ультрареалистичными мужскими куклами; он мечется между жанрами — то превращая это в тест-драйв своими репликами в камеру, то возвращаясь к порно-производительности; но он очевидно не справляется с эксцессивной телесностью кукол: возникают паузы в либидо-динамике, когда он вынужден переворачивать их, менять положение рук и ног, разворачивать голову для поцелуя, делать манекены удобными для себя; в эти паузы у него увядает эрекция, и у зрителя, видимо, тоже; видео из порно превращается в доллхаус, заряженную воображением попытку человека наладить интимность с неживыми объектами. Через такой контент легко разглядеть секс как технологию.
Секс, любовь и близость «живого человека» с машиной, объектом, гуманоидным роботом или голосовым помощником — уже давно одна из самых эксплуатируемых сторон мейнстримного сай-фай воображения. В мире гегемонной аматонормативности и антропоцентризма считается, что нет ничего более «человеческого», чем любовь и интимность, поэтому многим людям кажется захватывающим спекулировать о том, возможна ли подлинная связь между человеком и его противоположностью, внешне так на него похожей, — гуманоидными роботами или бестелесными AI-алгоритмами, говорящими на человеческих языках. Как мы увидим чуть позже, идея любви робота к человеку — это почти целиком продукт патриархального мужского сознания, так и не научившегося формировать значимые человеческие связи и приходящего в возбуждение от одной мысли о возможности неограниченного доступа к подчинённой сексуальности без последствий в виде обвинений в насилии и необходимости со-жительствовать. Подавляющее большинство мейнстримных культурных продуктов, «исследующих природу синтетической интимности», — это (осознанное или нет) воплощение мужской мечты о сексуализированном объекте, который будет только давать (секс или эмоциональную поддержку), но не просить ничего взамен. Неслучайно в большинстве фильмов об искусственных интимностях, снятых «режиссёрами-визионерами», человек и создатель — это всегда мужчина, а создание и объект искусственной интимности — женщина: Ex Machina Алекса Гарланда, Ederlezi Rising Лазара Бодрожа, Zoe Дрейка Доремуса, Her Спайка Джонза и многие другие. Все эти фильмы — «серьёзные драмы, поднимающие важные вопросы», в отличие от редких фильмов, где самка человека вступает в близость с мужчиной-андроидом, — такие, как правило, сняты как романтические комедии: хорошие, вроде I’m Your Man Марии Шрадер, или совсем трэшовые типа снятого в России «(НЕ)идеального мужчины». Ну и, конечно, вообще не удивительно, что один из мощнейших за последние лет двадцать фильмов об интимности между (не совсем) человеком и машиной (буквально — автомобилем) снят женщиной, — речь о Titane Жюлии Дюкурно, вышедшем в 2021 году. Это не техноутопическая гетеронормативная сказка, где белый мужчина влюбляется в роботессу с выточенным силуэтом и азиатскими чертами, а небинарный триллер, даже не утруждающий себя довольно идиотским вопросом «возможна ли близость между человеком и машиной», а показывающий картины реальности, в которой это уже происходит. Героиня «Титана» вырабатывает сексуальную привязанность к машинам в результате аварии в детстве, после которой у неё в черепе остаётся титановая пластина; страсть к машинам звучит как метафора, но так называемая объектофилия — сексуальное/интимное влечение к неодушевлённым предметам — давно описанное явление. В статье Der Spiegel[249], например, рассказываются истории двух девушек, «любимые» которых были жестоко разрушены: одна из них ещё в детстве установила теснейшую эмоциональную связь с Берлинской стеной, а другая — с башнями-близнецами, копию которых в масштабе 1:1000 она хранит дома и иногда кладёт рядом с собой в постель. По запросу objectophilia гуглятся сотни разных историй любви к игрушечным поездам, самолётам, каруселям, ростовым подушкам. В концепции немецкого сексолога Фолькмара Зигуша[250] объектофилия — наряду с полиаморией и разными формами интернет-сексуальности — является частью «неосексуальной революции», объединяющей глубокие изменения сексуальной сферы после секс-революции 60-х; «старая сексуальность» (палеосексуальность), в его понимании, была основана на страсти, похоти, оргазме и гетеросексуальной парности; новая же состоит преимущественно из удовольствия и селф-любви, особого типа эротического восторга, а также протезов и медикаментозных вспомогательных средств типа виагры.
В 2021 году у биолога Роба Брукса вышла книга Artificial Intimacy[251] с подзаголовком «виртуальные друзья, цифровые любовники и алгоритмические сводники». Это три наиболее распространённых типа «искусственных интимностей», которые выделяет Брукс. В первый входят цифровые ассистенты и терапевты, игровые персонажи, исповедники и сиделки — будь то в форме алгоритмов в смартфоне/компьютере или воплощённые в тела роботов (например, в Японии и многих странах Европы роботы, ухаживающие за пожилыми и заменяющие им семью, — не будущее, а настоящее). Во втором типе — секс-куклы и секс-роботы, VR-порно и аватары любовников в виртуальной реальности, а также умные секс-игрушки и дипфейк-любовники. Третий тип включает в себя приложения для знакомств и хукапов, социальные сети и любые другие сервисы, алгоритмически сводящие двух или нескольких людей. Брукс определяет все эти «искусственные интимности» вместе как «технологии, которые ухватывают нашу человеческую потребность в связи, интимности и сексуальном удовлетворении. Машины, которые помогают нам заводить и поддерживать дружбу в мире когнитивной перегрузки. Машины, которые помогают нам чувствовать себя лучше. И машины, сделанные, чтобы передавать нам всё, что они хотят, чтобы мы увидели, услышали или почувствовали». Он понимает технологии так же, как понимает их сегодня большинство людей, — как цифровые алгоритмы и платформы + мобильные и компьютерные устройства (включая VR-гарнитуры) + механизированные артефакты — от роботов (в виде людей, животных или, собственно, роботов) до секс-игрушек и банкоматов, — то есть software + hardware.
