заставляет «искать биографические решения системным противоречиям».
Когда несчастливая персона (в браке или нет) приходит к терапевту, олицетворяющему обещание здоровья и спокойствия, тот не скажет ей, что её проблемы обусловлены социальным неравенством, убийственной некрополитикой авторитарного режима, патриархатом или тем, что семья неспособна обеспечить её счастье из-за того, как она структурно устроена, — это сделало бы работу терапевта бессмысленной; он скажет, что проблемы персоны решаются эмоционально-когнитивным тюнингом и в ближайшие тридцать сеансов по 4к за час — в лучшем случае — они смогут глубоко заглянуть в её детство и настоящее, чтобы «найти корень проблемы»[111], в худшем — он будет рассказывать, как самостоятельность и независимость мешают ей найти счастье с любящим мужчиной и что лучше почаще быть покорной и заниматься сексом «для здоровья». К чему отсылает эта установка индустрии селф-хелпа, психологии и психотерапии, что счастье человека зависит от него самого и им же могут быть предприняты действия для улучшения своей жизни? К базовой идеологии модерности — индивидуализму, который появился сначала как моральный индивидуализм — сопротивление ригидным законам церкви и общества, затем как аффективный[112] — шекспировские влюблённые бросают вызов семейным кланам во имя привязанности — и к текущему моменту выродился в утилитарный индивидуализм, подразумевающий, что юридически автономное тело должно полагаться в жизни только на себя и прикладывать максимум усилий, чтобы удовлетворить собственные потребности. Зигмунт Бауман в предисловии к книге Ульриха Бека и Элизабет Бек-Герншейм Individualization пишет, что «индивидуализация представляет собой превращение человеческой идентичности из данности в задачу — и наделяет акторов ответственностью за исполнение этой задачи и за последствия (и побочные эффекты) своих действий; другими словами, это установление автономности де-юре», когда она необязательно существует де-факто. Неолиберализм находит себя в образе экономически самодостаточного человека, который извлекает из себя ресурсы для деятельности и сам же их восполняет; но эта идеология не находит подтверждения в повседневном опыте и социологических исследованиях труда, семьи и сообществ: человек не изолированная монада, а узел в сетях взаимозависимых тел и институций.
Какую роль в обществе индивидуализации играет любовь? Во-первых, она способствует ещё большему эгоцентризму индивидов, потому что погоня за любовью — это погоня за собственным счастьем; Ева Иллуз говорит, что романтическая любовь это вообще главное выражение идеологии индивидуализма. А во-вторых, она уничтожает публичную сферу, делая невозможным или очень сложным коллективное политическое действие. Социолог Ричард Сеннетт объясняет[113], как это происходит в условиях, когда под влиянием психологии всё большее число людей начинает интересоваться своей собственной жизнью и эмоциями, как никогда до этого в истории: и это оказывается ловушкой, а не освобождением. Психология обозначает центральной ценностью личную аутентичность: «а что я действительно думаю? А я по-настоящему это чувствую?» Таким образом, ситуации и вещи, не имеющие прямого отношения к персональному, начинают рассматриваться как менее значимые. Сеннетт пишет, что это приводит к нарциссизму как особому виду расстройства личности, погружённой в себя и не отдающей себе отчёта в том, как она связана с внешним миром и другими людьми. Для такого типа личности общественные проблемы, которые напрямую её не касаются (например, материнский капитал, если речь идёт о женщине, собирающейся рожать), становятся нерелевантными. Так начинает разваливаться публичная сфера: чем больше людей, для которых внутренний мир и семейный очаг становятся смыслом жизни, тем меньше людей, готовых вообще быть активными в публичной сфере. Мало где это наблюдается настолько хорошо, как в сегодняшней России, где добивание и без того еле живой публичной сферы происходит сразу с двух сторон: государством и уходящими в параллельную семейную/любовную жизнь гражданами. С разрушением публичной сферы у общества не остаётся рычагов для решения накапливающихся системных противоречий; тела остаются наедине с собой в индивидуализированных парах и погружаются в депрессию и тревогу, терапия неспособна решить структурные проблемы, и любовь заходит в тупик. Сеннетт пишет, что даже на уровне аффектов публичная сфера начинает восприниматься как холодная, безличная и непредсказуемая; частная же сфера через идеи романтического союза ассоциируется с теплом и близостью. В любом интернет-сраче, где пытаются оскорбить феминисток, обязательно прозвучит классический аргумент «просто мужика нормального не было»: активное участие в публичной сфере стигматизируется по причине предполагаемого отсутствия тесной любовной связи, которая считается более ценной, чем любой активизм. Во время национальных катаклизмов власть говорит: «Идите домой, позаботьтесь о своих семьях»; по очевидным причинам она не скажет «выходите на улицы».
