о чём пишут, например Иллуз и Бауман, — такая безличность любви вкупе с гипермедиатизированным цифровым пространством и его изобилием приводят к тому, что любовные партнёры становятся взаимозаменяемыми. В условиях неограниченного выбора человеку становится всё равно, на ком остановить свой любящий взгляд. Возможно, причина ещё и в том, что, как пишет Петтман, анализируя «Падших ангелов» Карвая, человек не столько тоскует по кому-то, сколько выражает некую хтоническую тоску/желание вообще, которая пробуждается самой архитектурой городского пространства и коллективными фантазиями о любви. Это наблюдение кажется мне важным и я бы хотел выступить свидетелем к этой диспозиции; ещё недавно я сам был в ситуации, когда я наблюдал в себе потенциал формирования привязанности и любви одновременно к трём разным людям в одинаковой степени. Все трое не были идеальными вариантами и не вызывали сильных чувств, но мы сблизились ровно до той точки, откуда я смог разглядеть любовь как технологию: влюбиться в кого-то из них значило бы для меня осуществить случайный выбор и затем произвести несколько понятных процедур по дальнейшему сближению и эксплицитному выражению желания. Не факт, что всё пошло бы по плану в том или ином случае (в конечном счёте я отказался от движения в любую из сторон), но важно не это, а то, что здесь работала тоска по любви вообще, а не тоска по любви к конкретному человеку, которого ты «выбрал глазами из толпы». С одной стороны, это свидетельство о любви как форме нарциссизма, с другой — что любовь как технология гораздо легче производима, чем обычно кажется, и нет нужды ограничивать её производство эксклюзивными сексуальными отношениями с целью создания семейной ячейки. Идея об эксклюзивности любви в каждом отдельном случае идёт рука об руку с идеей «настоящего себя» — психология и культура призывают заглядывать внутрь, чтобы разглядеть ядро своей личности и отказаться от того, что тебе чуждо. Но что такое настоящий аутентичный субъект? И что такое аутентичные эмоции? Ева Иллуз говорит, что аффекты, которые чувствует верующий человек, придя в церковь, ничем не аутентичнее аффектов, которые чувствует человек в консюмеристской индустрии развлечений: и те, и те аффекты произведены и запрограммированы институциями с определёнными целями. Петтман отталкивается от концепта whateverbeing Джорджо Агамбена и описывает субъекта, у которого нет «настоящей эссенциальной середины», тем не менее, его существование и эмоции безусловно важны. Аффекты любви — точно так же часть существующего (и меняющегося) эмоционального сценария, а современный субъект это своего рода человек-луковица, у которого можно снимать слой за слоем, так и не обнаружив аутентичной сердцевины.
Ева Иллуз пишет, что «рационализация любви привела к созданию культуры конечной любви, подчеркивая ее психологические, биологические, эволюционные, политические и экономические ограничения. <…> Ряд мощных культурных сил — наука, политический контрактуализм и технологии выбора — видоизменили чувства и переживание любви, внесли свой вклад в ее рационализацию и, таким образом, в глубокое изменение процесса ее переживания субъектом. Именно взаимодействие и слияние этих трех сил, на мой взгляд, ответственны за угасание веры в романтическую любовь и возникновение двух структур чувств — неуверенности и иронии, глубоко преобразовавших способность личности переживать самозабвение и экстаз». Легко считать в описании угасания веры в любовь ламентацию по старым добрым временам, когда ритуальные эмоциональные режимы программировали мощные аффекты и экстаз, а понятная структура семьи и родства указывала телам на их места, не оставляя пространства для хаоса и прекарности. Но последнее, к чему призывает любая критика, описанная мной выше, — это к возвращению хоть на шаг назад; да это и просто невозможно. Перемены, внутри которых мы прямо сейчас живём, с одной стороны, выглядят довольно жутко; но даже Ульрих Бек, описывающий индивидуализацию, пишет про возникновение альтруистического индивидуализма, а множество фем-теоретиков указывают на любовь (или как минимум тот аппарат чувств и действий, который за этим словом скрывается), как условие женского и человеческого освобождения. Иллуз пишет, что «рационализация любви подорвала режимы смысла, на которых основаны эротика и любовь: они включают неоднозначность, прерывистость, завуалированность речи, игривость и трансцендентность». Узнаёте в этих формулировках то, по чему причитают классические маскулины и французские актрисы, жалуясь, что движение #MeToo уничтожило спонтанность любви и амбивалентность флирта? Но рационализация была неизбежна, она помогла вскрыть неравенство и жестокий оптимизм, на которых любовь держалась всё это время. Как пишет Иллуз, «равенство требует переосмысления эротизма и романтического желания, которое еще предстоит осуществить». Пока мы в тупике. Но любовь — это набор историй и технологий; предпринимая попытку переизобрести её или отказываясь от неё в текущем виде, мы не отказываемся ни от чего, что нам органически присуще, если вообще можно так говорить в отношении человека.
