ь согласие». Если коротко, основной принцип consent culture в том, что на любой секс от человека (из-за гендерного дисбаланса в случаях насилия речь идёт, как правило, о персонах с женской гендерной социализацией) нужно получить явное согласие, при этом человек не должен находиться в состоянии интоксикации и должен отдавать себе отчёт в том, что он говорит, а также может отозвать согласие в любой момент для прекращения процесса; молчание или отсутствие слова «нет» не означает согласие. Часто в ситуациях дисбаланса власти вроде учебных или рабочих мест, где речь идёт об инициировании секса со стороны начальника по отношению к подчинённому, даже ситуация аффирмативного согласия проблематизируется, поскольку секс не происходит в вакууме, он размещён в контексте властных отношений и часты случаи, когда люди соглашаются на секс из-за опасения последствий отказа, экономической зависимости, либо расценивая это как предложение карьерного продвижения, которое может не случиться в случае отказа. Люди, выступающие против культуры согласия, кричат, что это откат от великих завоеваний сексуальной революции. Но что на самом деле оставила нам сексуальная революция, кроме того, что мы рассмотрели выше? Ева Иллуз пишет, что «до тех пор, пока экономические институты и институты биологического воспроизводства в рамках гетеросексуальных семей узаконивают гендерное неравенство, сексуальная свобода будет бременем для женщин. В данных обстоятельствах следует обсудить вопрос о том, как сделать сексуальность областью поведения, управляемой одновременно и свободой, и этикой. Сексуальная революция, стремясь отбросить запреты и достичь равенства, по большому счету оставила этику вне сферы сексуальных отношений». Так или иначе, не хотелось бы расстраивать людей, только-только смирившихся со смертью секса или установивших iConsent или LegalFling, но дискуссия с 2018 года сдвинулась вперёд и даже культура согласия уже кажется недостаточной: есть опасения, что она только укрепляет проблему, которую была призвана решить.
Концепция сексуального согласия довольно простая, и она выполняет операцию, которую некоторые философы называют моральной, или дискурсивной, магией: то, что могло быть нарушением закона, произойди оно без согласия, становится взаимной радостью, когда происходит со взаимным согласием. В 70-е участницы женских освободительных движений в борьбе против культуры насилия продвинули слоган «нет значит нет», который, с одной стороны, призывал женщин чётко обозначать отказ от секса, но в большей степени обращался к мужчинам, которые разделяли маскулинный стереотип, что «нет значит да». У этого стереотипа своя сложная история (которая демонстрирует, что концепт согласия работал задолго до 70-х, только в особо перверсивной форме, чаще служа доказательством вины жертвы): до тех пор, пока внебрачный секс не был нормализован в обществе, считалось, что только падшая женщина согласится на секс вне брака; для «приличной» женщины говорить «нет» насилию — значило сопротивляться, рискуя жизнью и здоровьем: если женщина не обломала ногти и зубы об насильника и вообще нет следов борьбы, до первой трети 20 века точно считалось, что насилия не было; как показывают рассказы жертв насилия, в России сегодня многие полицейские, даже в центральных районах страны, до сих пор думают так же. А те женщины, которые жили в браке, вообще по закону не могли являться жертвами насилия, потому что 1) в семье главенствовал муж и его потребности, 2) сексуальность женщины считалась принимающей (в любое время, когда муж захочет). Так вот — когда внебрачный женский секс начал нормализоваться, считалось, что «женщины ломаются» — говоря «нет» имеют в виду «да», потому что сказать «да» напрямую для них непристойно (я уверен, что каждый из читающих это знает лично или точно встречал в интернете мужчин даже не старше сорока, которые до сих пор так считают). «Нет значит нет» был первым слоганом культуры согласия, и уже в 1980 году феминистка Кэрол Пейтмен написала статью Woman and Consent[170], обозначив уязвимые стороны этой идеологии. Пройдя через этап «про-секс феминизма», который призывал женщин просто брать жизнь и сексуальность в свои руки, к началу десятых фраза «нет значит нет» стала сменяться так называемым утвердительным согласием (affirmative consent) — «да значит да»; совсем скоро в дискуссиях пришли к выводу, что необходимо скорее «Да!», чем просто «да». Культура согласия стала внедряться в законные акты американских штатов и некоторых других стран.