В книге Брукса есть интересные куски — например, где он рассказывает об аллогруминге у приматов, когда самые разные виды обезьян взаимно подолгу чистят шерсть друг друга от колючек и клещей; это пример просоциальной деятельности, которая помогает устанавливать тесные связи в группах животных. Брукс пишет, что социальные сети через лайки и реакции на сообщения предложили быстрый и безболезненный способ груминга для людей, даже находящихся на больших расстояниях. Шаблонные реакции типа огонёчков на сториз пока не обесценились окончательно и ещё работают как способ поддержания контакта, если написать дружеское сообщение или позвонить кажется уже слишком. Или там, где он пересказывает феминистскую дискуссию об инцелах и том, как новые технологии могут помочь выдохнуть людям, уверенным, что у них есть право на бесплатный секс (или, наоборот, усилить их голос). В остальном эта книга — набор довольно ожидаемых историй — как оптимистичных, так и предостерегающих, частично размазанных уже даже по русскоязычной медиасфере. Брукс рассказывает про неравенство, заложенное в алгоритмах дейтинг-приложений типа тиндера; он пересказывает фем-дискуссии про порнографию и секс-кукол — являются ли они машинами объективации и укрепления патриархата или постчеловеческими агентами, подрывающими натуральное понятие о сексе; он пишет о том, как корпорации разрабатывают приложения и алгоритмы таким образом, чтобы они давили на «психологические кнопки» людей, вызывая зависимость и увеличивая экранное время, как они эксплуатируют человеческую тягу к сообществу и компании. Брукс рассказывает, как технологии типа теледильдоники (секс-игрушек, управляемых на расстоянии и синхронизируемых между собой), а также медицинские препараты изменили сексуальные практики; он пересказывает, как уже давным-давно люди влюбляются в персонажей игр и женятся на них — и как люди так же влюбляются и живут с секс-куклами и предлагают Сири или Кортане выйти за них замуж; как роботы осуществляют заботу о людях, а голосовые ассистенты перенимают на себя огромную часть того, о чём до сих пор люди просили своих друзей, членов семей или любовников. Он рассказывает о том, насколько изощрённое мошенничество расцветает в дейтинг-сервисах и как сами эти приложения формируют для человека уязвимую ситуацию с эксцессом доверия, риска и открытости, которые приводят к пагубным последствиям. Короче говоря, Брукс рассказывает о том, о чём мы если не знаем, то в последние лет пять начинаем догадываться, — что big tech с его подрывными амбициями придумал довольно много новых штук, — эффекты большинства из которых чудовищны.
Догадывались ли мы, что социальные сети разрушительно влияют на психику, до того, как осенью 2021 года утекли внутренние исследования фейсбука? Да конечно. Многим знакомо это ощущение, когда в ленте вылазит какой-то пост или твит, являющийся частью агрессивной переписки в жанре «культурных войн», и ты лезешь читать эти глубины; он вылазит, потому что алгоритмы поощряют охваты наиболее скандальных вещей, вызывающих сильные эмоции и погружение в контент; проводилось довольно много опросов и исследований, в которых пользователи отмечали чувство депрессии, раздражения, опустошения и расстройства от столкновения со шлаком из нижнего интернета и при этом не могли сопротивляться погружению. В документальном фильме Childhood 2.0, посвящённом влиянию цифровых технологий на детей, девочки-подростки рассказывают, как на них влияет визуальная культура инстаграма и снэпчата; устройство этих платформ, буквальное воплощение неолиберальных принципов конкуренции, вынуждает подростков всё время сравнивать себя с другими людьми; сравнение приобретает болезненный характер и усугубляется конкурентной средой в школе: с одной стороны, тебе нужно быть лучше других по успеваемости, с другой — поток фоточек (про которые подростки знают, что они часто ретушированные, — и говорят об этом), которому нужно соответствовать, иначе у тебя будет меньше лайков, что гарантирует меньший авторитет в группе. Алгоритмы инстаграма какое-то время даже мне во вкладке рекомендаций совали десятки постов с однотипными белыми накачанными фитнес-тренерами и актёрами. Гарланд-Томсон пишет о «потребительском взгляде» как доминирующем способе смотреть сегодня в западных обществах. Неолиберализм превратил потребление в элемент гражданственности, поэтому взгляд консюмера выходит за пределы собственно торговых отношений. Вот этот особый тип смотрения, когда вы ходите по моллу или скроллите онлайн-маркет, — он почти без изменений переносится в дейтинг-приложения, где карточки с телами свайпаются, как шмотки на рейле. На русский переведена книга Жюдит Дюпортей «Любовь по алгоритму» про внутренние механизмы тиндера, поэтому мы уже знаем, что дейтинг-приложения чудовищны для женщин (и для остальных): начиная с тошнотных анкет уверенных в себе мужчин и заканчивая сталкингом, непрошенными дикпиками и изнасилованиями на свиданиях, на которые платформы никак не реагируют