Один из самых горячих топиков в этих культурных войнах — изнасилование. Самый уязвимый субъект сегодня — богатый и известный мужчина, которого злые и мстительные женщины теперь могут обвинить в изнасиловании или харассменте, и его без суда и следствия закэнселят, что разрушит ему жизнь и сорвёт рекламный контракт с брендом кошачьего корма. Философка Амия Сринивасан в книге The Right to Sex[287] посвящает целую главу The Conspiracy Against Men лживым обвинениям в изнасиловании. Да, некоторые мужчины — жертвы ложных обвинений в изнасиловании, и когда это действительно так — в этом нет ничего хорошего. Но дело даже не в том, что эти случаи — как авиакатастрофы: чрезвычайно редкие события, которые тем не менее занимают огромное место в культурном воображении; Сринивасан цитирует самый полный из доступных отчётов департамента Правительства Великобритании, в котором из всего количества заявлений об изнасилованиях (заявлений, не приговоров), поданных за 15 лет, только 3 % были «вероятно» ложными. Дело в том, что источником большинства этих ложных обвинений являются не злые стервы, желающие отжать денег, а другие мужчины — чего, кажется, почти никто не понимает. Эти мужчины — сами полицейские и следователи/прокуроры, которые не хотят делать свою работу качественно и вешают преступления на рандомных людей. Странно, что этого не понимают даже в России, где пытки и смерти в полиции из-за выбивания показаний — повседневность. Сринивасан рассказывает, что с 1989 по 2020 год в США было оправдано 147 мужчин, несправедливо обвинённых в изнасиловании (по ложному обвинению в убийстве за этот же период было освобождено 755 человек); больше половины этих кейсов содержат указание на «должностное преступление» — когда полиция использует подставных свидетелей, не собирает достаточно улик, игнорирует алиби или выбивает признание. Реальность такова, что на порядки больше мужчин сами становятся жертвами сексуального насилия, чем жертвами ложного обвинения в изнасиловании.
Вслед за возникшим в ходе #MeToo слоганом Believe Women в России активистки тоже призывают верить женщинам. Защитники мужских прав и творческая интеллигенция в ярости: это нарушение презумпции невиновности. Но, пишет Сринивасан, думать так — категориальная ошибка. Презумпция невиновности — это правовой принцип, согласно которому будет хуже, если человека несправедливо посадят, чем если несправедливо оправдают. Поэтому в большинстве правовых систем задача доказательства лежит на обвинителе. Призыв верить женщинам — это не призыв отказаться от этого правового принципа, это политическая реакция на ситуацию, существующую с момента появления правоохранительных органов: внутри белого патриархата некоторые категории людей считаются более невиновными, чем другие, а некоторым людям — при всех прочих равных — верят меньше, чем другим: мигрантам, этническим меньшинствам, квирам и — стабильно — женщинам. К корректировке этой несправедливой ситуации и призывает слоган. Я уже упоминал о том, как жертву насилия встречают в полиции в России и не только: она мгновенно сталкивается со стеной недоверия и виктимблейминга; несмотря на то, что исследования травматичных ситуаций уже лет тридцать как выяснили вред пристрастных допросов сразу после травмы, женщин продолжают допрашивать без психологов, задавая унизительные вопросы, которые только увеличивают чувство незащищённости. Это одна из причин, по которой гигантское число жертв сексуального насилия (включая подавляющее большинство трансгендерных людей) не идёт в полицию после инцидента. При Вильгельме I жертвам насилия было предписано сразу после инцидента бежать по улице, плача, крича и показывая «честному народу» свои раны и разорванное платье, чтобы им поверили; примерно такой же реакции от жертв полиция и общественность ожидают до сих пор. Мужчины переживают за ложные обвинения (по сути, переживая за то, что полиция и закон внезапно отнесутся к ним так же, как рутинно относятся к мигрантам, бездомным, наркопотребителям, секс-работникам и квирам), но не переживают, что меньше 40 % из жертв сексуального насилия вообще обращается за помощью[288] и только около 10–15 % — обращается в полицию: это связано со стыдом, стигматизацией жертв в обществе, полицейским насилием, феноменом «позора на семью» в некоторых национальных республиках, а также интернализованным обесцениванием травмы, вслед за обществом многие женщины повторяют «ну, это было ужасно, но не смертельно». Учитывая все процедуры и так называемое «серое изнасилование», видимо, больше 90 % насильников стабильно находятся на свободе.
