Ролан Барт сравнивает субъекта, произносящего раз за разом «я тебя люблю», с Аргонавтом, который перестраивает свой корабль так, что каждая новая итерация не имеет ни одной общей щепки с предыдущей, и тем не менее он остаётся тем же самым. Миф об Аргонавтах повествует, как несколько десятков греческих героев отправились на корабле Арго в Колхиду, чтобы добыть золотое руно. В свою очередь, миф о золотом руне, как считается, вдохновлён способом добычи золота на Кавказе, когда овечью шкуру погружали в речной поток и на ней оседали золотины. Писательница Мэгги Нельсон, опираясь на Барта, свою жизнь и другие источники, в 2015 году написала книгу «Аргонавты», в которой любовь предстаёт постоянным процессом становления. В 2008 году Нельсон женится на гендерфлюидном художнике Гарри Додж в знак протеста против рассматриваемой тогда поправки, грозящей запретить однополые браки в Калифорнии. В 2011 году она беременеет при помощи донорской спермы, а Додж начинает процесс перехода, принимая тестостерон и проходя через операцию по удалению груди; она описывает это как «лето наших меняющихся тел: ты маскируешься под парня, я под беременную». Она цитирует Гарри, который говорит о своём переходе: «Я никуда не направляюсь» (I’m not on my way anywhere), примерный номадический субъект. Нельсон и Додж не особо куда-то ездят, но их жизнь — это огромное путешествие, и групповое, и частное. Они вместе заняты построением своей квирной семьи, но и каждый из них одновременно формирует свою — «будь она составлена из товарищей, менторов, любовников, бывших, детей или нечеловеческих животных». Книга Нельсон всё время возвращается к сопротивлению «ассьюмингу» — когда что-то предполагается прежде вопроса, считается самоочевидным; особенно завораживающе читается, как она ставит под вопрос любовь и вообще отношение к своему будущему ребёнку. Это может быть так себе метафорой, но Нельсон с партнёром такие же трудовые мигранты — пересекающие множественные границы, чтобы выполнять физический и эмоциональный труд в условиях уязвимости — если не экономической, то онтологической.
Письмо Нельсон — завораживающий пример автоэтнографического метода, который хочется похитить. Написав о ней, я почти автоматически начинаю собирать в голове, что я родился и прожил 21 год в Благовещенске, это небольшой город прямо на границе с Китаем — на другой стороны реки Амур находится город Хэйхэ, за последние двадцать лет превратившийся чуть ли не в мегаполис, пока Благовещенск только уходит под землю с деревянным частным сектором в центре. Я ни разу так и не был в Китае, но в детстве частью реальности были «кирпичи» и «фонари» — частные предприниматели или люди, им помогающие, которые выезжали в Китай затариваться баулами шмоток и техники, чтобы перепродавать это в России. Мой отец этим не занимался, но в какой-то период они с товарищем стали ездить в соседние города продавать очки: Хабаровск, Белогорск и особенно Владивосток — он был наиболее перспективным. Товарищ был жулик и прохиндей, быстро спился, но у него была специальная техника демонстрации очков, о которой отец рассказывал с восхищением: показывая товар покупателю, он брал в руки очки и с трёх-пяти метров кидал их в стену. И они никогда не разбивались и не царапались; это приносило нормальные деньги. В Благовещенске был центральный рынок, целиком занятый китайцами, и у них тоже были свои приёмы; например, чтобы доказать подлинность фейковой обуви, они подносили зажигалку к подошве и указывали на то, что она не плавится, а значит — качественный материал. Когда я впервые в жизни покупал чемодан, чтобы уехать из Благовещенска, на том же рынке минимум 10–15 китайцев, втюхивая мне чемодан, клали его плашмя на пол и начинали яростно на нём прыгать, показывая, насколько он крепкий; после такого было дико неловко выходить и говорить, что я поищу ещё; я хотел сильно сэкономить и торговался, навернув по рынку кругов шесть; в какой-то момент продавец, которому я примелькался, смеясь и показывая на меня своему коллеге, крикнул: «бери чемодан, мущщина не мущщина». Так я узнал, что для мигрантов, которые казались мне бесполыми, тоже важна гендерная бинарность. Пока отец занимался торговым номадизмом, мать сидела дома с детьми; когда дело не шло, она устраивалась на работу, связанную с заботой, — ухаживала за пожилыми и лежачими женщинами. Некоторые женщины не практикуют трудовую миграцию, а некоторые практикуют — в октябре 2021-го вышел текст[198] про женщину, которая в Благовещенске занимается спасением девушек из Амурской области, обманом или силой увезённых в Китай и принуждаемых заниматься секс-работой вместо обещанных позиций танцовщицы, официантки или хостес. Полиция, когда к ней обращаются за помощью, называет таких девушек проститутками и считает это нормальным поводом для бездействия.
