Сводные, реконфигурированные и приёмные семьи, равно как и одиночное гетеро-родительство, конечно, вообще не идеализируются, как «настоящая семья», но считаются социально приемлемыми и нормальными. Но есть и другие типы союзов, разрушающих единство парности, гетеросексуальности и биогенетического родства, которые в разных странах либо запрещены, либо стигматизируются и в основном не считаются за семьи вообще. Во-первых, однополые партнёрства, которым где-то разрешено легально принимать в семью детей, где-то это практикуется мимо закона, а где-то — через суррогатное материнство или донорскую сперму, в случае лесбийской пары. Помимо лесбийских или гей-пар, существуют сородительства с друзьями или асексуальными партнёрами, родительство больше чем двух человек и трансгендерное родительство, которое, кажется, сильнее всего ломает мозги адептам биодетерминизма[218]. Даже не говоря о людях, которые осознанно не собираются заводить детей, — недавно в России один общественник предложил признать «идеологию чайлдфри» экстремизмом. Карин Ленке описывает как минимум три критерия, по которым квир-семьи отклоняются от «нормальности»: во-первых, сама гомосексуальность; во-вторых, гендерные роли и то, как они исполняются, перемешиваются и растворяются в процессе родительства и сожительства; в-третьих, осознанное прерывание «кровного родства» — построение отношений с ребёнком за пределами общей генетики. Как мы наблюдали на примере сексуальности и любви, норма часто конструируется за счёт существования отклонений от неё. Так же и «настоящая семья», как пишет Жаклин Стивенс[219], существует только благодаря наличию «других семей»; различение между ними перформатизируется похожим образом, как перформатизируется гендер. Само существование в законах разделения между приёмным ребёнком и родным свидетельствует о том, что приёмная, сводная или квир-семья считаются копией настоящей, пре-политической биологической семьи, что делает её более привилегированной. К сожалению, нас в России ещё ждёт совершенно бредовая, пройденная уже многими странами, дискуссия о том, можно ли отдавать приёмных детей в однополые семьи и разрешать негетеросексуальным людям воспитывать детей вообще. Сама структура гомосексуальности как минимум не позволяет случайно завести ребёнка по пьяни — это почти всегда взвешенное, обдуманное много раз решение взрослых, часто обеспеченных людей, которым для достижения своей цели придётся пройти круги бюрократического ада или вообще летать в другую страну. Один только этот аргумент делает дискуссию бессмысленной: мы знаем миллионы примеров несчастных, заброшенных детей в гетеросемьях разного уровня обеспеченности; мы также знаем примеры, когда в однополых союзах или в родительстве одиноких гомосексуалов вырастают травмированные недостатком заботы дети; никакая конфигурация семьи не гарантирует психологического и физического здоровья ребёнка[220], а «традиционная семья», в свою очередь, не гарантирует традиционного исполнения гендерных ролей.
Привилегия биогенетического родства, помимо того, что скрывает отказ государства от участия в заботе, приводит к ещё одному эффекту — приватизации детей; дело даже не в том, что дети начинают рассматриваться как собственность тех, кто их зачал, выносил и родил, но не тех, кто их воспитывает, а в том, что дети вообще рассматриваются как собственность, — о связи между частной ответственностью семьи за детей и превращении их в частную собственность пишет, например, Линда Гордон[221]. Вместо того, чтобы экспериментировать с формами заботы и прибегать к коллективному родительству, биологические семьи, наоборот, защищают «своих» детей от чужого влияния, обрекая себя на ещё более тяжёлый труд по поддержке ребёнка во времена неустойчивости. В России в коллективном сознании глубоко сидит представление о безграничных правах родителей на детей, а также долге детей по отношению к родителям — просто за «подарок жизни». В крестьянских семьях была распространённой практика «закладывания детей» — когда сына отдавали работать за пределы семьи и брали деньги вперёд. Вопросы замужества и женитьбы вплоть до середины 20 века в основном решались родителями. В начале нулевых с притоком поп-психологии в страну россияне внезапно выяснили, что бить детей — не очень крутая практика, но дискуссии об этом идут до сих пор. Иногда чрезмерное право родителей на детей приводит к позитивным результатам, — например, когда нужно защитить ребёнка от влияния церковной и милитаристской пропаганды в школе или забрать на домашнее обучение, но в основном приводит к злоупотреблениям, насилию и поломанной психике, особенно в случае традиционалистских семей, где в ребёнка инвестируется надежда на его похожесть на родителей что он будет воспроизводить их гендерный и идеологический порядок. Идея похожести (детей на родителей, детей между собой) тоже играет огромную роль в «настоящей семье» и способствует в лучшем случае ограничению солидарности, но обычно — развитию шовинизма уже в детском саду. Родных детей любят сильнее, и подразумевается, что приёмные могут не любить в ответ. Аргумент «кто в старости подаст стакан воды?» говорит сам за себя: мы живём в обществе, где фактически не существует расширенных и устойчивых систем заботы о людях, оказывающихся в нужде; идея о том, что подать стакан воды в старости может только биологически родной ребёнок, а не соседка по сквоту, наглядно свидетельствует о том, насколько сильный дисбаланс ценности отношений существует в пользу семьи и биородства и насколько сильно индивидуализация отчуждает людей от возможности помыслить отношения взаимопомощи с людьми, которые делят с ними субстанцию в самом общем смысле — пространство и время. Не говоря уже о том, что по культуре рассыпаны миллионы примеров того, как дети, родные кровинушки, в итоге не подают стакан воды; тем не менее, жестокий оптимизм пронатализма гонит людей наживать генетический капитал.