Исследовательница Миту Саньял в (потрясающей) книге Rape[289] пишет, что изнасилование — это чуть ли не самое гендеризованное из преступлений. Выше я уже писал, как понятие классического феминизма о насилии как безусловно патриархальном терроризме закрепляет и усиливает гендерную бинарность; Саньял в книге пишет об этом же применительно к изнасилованию. Она рассказывает, что с самого детства ей, желая обезопасить, говорили, что женщины — это уязвимые создания, что, по сути, есть два гендера — насильники и жертвы, первые всегда мужчины, вторые всегда женщины. До начала 1980-х во всех странах, где были законы об изнасиловании, оно определялось как пенетрация или «овладевание» мужчиной женщины, часто оговаривалось, что они не должны быть в браке, чтобы это считалось изнасилованием. До 1970 года мужчин даже не спрашивали в опросах, подвергались ли они сексуальному насилию или домогательствам. А в 2012-м результаты ежегодного Национального опроса жертв преследований в США показали, что 38 % пострадавших от сексуального насилия — мужчины; как получилась такая цифра, если в предыдущие годы она не превышала 10 %? Дело в том, что в 2012-м в США изменили определение насилия с «овладения женщиной против её воли» на «пенетрацию вагины или ануса телом или объектом, либо оральную пенетрацию — без полученного согласия» — во второй формулировке не прописывается гендер ни жертвы, ни насильника. Но с этим определением тоже возникают нюансы: если нежелательную оральную пенетрацию производит мужчина (в отношении женщины или мужчины, в случае римминга) — тогда это считается насилием; но мужчина, чей член берут в рот против его воли, — не может считаться жертвой, потому что это, очевидно, не пенетрация; в итоге в опрос была добавлена формулировка «принуждение к пенетрации». То, что язык секса так сосредоточен вокруг проникновения, — тоже характерно; немецкая писательница Бини Адамчак в одном из текстов предлагает термин «навёртка» (circlusion) как антоним пенетрации; это всем знакомый повседневный жест — накручивание гайки на болт, откусывание банана, — этот неологизм описывает тот же самый процесс, но с другой перспективы; теоретически он может помочь выравниванию баланса в языке, приданию агентности женщинам в сексе и — адекватному языку разговора и описания насилия, когда жертвой является мужчина.
Гомо-, би- и гетеросексуальные мужчины действительно становятся жертвами изнасилований, причём не только мужчинами; это не умещается в обывательском сознании — ведь мужчина всегда сильнее, он может сопротивляться, но зачем ему сопротивляться, если в природе мужчины всегда хотеть секса, а значит, он далеко не так травмируем насилием, как женщины, но даже если женщина насилует мужчину, то это крайне редкие случаи. Это всё так называемые rape myths, мифы об изнасиловании, которые в отношении женщин феминистское движение в одних частях света успешно побороло; в отношении мужчин похожего процесса пока не произошло. Насилие далеко не всегда связано с сексуальной ориентацией; большинство людей, осуждённых за насилие над детьми, в действительности не имеют врождённой или приобретённой страсти конкретно к несовершеннолетним телам[290]; то есть, что бы ни думали разжигатели моральных паник, большинство чайлд-абьюзеров — не инфантосексуалы, а члены семей этих детей, близкие родственники или знакомые, сексуально ориентированные на взрослых людей. Так и мужчин действительно насилуют не только мужчины любой ориентации, но и женщины, как бы это ни казалось невероятным; да, для такого секса необходима эрекция; нет, сам факт эрекции (как и выделение смазки у женщин при насилии) не значит, что мужчине нравится и он возбуждён, это просто реакция организма на стимуляцию; да, эрекция и эякуляция возможны у мужчины без сознания. Как мы выяснили выше, насилие интерсубъективно, оно зависит от социального пространства; Саньял цитирует социологиню Герлинду Шмаус, которая изучала насилие в тюрьмах, — она приходит к такому же выводу, что изнасилование — результат социального пространства, а не действия индивидов. В тюрьме — как и в армии, закрытых школах, монастырях, частных военных компаниях и других местах — особый институциональный контекст, который активно подталкивает людей к изнасилованиям. Это не значит, что только закрытые учреждения провоцируют абьюз, это значит, что и в структуре и архитектуре городских пространств и отношений в городе могут быть выявлены (и исправлены) паттерны, делающие насилие возможным.
В контексте меняющихся норм становится актуальным вопрос — а что вообще считать изнасилованием; мужчинам-жертвам не верят, потому что считается, что просто нежелательный секс под принуждением, которого можно было бы избежать силой, — это не изнасилование. Швеция — один из примеров, где последние десять лет процент выявленных изнасилований растёт именно из-за расширения юридического определения, это свидетельство того, что страна действительно борется с насилием. Она первой в мире в 1984 году убрала гендерные признаки из определения насилия; в 2005 году закон был переписан, включив секс со спящим человеком или не могущим по иным причинам сказать нет; в 2012 и в 2018-м понятие изнасилования снова было расширено — теперь в него включается любой секс без активного согласия, даже если не было физического принуждения; если пересчитать текущий шведский рейтинг насилия по модели, признанной в Германии,