В шестой главе книги Ульриха Бека и Элизабет Бек-Герншейм Individualization представлена хронология того, как мы докатились до современного формата семьи. В доиндустриальных обществах люди в основном жили в расширенных многопоколенческих семействах, сосредоточенных вокруг сезонной работы; домохозяйства были самодостаточными, отдельный человек был ценен как функция в достижении устойчивости семьи или сообщества; это были тесно связанные структуры родства, и хотя насилие, злость и отвращение друг к другу вообще не были редкостью, генеральное чувство таких больших семей и сообществ — взаимозависимость. Наступает индустриализация, появляется трудовой рынок, и расширенная семья рассыпается: ориентированная на производительность система берёт за точку отсчёта отдельного человека, а не комьюнити; формируются новые принципы зависимости: мужчина отправляется на завод зарабатывать family wage, от которой зависит женщина, исполняющая домашний труд и заботу, без которых невозможна ежедневная жизнь мужчины и их детей. С конца 19 по середину 20 вв. в разных странах начинает появляться велфэр-стейт, обеспечивающий какую-то минимальную защищённость людям внутри или вне семей, даже если у них не ладится с рынком труда; это дало ещё один толчок к индивидуализации — многие получили новую степень свободы от семейств. Где-то это случилось позже, где-то раньше — как в СССР, на заре которого мерцали инициативы по полной отмене семьи и появлялись структуры расширенной поддержки, правда, к 30-м годам свернувшиеся с традиционалистским поворотом. Затем женские движения вкупе с повышением доступности образования и социальной защищённости, с одной стороны, запустили процесс эмансипации, с другой — возложили на женщин ответственность «заниматься своей жизнью» в условиях высокой прекарности, — и вот ещё одна ниточка, связывающая семьи, становится уже не такой тугой, внутри семейства становятся видимыми как минимум две разнонаправленные индивидуальные биографии. Разламывается «единство времени и места», внутри которого до этих пор практиковалась семья; с появлением у каждого члена семьи своих целей, своих мест заработка/образования/досуга, начинают приходить в рассинхрон их темпоритмы и пространственные ориентации; семья ежедневно делается одновременно в разных местах, а процесс её делания становится постоянным актом балансирования и переуточнения условий, — если люди внутри неё вообще способны на такую коммуникацию. Нарастают потоки миграции, становятся реальностью трансграничные и мультикультурные семьи, которые могут практиковать сотни разных сценариев пребывания в той или иной стране: аккультурации, интеграции или номадизма. Появляется оральная контрацепция, сексуальность отрывается от брака и рождения детей, — начинает падать количество заключаемых браков и расти количество разводов, люди живут друг с другом всё меньше и меняют партнёров всё чаще, становятся допустимыми адюльтеры и хукапы, а экономическое неравенство и неустойчивость никуда не исчезают. К текущему моменту всё это приводит к тому, что миллион вопросов в процессе делания семьи, которые раньше решались в автоматическом порядке — насилием, социальным устройством, отсутствием выбора, решением старших родственников, — теперь встают перед людьми, делающими семью; ответы на эти вопросы могут быть найдены в опыте других семей, но релевантность такого опыта с каждым годом падает под свидетельствами неустойчивости семьи вообще, а количество вопросов только растёт.
Ситуация такова, что единый сценарий построения семьи исчез, но общества и государства продолжают делать вид, как будто он существует и подходит всем. Люди продолжают жить в иллюзии, что семья — это натуральный способ организации общества, что она складывается естественным образом сама по себе, что к ней в текущем виде есть биологические предпосылки, что она необходима для воспроизводства популяции, что семья нужна каждому, чтобы жить. Шуламит Файрстоун объясняет[202], что семья продолжает быть этим гигантским счастливым объектом за счёт слоёв романтической мистификации: один слой перекрывает тревогу о чудовищном уровне домашнего насилия, другой размывает всеобъемлющую роль государства в регулировании семьи и брака, третий — скрывает экономический контракт, на котором основана семья, а также разделение труда, которое ждёт её членов, и тяготы рождения и воспитания детей. И когда молодая жена говорит «я не ожидала», её близкие, уже социализированные в это уютное рабство, всегда рядом, чтобы ответить: «а что ты хотела / а ты думала, будет легко». Я не хочу углубляться в описание современной нуклеарной семьи, потому что нас ждут вещи поинтереснее; но я бы хотел задержаться на том, кто на самом деле заинтересован в семье сегодня; потому что, когда люди говорят «мне нужна семья», они говорят чужими словами.
