ничения квир-теории помогла решить интерсекциональность, но та же Пуар критикует интерсекциональную теорию за то, что она, во-первых, основана на «отличиях от», а не «отличиях между» — так, интерсекциональный феминизм предлагает обращать внимание на опыт и ситуации женщин, отличных от белых евроамериканок, тем самым делая их центральной точкой отсчёта; а во-вторых, она основана на понятии об устойчивых идентичностях, что идёт в противоречие с вопросом идентичности в квир-теории. Вообще книга Монаган и Маккенн хороша тем, что подробно показывает, как квир-теория всё время переизобретала себя под воздействием внешней и внутренней критики. Как в какое-то время показался чрезмерным фокус на языке и произошло сразу несколько важных поворотов: к теории аффекта, к новой материальности и трансгендерным исследованиям телесности, к феноменологии, к региональным исследованиям и квир-геополитике, исследованиям инвалидности, коренным исследованиям и квир-марксизму. Наверняка подобное происходит и во многих других сферах знания, но квир-теория параноидально сосредоточена на обновлении и реструктуризации — и делает этот процесс прозрачным; к тому же многие квир-теоретики в какой-то момент стали активистами, а многие активисты — теоретиками, что связывает КТ с политиками, разворачивающимися прямо сейчас.
Провал
В 2011 году квир-теоретик Джек Халберстам выпустил книгу The Queer Art of Failure[272], в которой на основании «низкой теории» и «глупых архивов» он концептуализирует провал как особый квир-метод и способ бытия в мире. Халберстам пишет, что квиры особенно хороши в провале, и неудача для него становится важным фреймворком для сопротивления гетеросексистской и капиталистической гегемониям; он призывает квиров «failing better», предполагая, что это может создать квирные способы жить, альтернативные сообщества и новые практики знания. Неолиберальная идеология параноидально сосредоточена на успехе и продуктивности. Выстроенная на сциентичной рациональности, привлекающая в качестве аргумента неправильно интерпретированную формулировку Дарвина про «выживает сильнейший», система капитализма делит мир на победителей и лузеров, где каждый обязан своей победой только себе и сам несёт ответственность за свои провалы. Это образует матрицу требований и идеалов, которые разливаются по культуре, рекламе, медиа, метастазируют в языке. Мы ежедневно видим неисчислимое количество историй о том, как «погоня за успехом» оставляет людей высосанными и опустошёнными и как «неуспешным» людям, медленно умирающим, отказывается в помощи, потому что они сами ответственны за свою судьбу. Халберстам пишет, что провал позволяет нам ускользать из-под дисциплинирующих поведение норм, единственная цель которых — довести новорождённое тело от ситуации неконтролируемого детства до упорядоченной предсказуемой взрослости; провал сохраняет «чудесную анархию детства» и размывает границу между детьми и взрослыми, победителями и лузерами.
Большая часть книги организована вокруг жанра, который Халберстам называет Pixarvolt («Пиксарпротивление» — от Pixar + revolt); основой для её «низкой теории» становится не парад мёртвых белых философов, а мультфильмы Pixar и DreamWorks: «Корпорация монстров», «Побег из курятника», «В поисках Немо», «Би Муви», «Уоллес и Громит» и другие. Мультики для детей часто заряжены кучей нормализующих ценностей; но Халберстам вычитывает во многих из них социалистические и квир-нарративы: «Побег из курятника» и «Би Муви» становятся воплощением анархистских утопий, подрывающих идеологию индивидуализма. «Работайте вместе, наслаждайтесь отличиями, боритесь с эксплуатацией, декодируйте идеологию, вкладывайтесь в сопротивление» — такие мотивы Халберстам обнаруживает в этих анимационных вселенных. Кроме того, они помогают разрушать традиционные понятия об успехе, показывая, как потеря, провал и забывание часто приводят к новым способам жизни и знания. Он приводит в пример рыбку Дори из «В поисках Немо» как максимально квирного персонажа — у неё краткосрочная память, она не помнит своих родных и всё время теряется и ошибается, — Халберстам пишет, что таким образом Дори постоянно переизобретает своё существование и отношения, она живёт в квир-режиме циркуляции и антипоколенчества. Чтобы очаровать детскую аудиторию, анимашки не могут работать исключительно в категориях успеха, триумфа и совершенства, это вступает в противоречие с детским опытом; дети неизбежно ошибаются и проваливаются в мире, где успех, прогресс и продуктивность сделаны по взрослому шаблону.
Конечно, предложение Халберстама в первую очередь действует терапевтически: принять свой провал и успокоиться. Но это ещё и стратегия сопротивления, призыв переизобрести сами понятия о том, что считается достойным, успешным, правильным и прогрессивным; вывести эти категории за пределы гетеросексистской мужской матрицы, в которой они находятся сейчас. Забывчивость, глупость, абсурдность, эксцентричность по типу собаки Гуфи, низовое знание — всё это обещает открыть промежуточные места, убежища от гегемоний, альтернативы капитализму, гетеросексуальности и нуклеарной семье. Квир-провал это жизненная стратегия, которая учит по-настоящему ценить неловких, нелепых, погружённых в себя или чрезмерно общительных, не справляющихся с собственной телесностью людей, — всех тех, кто готов наслаждаться различиями.
