[269] попытку переосмыслить основания квир-теории, обнаруживающиеся, по её мнению, ещё в книге Фуко «История безумия», вышедшей в 1961 году, а Хизер Лав в книге 2021 года Underdogs через архивную работу отслеживает связи квир-теории с социологией маргинальных сообществ середины 20 века. Наряду с Фуко, основополагающими авторами для КТ были Джудит Батлер с её перформативной теорией гендера и Ив Кософски Седжвик с её подробнейшими исследованиями сексуальности и самой известной книгой «Эпистемология чулана», где логику квир-субъекта «в шкафу» и саму структуру «шкафа» или «чулана» (closet) она распространяет на большинство западных бинарностей и систем знания/власти; она пишет, что логика шкафа и игнорирование и сокрытие ею ненормативных сексуальностей не только определяет то, что мы знаем о сексе, но включается в западную систему мысли вообще; она анализирует, как традиционные пары дихотомий типа мужчина/женщина, бог/человек, реальность/иллюзия описывают не симметричные противоположности, а системы господин/подчинённый.
Появление квир-теории было большой встряской для социальной теории вообще, она не вписывалась в то, как в академии понимали «теорию». Как писали Лорен Берлант и Майкл Уорнер[270], квир-теория — это не теория чего-либо вообще, это, скорее, особый способ думать, призванный сформировать аудиторию, которая обращает внимание на то, как работают власть, привилегии и страдание. КТ с самого своего появления функционировала как некий проект обещания другого способа мыслить сексуальность, гендер, идентичность и политики подавления. Квир-теория в попытках обнаружить свой метод в том числе переосмыслила и понятие архива; история сексуальных и гендерных вариаций полна белых пятен, и для их заполнения, а также фиксации того, что происходит сегодня и в недалёком прошлом, понадобились другие методы. Там, где для традиционного архива важны письменные документы, линейные нарративы канонических событий в чётко очерченных рамках, всегда нормативные и без девиаций, для квир-архива приобретают важность эфемерные свидетельства и артефакты, фрагменты нарративов — открытые и нелинейные, повседневные события и устные истории, маргинализированные воспоминания и аффекты, пожелтевшие фото, цифровые и смещённые всполохи жизней. Из-за своей неразмещённости и радикальной открытости квир-теория и слово queer проблематичны в качестве существительного; они гораздо более продуктивны как прилагательное или глагол. Джанет Якобсен видит наибольший политический потенциал в том, чтобы рассматривать queer как способ делания, а не описания или бытия. Отсюда появляется глагол queering, часто встречающийся в названиях книг и статей: queering feminism, queering technologies; он обозначает особый способ всколыхнуть какую-то сферу или явление при помощи квир-метода, выявить неочевидный анти-нормативный потенциал. В начале нулевых академики заговорили о смерти квир-теории и о том, что она больше не оправдывает усилий, инвестируемых в неё, но уже в 2011 году Хизер Лав пишет:
«В наши дни квир — это не только про расу, класс, гендер, этническую принадлежность и нацию, но и про аффект, гражданство, драйв смерти, диаспору, дигитальность, инвалидность, империю, дружбу, глобализацию, безличное, косвенное, родство, жизнь в подполье, потерю, маргинальность, меланхолию, миграцию, неолиберализм, педагогику, перформативность, публичность, саморазрушение, стыд, застенчивость, суверенитет, диверсию, временность и терроризм».
Квир-теория превращается в оптику, через которую можно перепрочитывать практически любые сферы жизни. Сара Ахмед пишет, что «оквирить что-то — значит всколыхнуть порядок вещей».
Из-за имманентной процессуальности и постоянных изменений своей структуры квир-теория автоматически вступает в сложные отношения с политикой идентичностей, до сих пор остающейся одним из важнейших подходов в активизме и политических жестах/стратегиях самых разных репрессируемых групп людей — женщин, геев и лесбиянок, транс-персон, расиализованных людей. Идея политики идентичностей в том, что люди формируют политические требования и объединяются на основе своей (закреплённой и неизменной) идентичности — будь то сексуальные предпочтения, гендер, национальность, этничность, класс или религия. Но одним из достижений квир-теории является понимание того, насколько неустойчивы любые идентичности, даже те, которые кажутся предзаданными, природными: женщина, мужчина, человек, лесбиянка или гомосексуал; как мы уже выяснили ранее, в этих категориях едва ли есть ядро, которое предшествует социальной ситуации и воспитанию. Квир-теория и феминизмы выяснили, как на основе эссенциалистского понятия об идентичностях действуют механизмы подчинения и дискриминаций; а раз так, то политика идентичностей автоматически работает на укрепление такого понятия, и значит — вредна. К тому же политика идентичностей тесно связана с неолиберальным фокусом на индивидуальной цельной личности и её праве определять себя; квир-теория же, большой своей частью растущая из постмодернизма и постструктурализма, наоборот, действовала деконструктивно; многие её теоретики, вслед за Фуко, выступали за десубъектификацию — отказ от цельного субъекта в пользу множественности, разных способов быть собой и быть в мире. Политика идентичностей выступает за ясное определение себя, для квир-теории же важны практики становления и экспериментирование с этими практиками. Внутри КТ возникло несколько способов думать об идентичности; одни теоретики призывали вообще от неё отказаться; другие предполагали, что, говоря об идентичности, мы не обязательно говорим о некой дискретной и зафиксированной сущности, — идентичность может быть флюидной и дисперсной; когда вокруг квир-теории запустился процесс деамериканизации и деколонизации, разные локальные ситуации стали анализироваться через её оптику, актуализируется понятие о стратегическом эссенциализме, введённое в 1980-х постколониальной философкой Гаятри Чакраворти Спивак; она пишет о том, что в некоторых условиях поднятие на флаг идентичности необходимо для политических целей и эффективного объединения, иначе общности просто рассыпаются.
