Соматические процессы, происходящие под влиянием разных взглядов — направленных или предполагаемых, — ставят под сомнение очевидность границ человеческого тела. Наверняка всем знакомо мгновенное и неконтролируемое изменение своей походки, осанки, скорости под влиянием взгляда охранника в магазине, знакомого на улице, с которым вам не хотелось бы видеться или, наоборот, на которого направлено желание. Под действием чужого взгляда ваше тело может в секунду стать искусственным. Но дисциплинирующий и объективирующий эффект взгляда — не единственный возможный. Мы все знаем, как меняется способ смотреть и ощущения себя под чьим-то взглядом, когда мы находимся в закрытом помещении среди безопасного окружения, — где даже не обязательно знаем всех лично. Глаза путешествуют по телам свободнее, вежливость визуального контакта гладко переходит в налаживание устойчивых связей. Взгляд, помимо регуляции, — это ещё и способ получения знания, обмена информацией с людьми и всем, что вокруг. Когда я вижу на улице отчётливо квирную персону, для которой изобретательная работа со своим телом или внешним видом является сознательным способом сообщить что-то о себе или поспорить с пространством, я задерживаю взгляд, начинаю пялиться с абсолютно безобидными намерениями, но тут же одёргиваю себя, потому что долгий взгляд — оружие гопоты, и у меня самого пока не было шанса забыть это соматическое ощущение, когда чьё-то внимание к тебе моментально провоцирует ощущение небезопасности. И я отворачиваюсь и иду дальше, хотя моими глазами двигало не желание объективировать, а безопасное любопытство. Взгляд способен устанавливать связи, а мы любим глазеть, но мы знаем, что это непозволительно. Почему с раннего возраста в детях обрывают желание пристального взгляда, — из-за его потенциальной власти или потому что патриархату угрожает крепкая связь людей между собой? Потому, что взгляд — это желание (узнать, изучить, стать ближе), а любое подлинное желание подрывает статус-кво?
Розмари Гарланд-Томсон в книге Staring: How We Look[93] описывает историю культурного и социального регулирования пристального взгляда. У неё, в числе прочего, есть ещё и классовый элемент: в пособиях середины 19 века по корректному поведению для джентльменов глазение на женщин строго воспрещается и считается признаком неблагородного происхождения. Одно из пособий, которые цитирует Гарланд-Томсон, вопрошает знакомым аргументом: «если бы вы заметили, как на ваших сестёр пялятся подобным образом, разве не прилила бы к вашему лицу горячая кровь ярости? Молодой человек, уважающий свою мать, никогда не позволит себе уставиться на женщину с открытым ртом». Глазея на женщин, мужчина в большей степени причиняет вред другим мужчинам, чем, собственно, женщине: запрет пялиться на чужих жён исходит из права собственности мужчины на женщину, — то есть дерзкий взгляд угрожает экономической стабильности в обществе. Пристальный взгляд мужчины опасен для других, если же женщина начинает глазеть — она наносит урон самой себе, моментально теряя достоинство и феминность. То есть запрет на взгляд — это борьба с угрозой гендерным ролям и стабильности общества. Власть, размазанная по публичной сфере, даёт нам понять, что для неё нежелательно и опасно: взгляд сопротивления, равноправный взгляд. В те моменты, когда взгляд, как пишет Гарланд-Томсон, не контролирует и выстраивает границы и социальные иерархии, не регулирует, стигматизирует, приручает и привечает, — в эти моменты взгляд может давать взаимное удовольствие и наполнение, становясь разделяемым объектом между теми, кто готов на равных поделиться своей уязвимостью друг с другом.