Халберстам не единственный, кто исследует провал как стратегию для квиров. В своей книге он описывает и отстраивается от работ Лео Берсани и Ли Эдельмана, особенно книги Эдельмана No Future. Берсани и Эдельман в квир-теории представляют так называемый «антисоциальный проект» — средний палец из глубины квир-сообщества в отношении доминирующих моделей социального. Эдельман описывает, как квиры проваливаются в отношениях с будущим, и призывает взять этот провал на вооружение против нормативной политики; если квиров лишают будущего, — прекрасно, оно им не нужно; им точно не нужно будущее в категориях линейного прогресса и пронатализма, связанное с дисциплинирующей фигурой Ребёнка. Поэтому и Берсани, через анализ экстремальных гомосексуальных практик типа бэрбекинга или багчейзинга, и Эдельман — призывают объять влечение к смерти. Халберстам оценивает важность этого проекта, но не согласен с аффектами и архивом белой маскулинной гей-негативности, которые эти авторы используют и которые кажутся ему анти-политичными Что ещё важного делает Халберстам — так это расширяет поле аффектов и эмоциональных реакций, доступных для квиров. В дополнение к привычным эмоциям антисоциальной гей-негативности типа усталости, уныния, скуки, безразличия, иронической дистанции, кэмпа и неискренности Халберстам, среди прочих опираясь на Валери Соланас, Тони Моррисона, Патти Смит, Губку-Боба, Уоллеса и Громита, добавляет в квир-архив ярость, грубость, злобу, нетерпение, манию, искренность, серьёзность, неучтивость и жёсткую честность.
Квир-провал — это освобождающая стратегия далеко не только для квиров. Цисгетеро мужчины и женщины страдают от идеологии успеха каждый день. Мы уже обсуждали, что современная маскулинность организована как постоянная попытка прыгнуть выше головы — и, таким образом, постоянно кончается провалом; отсюда все эти специфические типы мужской депрессии, меланхолии и апатии, потому что маскулинность — это во многих смыслах провал: и неизбежная неудача в её исполнении, и её катастрофические последствия для всего мира. Мужчины боятся импотенции и преждевременной эякуляции, боятся быть слабыми, — эти сюжеты разлиты по культуре; сексуальная неуверенность, вызванная доминирующей идеологией секса-как-накопления-капитала, является прямой причиной большого количества сексуального и физического насилия. Всё, что происходит на финансовых рынках, в криптовалютной сфере, занятой как раз такими криптомаскулинами-в-погоне-за-успехом, между большими корпорациями, конкурирующими за доход, и производствами, конкурирующими за землю и ресурсы, — это всё воплощение чисто маскулинного колониального драйва, подпитываемого идеологией успеха. Мужчины борются за успех, а женщины борются за успех у мужчин, — всё это неизбежно кончается провалом для подавляющего большинства тех, кто борется за успех внутри капиталистической системы; и тем не менее люди продолжают принимать эту жизненную стратегию как единственно возможную; квир-провал предлагает другой способ жить.
Всё моё детство было одним квир-провалом, хотя, живя несколько лет в деревне, а потом на окраине города, я с раннего возраста делал кучу физической работы, что — вкупе с пацанским окружением — теоретически должно было поддерживать во мне дух маскулинности; увы — теория провалилась. Но один из провалов я помню особенно хорошо; это было в третьем или четвёртом классе, к какому-то празднику мы репетировали «Муху-Цокотуху». Я был дико задроченным ребёнком, не понимаю, как так вышло, что мне досталась роль комарика, который спасает муху от паука. В кульминационной сцене мне нужно было опуститься перед мухой на колено, по-офицерски протянуть ей руку и заявить: а теперь, душа девица, на тебе хочу жениться. Естественно, даже не спрашивая её желания. Я опускаюсь на колено, — это всё происходит у доски, классная руководительница сидит рядом и смотрит, — начинаю говорить и импульсивно вместо протягивания руки к мухе прижимаю обе руки к груди, как делают благородные девицы. И я помню этот телесный абсолютно испуг учительницы в возрасте, она как-то даже не всколыхнулась, а замерла и съёжилась, не отдавая себе отчёта, от чего. Затем сказала: «Витя, мальчики так не делают, так девочки делают», — ну в классе посмеялись. Но я очень хорошо запомнил вот этот её телесный испуг, когда она видит плохо отрепетированный гендер в ребёнке. Это тот квир-провал, который мне тогда рассказал обо мне что-то, что у меня не было инструментов переварить; я только сейчас понимаю значение этого момента.
Время
У квир-теории особые отношения со временем и темпоральностью. Монаган и Маккенн даже выделяют отдельный «темпоральный поворот» в квир-теории. Вопрос времени так или иначе исходит из вопроса о том, что такое хорошая жизнь и кто определяет, какие качества жизни являются хорошими, а какие нет; что значит достойно прожить её, а что — недостойно. Разных квир-теоретиков в отношениях со временем волновало разное: кто-то сосредотачивался на истории, историзме и архивах, кто-то выяснял отношения между прошлым и настоящим, кто-то — с будущим и его моделями, одни обращались к критике линейного исторического нарратива прогресса, другие анализировали, как квир-время влияет на персональные жизни отдельных людей. Элизабет Фримен пишет, что квир-теория и темпоральность могут быть объединены в критический фреймворк для анализа чего угодно, от жизненных нарративов до восьмичасового рабочего дня, преждевременной эякуляции, эпидемии СПИДа, квир-прошлого и будущего, опыта повседневной жизни ЛГБТКИ-персон.