оставляют детей именно с ними. Мигрирующим женщинам объективно более тяжело, чем мужчинам, и около 60 % из них рефлексируют это в опросах[176]. Вместе с этим, как пишут Ольга Бредникова и Ольга Ткач[177], для многих из этих женщин «миграция оказывается радикальным опытом независимости, в определенном смысле стихийным феминистским проектом. В их биографических нарративах и в разговорах об опыте миграции постоянно звучат мотивы освобождения — будь это свобода от тирании в семье, финансовая свобода или свобода самостоятельно принимать решения».
Впечатляющая картина именно такой женской миграции описана в книге Алексии Блок Sex, Love, and Migration[178], изучающей женскую мобильность из России, Молдовы, Украины и Беларуси в Турцию после развала СССР и основанной на десятилетнем этнографическом исследовании на тех же местах, где живут её героини, — в Стамбуле, Москве, Гагаузии, — которое авторка проводила часто вместе со своим ребёнком и матерью. В её фокусе — мигрантки, занятые в трёх сферах: домашняя работа (уборщицы, няни, сиделки и другой труд, связанный с помощью и заботой), торговля одеждой и секс-работа (от танцовщиц и хостес до сотрудниц борделей). Блок осознаёт масштабы принудительного секс-траффикинга и влияние такой миграции на женщин; но она сосредотачивается на тех случаях, где секс-работа связана с определённой агентностью женщин, а другой трансграничный труд связан с налаживанием сетей заботы и помощи своим семьям на родине. Она обращает внимательный взгляд на то многообразие интимных практик, эмоциональных сценариев и социальных связей, которые вырабатывают женщины в постсоциализме, получив радикально новые возможности мобильности. Одно из самых интересных мест в книге — описание формирования новой трансграничной картографии желаний в открывающемся мире, появление общего культурного ландшафта, на котором постсоветские женщины и турецкие мужчины формируют «взаимное романтическое воображение»; в частности, большую роль в этом играет популярный за пределами Турции сериал «Великолепный век» про Сулеймана Великолепного, его родственников и его гарем.
Зарабатывая деньги, эти женщины ещё и производят знание и смещают нормы. Когда в 90-е расцвела челночная торговля, постсоветские мигрантки по старой памяти подвергались порицанию как «спекулянтки». Но кроме них шеймили ещё и их мужей, которые выпали из позиции добытчика и защитника семейства. Здесь интересны стратегии маскулинности, которые выбирали такие мужчины; мне повезло родиться в сравнительно равноправной семье, и у отца никогда не возникало проблем с тем, чтобы долгие периоды заниматься домом, пока мать работает; а вот, например, в исследовании Ольги Бредниковой описывается следующая ситуация: «находясь в гостях у одной из информанток, мы стали свидетелями того, как, постирав белье в автоматической машине, она попросила мужа развесить его. Тот не смог выполнить ее просьбу, так как не знал, как открыть „барабан“. В результате наша знакомая вынуждена была сама развешивать белье…» Это очень узнаваемый паттерн, когда мужчина, выпав из доминирующей позиции, как бы сохраняя своё «бедное достоинство», падает ещё дальше, бравируя позицией беспомощного, по сути, просто отказываясь от справедливого разделения труда. Так вот, мигрантки не просто становились основными источниками денег для своих семей, но ещё выполняли роль миграционных консультанток, делясь со знакомыми знанием о документах, визах, альтернативных маршрутах. Они также боролись с системами государственных ограничений на мобильность с той или иной стороны; в частности, путём многократных фиктивных браков и разводов с целью смены фамилий и новых документов для миграции. Блок вообще уделяет особое внимание разделению режимов интимности мигранток в зависимости от их целей. Они совершенно по-разному выстраивали отношения с друзьями, бойфрендами, спонсорами, потенциальными мужьями или фиктивными партнёрами. Для многих «настоящая любовь» была непозволительной, поскольку мешала достижению материальной устойчивости, а там, где нужно, они практиковали «сексуальность без комплексов», с одной стороны, как признак своей освобождённости и раскрепощённости, а с другой — как символический капитал, смазывающий их мобильность. Блок также описывает роль мигранток как «других матерей», которые не заботятся о своих детях, физически присутствуя, но, тем не менее, играют критическую роль в предсказуемости и комфорте их жизни. Авторка показывает, насколько разные транснациональные модели интимности и родства формируются между уезжающими матерями/жёнами и их малой/расширенной семьёй, остающейся на родине.