В итоге я купил чемодан и, повторяя сценарии многих квир-парней (из регионов и не только), для которых в таком возрасте и с таким уровнем экономической и социальной защищённости встречаться и жить с парнем даже не рассматривается как реалистичный вариант, я переехал из Благовещенска в Новосибирск, чтобы жить с партнёркой, а через полтора года так же переехал в Петербург, чтобы жить со второй. Ещё не зная слова «квир» и концепции «флюидности ориентации», я определял себя открытым геем, партнёрки знали заранее, и это как-то не было препятствием. В какой-то момент — и существенным толчком к этому стала книга Нельсон — я вообще перестал видеть онтологическую разницу между гетеросексуальными отношениями, гетеронормативными отношениями (которыми может считаться, например, пара из закрытого гея и гетеро/бисексуалки или лесбиянки) и квир-союзом, в котором, например, парень с открытыми гомоэротическими предпочтениями находится в партнёрстве с гетерофлексибл-девушкой. В любой из этих конфигураций может быть низкий или высокий уровень сексуального влечения между партнёрами, никак не связанный с ориентацией — мы прекрасно знаем, как чуть ли не в каждой второй гетеросемье секс начинает исчезать через год-два; в любой из этих конфигураций любой из партнёров может чувствовать себя обделённым по тем или иным причинам и, наоборот, одаренным по другим; и те, и те могут быть длительными или короткими. Я совершенно точно гомоэротичен, но, сравнивая свои хукапы с парнями без особого эмоционального вовлечения и секс в длительных партнёрствах с девушками, я не уверен, что смогу лучше оценить первые; но у других людей будет иначе — это прекрасно. Короче, всякие отношения — путешествие через границы и одновременно картирование ландшафтов. Вместе с этим есть целая традиция лавандовых браков, часто довольно чудовищная, когда закрытые геи в гомофобных обществах находят себе «бороду», не заботясь об эмоциональном, физическом и сексуальном состоянии своего «прикрытия»; такая схема оставила очень многих женщин несчастными и разбитыми, особенно в период, когда разводы ещё не были так доступны; ещё одно доказательство того, насколько женщины более уязвимы, даже когда на мужчину влияют другие векторы подавления. И я знаю по себе, что недостаточно быть homo, или queer, или продвинутым, или негетеронормативным, чтобы не быть источником типично маскулинной эмоциональной недоступности, давления и абьюза в паре. Та или иная идентичность мало что гарантирует и мало от чего защищает. Мне очень нравятся «Аргонавты» и мне нравится миф об Аргонавтах, особенно через номадическую оптику, потому что этот сюжет обещает становление другим для других; сегодня Аргонавты плывут не за руном, а просто так или с чем-то. Я сейчас думаю о формулировке деколониальной исследовательницы Марии Лугонес, которая предлагала «путешествовать по мирам других людей с любовью».
Семья
Самое опасное место
Союзу Мэгги Нельсон с Гарри Додж уже тринадцать лет — и пусть всё хорошее не заканчивается; как видно на их примере, фигура семьи обладает настолько притягательной силой, что вовлекает в легитимацию и воспроизводство себя даже квирных людей, которые всё понимают про дисфункциональность семейного института. Нельсон спрашивает: «Когда и как новые типы родства копируют старую нуклеарную семью, а когда и как они радикально реконтекстуализуют её, переосмысляя родство?» Этот вопрос всё время возникает в разговоре о семье и её кризисе между как минимум тремя полюсами: сторонниками защиты и укрепления семьи, сторонниками реформы семьи и активистами за её отмену. Эта глава могла бы быть очень короткой и состоять из пересказа одного исследования ООН[199], проведённого в 2018 году; текст об этом исследовании в журнале Time вышел[200] с заголовком «Дом — самое опасное место для женщин в мире». Там такие цифры: из 87 000 женщин, убитых по всему миру в 2017 году (речь идёт только об официально зарегистрированных случаях), 58 % были убиты их интимными партнёрами или членами семьи; из всех людей в мире, убитых в 2017 году интимными партнёрами, 82 % — женщины[201]. То есть примерно по 137 женщин каждый день в 2017 году убивали люди, с которыми они состояли в партнёрстве/семье. Если это не повод прямо сейчас заняться радикальной реформой семьи, тогда я не знаю, какой нужен повод, гей-угроза?
Но проблема с семьёй гораздо глубже «традиционных семейных ценностей», которыми кормят жителей России, где наследие домостроя мешает принять закон о домашнем насилии. Мы видим на примере стран, где уровень насилия ниже, а понятие о семье расширяется в пользу однополых и полигамных союзов, что это не решает проблемы ни семьи как таковой, ни индивидуализированного общества, базовой ячейкой которого считается семья. Проблема с семьёй складывается как минимум из двух частей — её роли в воспроизводстве капитализма и режимов неравенства, а также её принудительного характера. Дисфункциональная нуклеарная семья как сконструированный политический институт влияет не только на людей, которые в неё добровольно или недобровольно вступают, но и на тех, кто не хочет, не может или кому отказывается в праве в неё вступать.