Секс
Либидинальная экология
В Санкт-Петербурге, где я живу, летом 2021 года была экстремальная жара, и повторяющимся мотивом шуток и стенаний было то, что при такой температуре невозможно заниматься сексом. Я всё лето ходил в Таврический сад — сидел на траве и начитывал материалы к этой книге, — поэтому не мог разделить эти переживания (более того, в самую жару видел возле холма с лавочками робкий петтинг двух парней), но действительно много людей жаловались, что погода препятствует сексуальным практикам. И интересно было бы спросить: а чувствуют ли они свою роль в этой климатической ломке? То есть — какой углеродный след у дрочки, хукапа или у оргии, можно ли его подсчитать и, может быть, нейтрализовать? Примерно таким вопросом задаётся философ Доминик Петтман в начале книги Peak Libido[132], название которой отсылает к термину «peak oil», означающему скорый пик мировой добычи нефти, после которого неизбежно последует спад и истощение запасов.
Прежде чем перейти к психоаналитической теории, Петтман рассказывает две истории, описывающие связь желания с экологией. Первая — про книгу «50 оттенков серого», которой только в Британии в 2013 году (до выхода фильма) было продано 5.3 млн экземпляров; уже в 2017 году по всему миру было продано 150 млн печатных копий книги. Издание The Telegraph писало[133], что бумажные горы этой стрёмной софт-порнушки оседают в чарити-шопах и владельцы не могут их продать, потому что никто не покупает, но также не могут и отправить на переработку — из-за клея, который использовался в производстве книжки. Так сексуальный драйв миллионов женщин осел на земле в виде десятков тонн неперерабатываемой макулатуры; к слову, через год вышло исследование[134], обнаружившее у девушек корреляцию между интересом к этой книжке и высокой вероятностью наличия абьюзивного партнёра. Вторая история — из китайского городского округа Баотоу; там, возле гигантского производственного комплекса по добыче редких металлов (85 % которых в мире поставляется Китаем), находится искусственное озеро диаметром около 9 километров, заполненное чёрной густой жижей, воняющей серой. К озеру протянуты десятки труб, сливающих отходы этого высокотоксичного производства; в деревнях вокруг люди с аномальной частотой болеют раком и седеют к тридцати. Британский журналист Тим Моган описывает это озеро как «результат человеческой страсти к смартфонам, гаджетам и зелёным технологиям», и Петтман, конечно, цепляется за слово «страсть». От редких металлов действительно критически зависит производство большинства мобильной техники, а также электрокаров, солнечных батарей и ветровых турбин. Есть похожий пример поближе к России — в Казахстане добыча хрома стала одной из причин загрязнения самой длинной в Средней Азии реки Сырдарья до такой степени, что, даже если начать очистительные процедуры прямо сейчас, воду из неё только для полива можно будет использовать не раньше чем через десять лет.
Мы уже касались того, насколько центральное место желание занимает в политиках капитализма. Дэвид Беннетт в книге The Currency of Desire[135] описывает, как исторически складывался роман секса с деньгами таким образом, что к 20 веку вокабуляр экономики и желания фактически слился воедино; при капитализме sex sells, а в его фармакопорно-стадии sex sells sex. Петтман, в свою очередь, отталкиваясь от «либидинальной экономики», упомянутой сначала Фрейдом, а затем разработанной Лаканом и описываемой Бернаром Стиглером[136], указывает на то, что в гиперкапитализме аппараты экономики и экологии «практически или как минимум риторически синонимичны». Лорен Берлант предлагала мыслить сексуальность как «структуру столкновений с собой и с окружающим миром», а Лиотар описывал либидинальную экономику как способы обмена удовольствий и жертв с другими людьми и с самим собой с целью поддерживать сбалансированное повседневное существование; сегодня эти категории напрашиваются быть размещёнными в экологическую рамку. Возникает как минимум две точки интереса: 1) взаимная связь индивидуального и коллективного либидо с окружающей средой; 2) роль неолиберальной технологичной экономики в связи с этим. Может ли быть устойчивым секс в антропоцене?
В сексологии и повседневном языке либидо традиционно понимается как совокупность сексуальных импульсов, формирующих желание к другому; я бы предложил отказаться от этого узкого определения и рассматривать либидо, по Стиглеру, не просто как сексуальный драйв, а как желание вообще, которое может быть перенаправлено и в сторону не-сексуальных объектов как набор жизненных сил и интенсивность психических процессов. Либидо — это базовое условие для «проявления заботы» человеком — в широком смысле «быть озабоченным» настоящим и будущим живых и неживых сущностей в связанной экологической среде. Это ресурс с определённым объёмом, и идея Петтмана, вслед за Стиглером и другими учёными, в том, что существующая экономическая система исчерпывает этот ресурс, делая существование человека в мире неустойчивым. В США уже несколько лет говорят о «великой сексуальной депрессии», в России в середине 10-х начала появляться редкая статистика, что количество секса и удовлетворённость им у россиян на спаде. Япония, страна экстремальной культуры переработок, уже давно стала примером в медиа-нарративе о сексуальной рецессии: молодые люди не занимаются сексом, не вступают в отношения и, конечно, не планируют заводить детей. Статистик Дэвид Шпигельхальтер в книге 2015 года Sex by Numbers пишет, что в западном мире сексуальная активность за последние 20 лет уменьшилась на 40 %. Причины неясны, но обнаруживаются