружённые «в повестку» мужчины в российских регионах всё так же продолжают жать друг другу руки; с другой — многие из читающих это наверняка сами были свидетелями мужской публичной культуры в Турции или некоторых регионах Кавказа, где даже среди взрослых и пожилых мужчин объятия, прогулки по улице под руку или поцелуи в щёку не являются чем-то, подрывающим маскулинность. Сейчас вопрос не в генезисе мужского рукопожатия и его трансформации, равно как и объятий при встрече, а в том, что это в принципе такое как явление? Мужское рукопожатие, где оно принято, не является свободным выбором двух тел, — это повторяющийся акт, принудительный самой своей историей и тем, как он записан в культуре. Эта тонкая хореография, которая оформляет встречу двух мужчин и кучей вписанных в себя нюансов задаёт тон их дальнейшему взаимодействию. Сколько внимания в медиа уделялось способу жать руку рыженького президента Америки — силе его рукопожатия, манере тянуть руку визави на себя, — это сравнивается с современными кодами маскулинностей и даёт характеристику актору рукопожатия: в предельном значении — насколько он мужчина. В числе прочего, из таких принудительно повторяющихся ритуалов состоит гендер и его конструирование, по мысли Джудит Батлер. В книге Gender Trouble она опирается на теорию речевого акта, придуманную в 1962-м философом языка Джоном Остином[85], и конкретно понятие перформатива — такого акта речи, который при произнесении конституирует реальность, как слова судьи, объявляющего заседание открытым, или служащей в загсе, объявляющей пару жёнами. Батлер дополняет теорию Остина соображениями философа Джона Сёрла, который уточняет, что перформативы не просто «делают вещи» или создают события, они ещё и налагают ответственность на людей, которые принимают участие в событии, совершать некоторые дальнейшие действия, то есть запускают целые цепочки событий. Но для того, чтобы иметь такую силу, перформативы должны обращаться к некоторым условиям и законам, которые уже известны, у произносящего должен быть определённый авторитет, чтобы его речь спровоцировала события.
Батлер расширяет концепцию перформатива таким образом, что он начинает иметь отношение не только к языку, но и к тому, что и как тела делают: пожимают руки, обнимаются, смотрят на другие тела тем или иным образом. Кроме того, в её концепции нет никакой «подлинной сущности» человека, которая выражалась бы гендером; до гендера (точнее дискурса, который его производит) нет вообще ничего, кроме телесной реальности, но и она с самого рождения начинает конституироваться им. То есть гендер — это не что-то, что человек может свободно выбрать и моментально сменить, а продукт дискурса, который вынуждает тела повторять определённые слова, жесты и ритуалы, часто неосознанно. В интервью после выхода Gender Trouble и в более поздней книге Bodies That Matter Батлер указывала на вульгарное прочтение её теории: якобы гендер это роль, которую можно свободно выбрать с утра и отказаться от неё вечером; она не согласна с такой коммодификацией этого концепта, потому что гендер в её понимании — это не объект, а процесс; в более поздних текстах она делает явное различение между перформансом и перформативностью, где первое только часть второго. То, что гендер «это социальный конструкт», не значит, что Батлер ловится на удочку дихотомии пола/гендера, — у неё пол скорее всасывается гендером, биологическая реальность, что бы она ни значила, тоже конструируется и реконструируется под социальной и символической. У Батлер перформативность — это сила дискурса, который через повторение (репетицию перформанса) производит определённый тип субъекта. Матрица, в которую этот субъект должен быть вписан, — это та же самая принудительная (у Батлер forced, а не compulsory) гетеросексуальность. Она уделяла особое внимание изучению конструируемости гендера на примере дрэг-квин культуры. И здесь возникает непростой вопрос о субверсивности понятия гендера, его способности подрывать дискурс, его производящий, и всю матрицу гегемонной гетеросексуальности. С одной стороны, на примере дрэга с его ироничностью, трансгрессией и гиперболизацией видно, что гендер буквально производится, дрэг вскрывает имитационную природу гендера, его выучиваемость через повторение, чем разрушает его претензию на природность и естественность. С другой стороны, субверсивный эффект не только не автоматический, он ещё и непростой и невычисляемый, если приземлять эту субверсию на повседневную реальность: реальные изменения происходят медленно и неравномерно. Такая всеобъемлющая роль, уделяемая дискурсу, не могла не вызвать критику: теоретикесса перформанса Сью-Эллен Кейс, например, писала, что это сдирает с субъекта любую политическую эффективность, раз он уже расположен внутри дискурса. В более поздних интервью Батлер допускает возможность телу взять в руки власть над процессом гендеринга и развернуть его в какую-либо из сторон: путём переприсвоения другого гендера, коррекционных операций или выхода на территорию небинарности. Присвоение гендера — это не одиночное действие, а процесс — от рождения до взросления и далее; на территории этого процесса тело может занимать разные позиции: от сопротивления до принятия гендерной матрицы и исполнения предписанного перформанса. Тело может качать руки, чтобы рукопожатие было крепким, и колоть ботокс в ладони, чтобы они не потели, а может отказаться от вечного возвращающегося ритуала и отправиться навстречу объятиям.