Что вообще должна значить «биология» сегодня для понимания семьи и родства, если вообще должна? Сара Франклин в статье Queer Biology?[222] предлагает возможный ответ. Она указывает, как ещё с середины прошлого века отмечали многие теоретики, что разделение на природу/культуру давно не имеет смысла, а «биология», в повседневном сознании понимаемая как что-то естественное, в современной науке переплетена с технологиями. Она пишет, что биологизация чего-либо очень часто включает в себя «магическое мышление» — даже среди биологов; при попытке разглядеть «биологические факты» в генетическом родстве или биологической родословной одни критерии акцентируются с энтузиазмом, а другие замалчиваются. Внутренние процессы «науки» довольно долго доходят до повседневного языка; поэтому идея о «натуральной биологии» продолжает жить в обществе, хотя в среде биологов границы между натуральной, культивируемой и технологичной биологией заметно размываются; само понятие «биологического» теперь крайне относительно. Франклин делает очень важное замечание: язык естественно-биологического отделился от научного буквализма, но не отделился от повседневной морали. Она спрашивает: не потому ли сохраняется такой фокус на «особости» биологических родственных отношений, что забота, обязательства и ежедневный труд вовлечённых в родительство людей не различаются как уникальная форма моральных обязательств? Грубо говоря, родство между отсутствующей матерью и её биологическим ребёнком будет по умолчанию считаться более аутентичным, чем между вовлечённой матерью и приёмным ребёнком, — просто потому что натурализация отношений затемняет ключевую роль репродуктивного труда.
Дети-киборги
Одним из самых важных событий в подрыве «натурального» понятия о родстве и рождении стало появление вспомогательных репродуктивных технологий. Осенью 2020 года 61-летняя жительница Небраски родила девочку Уму[223]. Девочку, но не дочь — Ума приходится ей внучкой. Как это? У родившей женщины, Сесиль, есть сын Мэтью; он гей и состоит в партнёрстве с мужчиной; Мэтью стал донором спермы, а сестра его мужа поделилась яйцеклетками — одну из них оплодотворили in-vitro, получившаяся зигота пожила пару дней в пробирке, а затем её всадили в матку Сесиль, которая выносила и родила дочь своего сына, за 4 года до этого уволенного из католической школы после сообщения о намерении выйти замуж. Ещё один случай: весной 2019 года 55-летняя жительница Уэльса похудела на 38 кг, чтобы выносить ребёнка своей дочери, которая родилась без матки; у неё взяли яйцеклетку, сперму взяли у мужа, её мать родила девочку. Как бы назвали такие репродуктивные конфигурации адепты биоэссенциализма и натуральной семьи?
В 1978 году в Англии родился первый ребёнок, зачатый по технологии экстракорпорального оплодотворения; в 1986-м в Научном центре имени Кулакова родился первый ЭКО-ребёнок на территории СССР. С тех пор технология, изменившая понятие не только о рождении, но и о жизни вообще, сильно продвинулась вперёд. Искусственное оплодотворение в пробирке или внутриматочная инсеминация (когда донорскую сперму вводят в полость матки во время овуляции) — наиболее распространённые сегодня технологии ЭКО, но не единственные. Доступен также перенос эмбриона в фаллопиевы трубы, заморозка эмбрионов и использование их через необходимое время, медикаментозное лечение бесплодия и стимуляция овуляции, донорство цитоплазмы (в этом и некоторых других случаях ребёнок наследует генетический материал от трёх сторон), наконец — суррогатная беременность, когда женщина вынашивает и рожает ребёнка из эмбриона, собранного из генетического материала обоих заказчиков, либо одного из них, либо вообще сторонних доноров. Только за последние десять лет заморозка эмбрионов перестала считаться экспериментальной, учёные научились выбирать лучшие эмбрионы для ЭКО, наиболее тяжёлые формы мужского бесплодия научились преодолевать с помощью технологии micro-TESE, когда под микроскопом определяется участок тестикул с самыми жизнеспособными сперматозоидами, также более уверенно проводятся операции по криоконсервации тканей яичника с последующей ре-имплантацией: это нужно, например, если женщине предстоит химиотерапия и после неё она хочет производить здоровые яйцеклетки и забеременеть.