Производя знание о мире, взгляд производит и монстров, недостойных внимания и любви: ненормативные, не вписывающиеся тела, тела с физическими вариациями, жертвы некрополитики, медленно умирающие нищие с обезумевшими выражениями лиц, в которых больше никогда не проступит узнавания, — то, что Гарланд-Томсон называет blank stare. Нельзя запретить им смотреть, но можно запретить смотреть на них. Здесь тоже играет свою роль идея нормы; авторка пишет, что «нормальные люди» — это не то, что мы регулярно видим, а то, что мы ожидаем увидеть, сконструированная иллюзия. Она формирует особые зоны слепоты, люди приучаются не замечать мигрантов, попрошаек, тела в инвалидных колясках, хромающих. Гарланд-Томсон вводит категорию «норматов» (normates) — белых урбанизованных гетеросексуалов со средней комплекцией, которые становятся воображаемой нормой городского ландшафта. Чтобы норматам не встречаться с чудовищами, власть даже применяет законы — формальные или неформальные. Многие наверняка знают о политике СССР по отношению к инвалидам войны: раненых, физически изуродованных людей, стоящих на вокзалах и рынках с протянутой рукой и в медалях, уже в 1947-м начали тихо убирать с улиц, особенно в Москве, — в закрытые заведения или лагеря. Клэр Мак-Каллум, анализируя изображение маскулинностей в советской визуальной культуре, пишет[94], что откровенное или хотя бы минимально рефлексивное изображение изувеченных мужчин не практиковалось до 1964 года. Такую же политику в США описывает Гарланд-Томсон, — ещё в шестидесятые годы 19 века там начали появляться так называемые Ugly laws — законы, регулирующие, кому можно, а кому нельзя появляться в публичных пространствах. Штрафы в один доллар ожидали всех «больных, изувеченных, искалеченных, тем или иным образом деформированных и просто отвратительных, неприглядных или неуместных» людей. Один из декретов 1890 года запрещал монструозным телам появляться в публичных пространствах «с целью вызова симпатии, интереса или любопытства». Он был направлен против «агорафобной тревоги» — чувства «нормального человека», когда тебя заметили, уставившегося, когда тебя поймали за тем, что ты не можешь справиться с желанием смотреть. И, как очевидно даже из формулировки, декрет должен был препятствовать формированию симпатии к этим ненормативным телам. Власть, видимо, подсознательно понимала неизбежные последствия эмпатии, которая рождается при долгом пристальном взгляде. Как писала активистка Гарриет Макбрайд Джонсон, передвигающаяся на коляске из-за нейромышечного заболевания: «Дело не в том, что я уродлива. Дело в том, что большинство людей не знает, как на меня смотреть»[95]. Это правда, — и как бы они узнали, если ненормативные тела всё время вычищались из публичных пространств и медиа, что приводило не только к дискриминации людей с физической вариативностью, но и, например, к повсеместной фэтфобии: до сих пор, в начале двадцатых годов, если на обложке глянца или в рекламе появляется женщина хоть сколько-нибудь в теле, это преподносят как большой прорыв в борьбе за видимость плюс-сайз моделей. Сколько людей лишаются возможности любить и практиковать близость из-за таких политик взгляда? Скольким людям приходится прикладывать специальные усилия, чтобы их рассмотрели, чтобы выйти за пределы слепых зон? Сколько отношений затухает и выдыхается из-за того, что люди смотрят друг на друга вот так — через призму сконструированной нормы?
Ещё одна история про взгляд — события с участием чеченской девушки Халимат, развернувшиеся летом 2021 года. Дочь местного бизнесмена (приближённого к главе региона), которую сразу после школы насильно выдали замуж, — она не просто не хотела конкретно за этого человека, ей вообще не особо нужен был мужчина. В какой-то момент муж узнаёт о её связи с другой девушкой, избивает и увозит из Москвы к родственникам; затем её сдают в элитную подмосковную клинику, которая работает без лицензии и оказывает услуги по реабилитации алко- и наркозависимых, но по договорённости и за хороший прайс берётся лечить и от гомосексуальности. Там Халимат проводит несколько месяцев, вернувшись в Чечню, в июне 2021 она сбегает, и уже через несколько дней полицейские вместе с её отцом врываются в женский шелтер в Дагестане, силой вывозят оттуда сотрудниц шелтера, обещая защиту, обманом выманивают Халимат и возвращают родственникам в Чечню; естественно, разворачивается публичная кампания, активисты требуют информации о её местоположении, потому что, учитывая контекст, высока вероятность того, что её просто убьют; и уже через несколько дней на местном телеканале выходит получасовой репортаж о «попытке похищения» девушки неизвестной организацией с неизвестными целями, работающей на гранты Запада. И в этом видео больше всего запоминается сцена, где четыре мужчины — отец Халимат и три местных чиновника — полукругом сидят перед камерой, как будто это туториал по мэнспредингу, а сама Халимат стоит за спиной отца вплотную к его стулу, держа руки на спинке, и почти всё время смотрит вниз, хотя видно, насколько это для неё соматически неестественно.
Все знают этот паттерн: в патриархальном обществе в присутствии мужчин и в публичных местах девушки и женщины «достойного» поведения должны опускать взгляд или закрывать лицо помимо платка или хиджаба, ещё и вуалью, хотя ислам предписывает, в первую очередь мужчинам опускать или отводить взгляд от женщин, «недоступных к замужеству». В Коране женщинам тоже предписывается «потуплять свои взоры», и здесь, кажется, важно не перепутать, где работают религиозные традиции, а где — властные динамики подчинения женщин. Тот же вопрос хиджаба, который регулярно возникает в разных контекстах, — далеко не такой однозначный. В западном обществе до сих пор распространён взгляд на всех носительниц хиджаба как на представительниц угнетённой группы, ещё до всякого внимательного анализа. Но дело в том, что разные женщины в разное время носят разные типы хиджабов с разными целями. Садийя Шайх рассказывает[96], как «во время британской колониальной оккупации Египта многие мусульманские женщины носили хиджаб как символ сопротивления колониализму. Во время иранской революции 1979 года многие иранские женщины из среднего класса носили хиджаб как символ сопротивления шаху и посягательствам западной культуры», и как сегодня распространены случаи ношения хиджаба как солидарности с феминизмом/вуманизмом, как протеста против капитализма и коммодификации женского тела. И если в преимущественно мусульманской стране хиджаб делает женщину невидимой, то в не-мусульманских странах политика взгляда разворачивается