Спустя 31 год с выхода книги Сеннетта тему тирании интимности подхватывает Ева Иллуз с одноимённой главой в книге Saving the Modern Soul[114]. К психологии, которую критикует Сеннетт, она добавляет феминизм и новые технологии выбора (особенно цифровую среду). Эти три сферы, как правило, рассматриваются, наоборот, как причины освобождения людей, их интимности и телесности, но Иллуз указывает на побочные эффекты всех трёх, приводящие к тяжёлым последствиям. Психологии она приписывает производство терапевтического дискурса, который накладывает на индивида ответственность за любое его участие в эротической или интимной сфере и несчастья, с этим связанные; стремление уйти от возможных несчастий приводит к отказу людей «любить слишком сильно». Иллуз тоже обращается к селф-хелп литературе для женщин и показывает, как психологи, нащупав возможности рынка для популяризации своих идей, рьяно сливаются с патриархатом и начинают не просто имплицитно отвергать феминизм, а в открытую критиковать его как «болезнь, заражающую мать». Феминизм, как и терапевтический дискурс, тоже предложил телам особый нарратив говорения о себе и картирования себя в реальности. Как и поп-психология (Иллуз отделяет её от «серьёзной»), феминизм призывал к эмансипации через радикальную автономность и рациональное изучение себя, своего положения и своих потребностей. У феминизма и психоанализа сложная история отношений: поначалу феминистки взяли на вооружение его инструментарий, потому что он признавал наличие страсти в женщинах — это стало ресурсом эмансипации через борьбу за собственную сексуальность. Но когда селф-хелп психология слилась с маскулинным жестом, феминистский и терапевтический дискурс заняли противоположные позиции: стала очевидна эссенциализация женственности Фрейдом и его последователями, а также весь набор патриархальных рудиментов, который несла с собой психология. Но Иллуз кажется, что, несмотря на этот разрыв, побочные последствия и психоанализа, и феминизма оказались схожи: рационализация своей жизни и сосредоточение на собственной аутентичности. Последствия обоих течений оказались противоположными их изначальным целям: вместо создания территории спонтанности и «настоящести» они привели к дисциплинированию чувственности, к созданию особого языка самопознания и прав, который проникает в частную сферу и рационализирует её, предлагая жёсткие сценарии разговора и самонаблюдения, процедурную интимность. Наконец, технологии выбора партнёров, которые меняются от пре-модерных и ранне-модерных, где выбор осуществлялся либо семьёй, либо по экономическим соображениям, либо при столкновении с первым «достаточно хорошим» вариантом, — к той экологии и архитектуре выбора, которые сегодня предлагает интернет, где дейтинг становится неотличим от торгового центра. Ричард Сеннетт в 70-е писал, что тела утекают из публичной сферы, соблазнённые идеей «тёплой интимности», которая ждёт их дома. Иллуз же спустя тридцать лет пишет, что три упомянутых выше фактора приводят к тому, что интимности из тёплых превращаются в холодные.
Изменения экологии и архитектуры выбора, которые Иллуз подробно рассматривает в книге Why Love Hurts, играют одну из ключевых ролей в «великой трансформации любви» и том, как работает современное романтическое воображение. Во-первых, речь идёт о прекращении регулирования выбора партнёров общественными и групповыми структурами, а также о роли медиа в определении критериев привлекательности и ценности. Во-вторых, с разрывом между сексуальностью и моральными ограничениями обществ происходит 1) увеличение роли сексуальности в конкуренции среди участников романтического рынка; 2) объединение сексуального и психологического критериев в выборе партнёров; чем больше культура сексуализирована, тем больше сексуальность становится превалирующим независимым фактором выбора; поскольку объективируется преимущественно тело женщины, конфигурацией брачного рынка становится обмен женской сексуальности на мужской статус. В-третьих, появление интернет-дейтинга и трансграничных отношений радикально расширяет романтическое воображение; больше нет необходимости довольствоваться тем, что находится рядом, потому что технологии обещают возможность лучшего выбора. Проблема в том, что этот выбор физически невыносим для человека: любые отношения (реальные или потенциальные) в соответствии с рыночной логикой «упущенной выгоды» сразу накрываются тенью возможного «более лучшего» партнёрства. Этот процесс усложняет персонализация критериев выбора, подкрепляемая рефлексивной психологической культурой. Человек, оказывающийся на рынке романтических отношений (теперь доступном любому) начинает вдумываться какие у него запросы к потенциальному партнёру; сосредоточенность на себе и идея любви как «уравнения» двух похожих тел заводят человека в тупик: собирать образ воображаемого партнёра, как конструктор, можно бесконечно, не находя точных совпадений. Уже давно отдельный жанр в твиттере — скриншоты тиндер-профилей, в которых классические маскулины на полном серьёзе составляют список из 10–20 пунктов, под которые должна подходить женщина, чтобы они её свайпнули. Даже когда человеку случается сформировать привязанность, культура эмоциональной искренности вынуждает его продолжать задаваться вопросами: «а это настоящая любовь? А я действительно этого хочу? А это здоровые отношения или эгоистичные?» Всего чуть больше сотни лет назад преобладал совершенно другой эмоциональный режим, — то, что Иллуз называет «перформативностью эмоций»: когда знакомство, первые жесты и вхождение в отношения происходили по заранее понятным и регулируемым сценариям, люди проходили ритуальный обмен знаками и сигналами, после чего конструировали свои эмоции в отношении друг друга