Я хочу закончить главу четырьмя историями, которые произошли в сентябре-ноябре 2021-го, когда я заканчивал книгу. Это такая открытка тем людям, которые, читая написанное выше, уверены, что сегодня «мы как общество» (глобальное или российское) продвинулись гораздо дальше и всё это уже не очень актуально; каждую из историй легко связать с тем, о чём я писал выше.
История первая. У женщины из Москвы, занятой в креативной индустрии, в конце октября от ковида умирает муж. Она начинает записывать всё, что с ней происходит в этот страшный период, — последовательно появляются четыре больших поста про её чувства и ощущения, их недостроенный дом, его вещи. Третий пост о том, как она перечитывает их переписку и в последние два года обнаруживает их обоих погружёнными в унылый быт и понукание. Через полторы недели после смерти она пишет большой пост про женскую поддержку, которую получила за прошедший месяц, пока муж лежал в больнице, и после его смерти. И пишет, что жизнь с мужчиной, какой бы прекрасной она ни была, замыкает тебя на нём. А дальше описывает, как стал легче и свободнее её повседневный быт — с уборкой, готовкой; как появилась возможность встретиться с подругами, с которыми не встречалась годами; и что подруги, все состоявшиеся женщины в районе сорока, рассказывают одну и ту же печальную историю о браке, который поддерживался на протяжении многих лет силами только женщин, а когда окончательно сломался, эмоционально недоступные мужчины обвиняют их во всём, угрожают, выгоняют из их же квартир; и что их больше никогда не заманить в капкан под названием «счастливая семья». И дальше она рассказывает, как изменилась манера поведения малограмотных строителей, которые достраивали их дом; как со смертью мужа она для этих людей превратилась в «бабу без мужика», которую можно наёбывать и которая ничего не понимает. Как рабочий в деревне, смотря на участок, говорит при ней «плохо земле без хозяина». Я не искал эту историю специально, она просто вылезла в ленте репостом. В комментах под репостом пишут, что «это работает горе, не надо принимать слова горюющей всерьёз как минимум полгода» и, конечно, что «не все мужчины такие» — хотя речь даже не особенно шла о мужчинах.
Вторая история. В начале ноября в Ленинградской области задержали молодого рэпера по обвинению в изнасиловании. На следующий день в телеграме сливают видео из коттеджа, где это произошло: жертва с подругой уже уехали в город, где подали заявление, и насильник звонит ей, спрашивая, «нормально ли всё у них». Она отвечает, что у неё половина лица синяя; он спрашивает, «не дуется» ли она; она, иронизируя через отчаяние, отвечает, что у неё синее лицо, а так всё нормально; затем он спрашивает, как она могла уехать, если он «утром ещё не кончил». Описывая произошедшее, девушка рассказала, что они познакомились полтора месяца назад, он позвал её на вечеринку за город, а затем избил и обещал выкинуть из окна, если она не согласится на секс. Рэперу 20+ лет, мой одногодка.