Базовым принципом существования расширенных структур родства в России и в мире был «человек для семьи». С появлением нуклеарной семьи в процессе индивидуализации стрелочка разворачивается, теперь «семья для человека». Но давайте посмотрим на Советский Союз после тридцатых и далее: напряжение консервативного поворота не допускало существования любых автономных структур принятия решений, конкурирующих или параллельных государству; семья тоже не могла быть таким институтом — ни крестьянская, ни городская; здесь появляется третий принцип — «семья для государства». Изящно сцепив семью с властью, советский режим через истерические морализаторские жесты полез в уже-не-личную жизнь: ограничение разводов, запрет абортов, контроль морального облика, товарищеские суды, поддержка целомудрия официальной культуры и так далее. Я часто гуляю по улице Маяковской и недавно заметил, что на фасаде роддома огромными буквами надпись: «250 лет на службе Отечества». Сегодня корпоративное государство в России придерживается похожей стратегии контроля с переменным успехом, но это не значит, что «семья для государства» существует только в авторитарных режимах. У современной семьи очень крепкая связь с любой нацией и нациостроительством. Это хорошо видно на примере Японии, как показывает исследовательница Акико Хасимото в книге[203] про японские семьи, описывая вход Японии в модерность в конце 19 века. Переходя от периода Эдо с его феодальным устройством к периоду Мэйдзи с более централизованной властью, новые лидеры придумали, что для построения сильной нации было бы круто распространить семейную систему ие, которая в основном практиковалась элитой и самураями, на всё население, тем самым взяв под контроль семейную жизнь всей страны. До принятия нового гражданского кодекса в 1898 году обычные жители не имели права на фамилию, а с его принятием появляется общенациональная система гражданской регистрации косеки, единицей которой становится семья под общей фамилией, — само собой, фамилией мужа, потому что мужчина в системе ие является главой семьи; если семья из трёх поколений — самый старший мужчина является самым главным, привилегии и авторитет передаются, конечно, по мужской линии. Официальное введение системы ие уничтожило эгалитарность в родстве: у женщины отобрали право владеть собственностью и влиять на принятие решений, новая семья крепко засадила её к домашнему очагу и укрепила гендерное разделение труда. Через идеологическую накачку семейной темы власть закрепила образ императора как главного отца нации, а нации — как одной большой семьи, исходящей корнями от императорской.
Другой пример — колонизация Америки и то, как, в зависимости от целей, колонизаторы применяли семейные политики в отношении коренного населения или, позднее, мигрантов и рабов, о чём рассказывает[204] исследовательница коренных народов Ким Толбир. Там, где прямой геноцид уже не был возможен, колонизаторы рассматривали «красных» индейцев как способных к «обелению» и интеграции в национальное тело. Чтобы освободить под себя землю, которой коллективно владели племена и сообщества индейцев, евроамериканцы религиозными и государственными инструментами насаждали брак, нуклеарную семью и моногамию; эта модель предлагалась туземцам как более цивилизованная, она же позволяла окончательно подкосить их демографию, делить землю и воровать их детей. Ещё один пример описывает Максин Бака Зинн[205], — как «семейные ценности» белых не распространялись в США на темнокожих, латиносов и азиатских мигрантов, — их мужчинам не была доступна «семейная зарплата», которую платили белым, поэтому около 50 % темнокожих женщин участвовали в рынке труда в 1880-м, в сравнении с 15 % белых женщин. Семьи мигрантов часто насильно сепарировались, им были недоступны меры социального страхования, их сообщества не рассматривались как существенные. Зинн пишет, что расиализованные женщины были жертвами патриархального режима, но не были защищены буфером патриархальной семьи. Ещё пример[206] — период после отмены рабства в США и переход от плантаций к издольщине; освобождённым темнокожим навязали нуклеарную семью и официальный брак, чтобы оформить новое поколение рабочей силы на земле, а также чтобы снять с государства всю ответственность за дальнейшую жизнь только что эмансипированных людей; с одной стороны, семья евроамериканского типа значила для этих людей новый социальный статус граждан, а не собственности; с другой — законы, регулирующие бигамию, измены и «защиту детей», стали вовсю использоваться против темнокожих, чтобы сажать в тюрьму мужчин, отказывать вдовам в пенсиях и забирать детей в почти рабский «ученический труд». Короче говоря — в зависимости от того, нужно вам просто расчеловечить или посадить под полный контроль ту или иную группу людей, — семья придёт на помощь.
Ну хорошо — нации построили, собрали людей в нуклеарные семьи вне зависимости от их желания, — вроде бы можно отвалить от семейств и дать им воспроизводиться спокойно. Но поскольку семья это искусственный конструкт, она имеет свойство всё время расползаться под реальностью, угрожая стабильности. Современное государство не убирает руки с семьи ни на секунду, и это часто приводит к довольно смешным коалициям. Мелинда Купер в 2017 году выпустила книгу Family Values