Согласие — очень важный концепт для либеральной демократии. Он основывается на предположении, что две или более равноправных стороны по взаимной договорённости дают друг другу согласие и заключают определённый контракт или совершают определённые действия. Ложась на сексуальную сферу, концепт согласия даёт фантастическое обещание: отделить добровольный секс от изнасилования. Проблема в том, что реальность отношений между людьми устроена так, что это обещание просто не может быть сдержано. Алиса Кессел в статье[171] 2019 года (я бы хотел, чтобы её целиком прочитали вообще все даже после моего пересказа) смотрит на концепт согласия через критическую теорию контрактов и жестокий оптимизм Лорен Берлант, о котором мы уже говорили. (Сразу отступление про контракты — одна из важнейших проблем в том, что секс (и в концепции согласия, и вообще) рассматривается как сделка; это проблема и экономификации частной сферы, и потребительского отношения к сексуальности.) Кессел ставит вопрос так — способен ли на самом деле концепт согласия отделить секс от изнасилования и тем самым защитить потенциальных жертв? Первый ответ на это уже делает это невозможным: в условиях сексуальных отношений люди часто находятся в контексте других систем давления: расизма, мизогинии, белого превосходства, гетеронормативности, эйблизма и так далее; так что говорить о равенстве сторон (которое является условием рабочего согласия) почти невозможно — совсем не всегда «да» действительно значит «да». Затем Кессел приводит три причины, по которой и жертвы, и (потенциальные) насильники формируют оптимистическую привязанность к концепту согласия: 1) он кажется чрезвычайно могущественным и одновременно простым в решении очень сложной проблемы; 2) он обещает жертве защитить её от изнасилования, но требование активного согласия делает жертву ответственной и за насилие, и за его предотвращение; 3) он обещает индивидам защиту от ложных обвинений в изнасиловании, но тем самым стирает границу между эксплицитным согласием, имплицитным согласием и отказом. Кессел пишет, что пока на жертву будет накладываться агентная ответственность, насилие будет процветать.
Идеология «позитивного феминизма» призывает женщину быть агентной, отвечать за свою жизнь; это часто приводит к тому, что после ситуации насилия женщина не рискует занимать позицию жертвы и решает, что справится с последствиями сама, не выдвигая обвинений. Контрактная схема согласия подразумевает, что это что-то, что берётся одним от другого, а не обещается второй стороной, или обеими, или всеми, если их больше двух. Выходит, что согласие устроено не как инструмент защиты жертвы от подавления, а как инструмент защиты потенциального насильника от обвинения. И Кессел пишет о том, как на своих площадках участники так называемых «движений за права мужчин» обмениваются друг с другом опытом о том, как важно получить какое-то материальное подтверждение перед и после секса — сообщение, а лучше фото или видео; естественно, с единственной целью в случае чего оправдать себя, — там даже не идёт речи о том, должен ли действительно секс быть по согласию. Культура согласия играет свою роль в укреплении гендерной бинарности и стереотипов. Даже без дополнительного пояснения ясно, что обычно дающими согласие считаются женщины, а запрашивающими — мужчины (хотя мужчины тоже подвергаются изнасилованиям); сохраняются традиционные активная и пассивная позиции, не говоря уже о том, что секс, в идеале, должен быть взаимным движением навстречу, а не транзакцией. Цитируя философа Чарльза Миллса, Кессел пишет, что идея согласия в традиции контрактов также использовалась для виктимизации тел и создания категорий «персон» и «субперсон», где от последних требовалось формальное заявление согласия, при том что у них не было реального права отказаться: как женщины, вступая в насильственный брак, произносят «I Do» перед алтарём.
Не весь секс без желания одной из сторон является насильственным. Секс для зачатия ребёнка в овуляцию, секс как компромисс, чтобы доставить удовольствие любимому партнёру, первый секс с человеком, который может казаться стрёмным, но облагораживаться надеждой, что после пары раз всё наладится, — список можно продолжать. Кессел показывает, насколько сложными могут быть властные динамики вокруг согласия, на примере темнокожей телеведущей Роксаны Джонс, которая в 2013 году написала текст про своего сына и советы, которые она давала ему перед поступлением в колледж; суть колонки в том, что она забыла один важный совет — заручиться материальным свидетельством перед сексом с любой девушкой — смской, сообщением, чем-то ещё. Это буквально то же самое, что призывают делать белые маскулины своих соратников, но у матери темнокожего парня причина совсем другая: исторически темнокожие в США гораздо легче становятся жертвами обвинений в изнасиловании в неоднозначных или заведомо несправедливых кейсах. Она не призывает своего сына никого насиловать или, получив согласие на защищённый секс, уже в процессе тайком стягивать презерватив (так называемый stealthing, который практикуют мужчины, уверенные, что у них по природе есть право на удовольствие без резинки и распространение своего семени; в октябре 2021 года Калифорния стала первым штатом, где эту практику криминализовали). Кессел подытоживает, что главная причина невозможности политики согласия сдержать свои обещания в том, что согласие по своей структуре не обязывает стороны отказаться от подавления вообще; оно не требует обещания не принуждать кого-либо когда-либо; оно просто фиксирует конкретную локальную сдачу одного человека в руки другого в конкретное время