Образ женщин в миграции является стереотипным сразу с многих сторон, особенно если они занимаются секс-работой: позиции гетеронормативности и оседлоцентричности изображают их как оторванных от дома, не наладивших устойчивую семейную жизнь, в лучших случаях мыкающихся между временными работами, в худших — ищущих кому продать своё тело замуж или за ночь. Во многом эти стереотипы оправданы: женщинам в движении действительно бывает очень тяжело. Но книга Блок — это такой манифест женской субъектности в дороге, свидетельство того, что многие женщины — пусть даже они не отдают себе отчёта в своём положении с позиций фем-оптики, — вообще не чувствуют себя жертвами. Они говорят не столько о проблемах, с которыми сталкиваются, сколько о радости быть автономной, об опыте эмансипации, возможности зарабатывать деньги, самой заводить отношения и управлять ими в условиях краха социального государства и кризиса маскулинности. Конечно, это история формирования неолиберального субъекта по обе стороны границы. Всё-таки генеральная тема книги — это цена глобального капитализма для женщин и их семейств, те изменения в практиках и значениях труда и интимностей, причинами которых стал доступ к мобильности в постсоветских странах. Одна из информанток Блок, женщина Ева из молдовской Гагаузии, в ходе одного из разговоров описывает свой регион как колонию для Молдовы, которая продаёт местные производства в частные руки, а работников оставляет пахать как скот за нищенские зарплаты; она говорит: «Мы как рабы! Кому нужен капитализм? Мы были счастливы в Советское время».
Традиционная связь женщин с домом вступает в отношения с феминизацией миграции и приводит к переменам в самом понятии дома. Если женщины оторвались от дома и больше не могут отдавать всю жизнь на снижение энтропии вокруг очага, что происходит с этим концептом, а также близкими ему концептами близости и семейной заботы? Бредникова и Ткач пишут, что до «70–80-х годов XX века в области исследований Дома господствовал так называемый седентаристский подход, принимающий оседлость за норму. В рамках этого подхода Дом понимался как ‘’стабильный центр вселенной — безопасное и спокойное место жизни, а также как основной фокус заботы и контроля домочадцев. Дом как домохозяйство, домашняя среда (home) здесь синонимичен дому как жилищу, зданию (house)’’». Уже к началу девяностых набирают силу постнациональное и номадическое направление исследований — что происходит с домом в условиях глобализации, транснационализма, трансграничности и потоков миграции. Из практики номадов становится ясно, что переезд больше не означает по умолчанию потерю дома; наоборот, ощущение и практики дома начинают конструироваться в процессе движения; из места дом превращается в процесс становления и развоплощения; пользуясь прилагательным Зигмунта Баумана, дом становится текучим. Вслед за этим меняется и понятие семьи, раньше собранной физическим присутствием друг друга на территории физического дома, а теперь включающей в себя и транслокальные связи и сети заботы. Множатся концепции родины; у вынужденных мигрантов может быть несколько родин, часто они имеют дело с оппозицией родины, существующей в ностальгическом воображении, и принимающей страны, которая требует больших усилий по интеграции прямо сейчас. Временные дома мигрантов, особенно если они уезжают семьями, вкупе с рабочими условиями способны радикально подорвать гендерный порядок, которого они придерживались бы там, откуда уехали. Бредникова и Ткач приводят цитату одной из мигранток, работающей в Петербурге:
О: Вообще-то у нас в Азербайджане принято своих мужей бояться. Вот жена моего брата его боится.
В: А Вы боитесь?
О: Ну щас прям! Чего мне его бояться, я деньги зарабатываю. Если б хоть не зарабатывала, можно было бы сделать вид…
Бывают и другие ситуации, когда сравнительно равноправные союзы в силу обстоятельств становятся беженцами и в экстремальных условиях один из партнеров начинает доминировать. Мигранты часто ищут дом поближе к работе, и временный характер работ обуславливает временный характер дома. Хорошо, если все вещи умещаются в клетчатую сумку; к вещам не возникает привязанности, дом становится ощущением, идеей. В текстах про «революционные жизни» так называемых диджитал-номадов, мобильных молодых людей, которые путешествуют и работают с ноутбука в любой точке мира, подчёркивается новаторство этих стратегий в противовес виктимизированным мигрантам, «мечущимся в поиске места, где бы выжить». Но опыт рабочих мигрантов демонстрирует ту же непривязанность к вещам, спайку между работой и домой (в силу расстояния, например, или того, что вечером домой заносятся овощи и фрукты, которые днём продаются на работе), тот же текучий характер присутствия; кажется, что единственная разница в том, что трудовые мигранты на самом деле устают и у них нет такой возможности жить исключительно во времени, как у диджитал-номадов.
То, что концепция дома меняется, не значит, что люди не чувствуют меланхолию из-за того, что в глобализующемся мире дом утекает из-под ног. Общая прекарность человечества — это, в каком-то смысле, отсутствие дома. Унитарный субъект, привыкший к почве под ногами, пусть даже радующийся традиционному космополитизму, всё равно чувствует себя потерянным в мире транснационализма, массовой цифровой культуры и стандартной застройки. И здесь появляется Рози Брайдотти, которая предлагает по сути новую теорию субъекта — номадическую теорию