В Америке же (и в некоторых других странах типа Израиля) политика идентичностей, взятая на вооружение ЛГБТКИ+ сообществом, привела к возникновению двух феноменов, критикуемых квир-теорией, — гомонормативности и гомонационализма. Гомонормативность это тактика, которая не подвергает сомнению доминирующий гетеронормативный порядок и институции, а, наоборот, поддерживает их и обещает им демобилизованных гей-избирателей и приватизированную, деполитизированную гей-культуру, укоренённую в домашности и потреблении. В самых разных странах освободительные движения выбирали стратегию ассимиляции, требовали только соблюдения конституционных прав или самых мелких изменений по прекращению дискриминаций. Сегодня существенная часть активистов в России инвестирует усилия в отмену «закона о пропаганде гомосексуализма»; ещё лет 8–10 назад, когда в стране не было такого ада, активисты ратовали за «однополые браки», это виделось пределом мечтаний для «меньшинств». Гей-браки — один из самых крупных вопросов, вокруг которого до сих пор спорят ЛГБТ-активисты и квир-теория (а ведь есть ещё и активисты, выступающие за равный доступ к службе в армии для квиров). Первые уверены, что это обеспечит геям и лесбиянкам гражданские права наравне со всеми остальными; но квир-теория в лице, например, Майкла Уорнера, Джудит Батлер или Эми Брандзель достаточно подробно проанализировала: гей-браки способствуют сравнительному уменьшению насилия и фобий в адрес геев и лесбиянок, но оставляют дискриминированными кучу других людей (для которых не подходит брак), работают на закрепление гетеронормативной системы диадической семьи и в целом не двигают сферу отношений вперёд, а только делают жизнь немножко проще для двух конкретных групп. Это очень хорошо видно по истории освободительных движений: из женского движения на ранних его этапах выдавливали лесбиянок, потому что «лавандовая угроза» якобы мешала серьёзному восприятию женщин в массах; из лесбийских и гей-движений выдавливали или затирали видимость бисексуалов и трансгендеров; внутри феминизма до сих пор существует довольно безумная транс-эксклюзивная ветвь, рассматривающая транс-персон как первертов. И все эти движения вместе были далеко не гостеприимны в отношении расиализованных людей, людей с физическими и психическими особенностями, мигрантов, экономически маргинализованных, зависимых и так далее. То есть пока люди борются за свои частные интересы, а не за более пригодную для жизни общественную сферу, всегда находятся группы, которые из этой борьбы исключены.
Второй концепт — гомонационализм — был предложен исследовательницей Джасбир Пуар в книге Terrorist Assemblages: Homonationalism in Queer Times[271]. Она описывает, как государства используют квир-повестку в своих целях пропаганды ксенофобии и мигрантофобии, а также ограничительных мер на границах; как страны типа США или Израиля поднимают на флаг «права ЛГБТ» (выражающиеся, как правило, только в возможности регистрировать однополые союзы), чтобы укрепить свой образ как «прогрессивных» и подчеркнуть отличие от других, «консервативных» стран — особенно мусульманских. По сути это пропагандистские стратегии, вроде пинквошинга (когда корпорации или государства громко заявляют о своей поддержке ЛГБТ, чтобы скрыть негативные последствия своих действий или замазать реальную ситуацию с неравенствами и дискриминацией); реальность за ними часто демонстрирует отсутствие реальных структурных изменений для ЛГБТК-людей. Либеральный дискурс прав ЛГБТ создаёт нарратив прогресса и современности, который продолжает обеспечивать доступ одной категории населения к культурным и легальным формам гражданства за счёт частичного или полного исключения других категорий. Но гомонационализм — это ещё и позиция многих аррогантных представителей ЛГБТК, выражающаяся в идеализации «западных режимов», антимигрантских и империалистских настроениях и ксенофобии. Эти и многие другие проблемы и огра