295. И вообще, каким по характеру должно быть предложение «Я знаю… лишь на собственном опыте»? Эмпирическим? Нет. Грамматическим?
Мне представляется это так: положим, каждый говорит о себе, что только по собственной боли он знает, что такое боль. Дело не в том, чтобы люди действительно так говорили или хотя бы были склонны это говорить. Но если бы так говорил каждый это могло бы быть своего рода восклицанием. И, не будучи информативным сообщением, оно все же давало бы некую картину, а почему нужно отказывать себе в желании прибегнуть к такой картине души? Представь себе вместо этих слов живописное изображение» аллегорию.
В самом деле, вглядываясь в самих себя, в процессе философствования мы часто видим перед собой именно такую картину. Прямо-таки живописное изображение нашей грамматики. Не факты, а как бы иллюстрированные обороты речи.
296. «Да, но есть же что-то, что сопровождает мой крик боли! И именно из-за этого я и вскрикиваю. Именно это что-то важно и страшно!» Только с кем мы делимся этим? И по какому случаю?
297. Конечно, если в горшке кипит вода, то из горшка выходит пар, и над изображением горшка тоже клубится нарисованный пар. А что, если бы кто-то упорно говорил, что и в изображении горшка должно что-то кипеть?
298. Само то, что в отношении личного ощущения нас так и тянет сказать «Вот что важно», уже показывает, насколько мы склонны высказывать нечто такое, что не является сообщением.
299. Невозможность удержаться будучи во власти философского мышления от того, чтобы не сказать того-то, и неодолимая склонность это сказать не означает, что нас к тому принуждает некое предположение или непосредственное рассмотрение, либо знание, какого-то положения вещей.
300. Хочется сказать: к языковой игре со словами «ему больно» принадлежит не только картина поведения, но и картина боли. Или же: не только парадигма поведения, но и парадигма боли. Говорить, что «картина боли входит в языковую группу со словом «боль»», недоразумение. Представление о боли не картина, и это представление не заменимо в языковой игре чем-то, что мы назвали бы картиной. Пожалуй, в определенном смысле представление о боли входит в языковую игру; но только не в качестве картины.
301. Представление не картина, но картина может ему соответствовать.
302. Пытаться представить себе чью-то боль по образу и подобию своей собственной задача не из легких: ибо на основе боли, которую чувствуешь сам, нужно представить себе боль, которой не чувствуешь. То есть я должен не просто перенести в своем воображении боль с одного места на другое, скажем с кисти на руку. Ибо мне не нужно представлять, что я чувствую боль в каком-то месте его тела (что также было бы возможным).
Болевое поведение может указывать на место, где ощущается боль, но субъект боли это человек, обнаруживающий боль.
303. «Я могу лишь верить, что другой испытывает боль, но я знаю это, если сам ощущаю ее». Можно даже принять решение вместо «Ему больно» говорить: «Я верю, что ему больно». Но не более того. То, что здесь выглядит как объяснение или высказывание о мыслительном процессе, на самом деле представляет собой лишь замену одного способа выражения другим, кажущимся нам более удачным, когда мы философствуем.
Попробуй когда-нибудь в реальной ситуации усомниться в страхе или боли другого!
304. «Но ведь ты признаешь, что есть разница между болевым поведением при наличии боли и болевым поведением в отсутствие таковой». Признаю? Да разве возможно более разительное отличие? «И тем не менее ты всякий раз приходишь к выводу, что ощущения сами по себе ничто». Вовсе нет. Они не нечто, но и не ничто! Вывод состоял бы лишь в том, что ничто выполняло бы такую же функцию, как и нечто, о котором ничего нельзя сказать. Мы отвергаем лишь грамматику, которая здесь всячески навязывает себя нам.
Парадокс исчезает лишь в том случае, если радикально преодолеть представление, будто язык всегда функционирует одним и тем же способом и всегда служит одной и той же цели: передавать мысли будь это мысли о домах, боли, добре и зле и обо всем прочем.
305. «Но ты же не можешь отрицать, что, например, при воспоминании осуществляется какой-то внутренний процесс». А почему возникает впечатление, будто мы хотим отрицать что бы то ни было? Заявляя: «Все же при этом протекает какой-то внутренний процесс», так и хочется добавить: «Это же для тебя очевидно. Именно этот внутренний процесс подразумевают под словом «вспоминать»». Впечатление, будто мы намеревались что-то отрицать, возникает из» за отказа от картины «внутреннего процесса». Но при этом лишь отрицается, что картина внутреннего процесса дает нам верное представление об употреблении слова «вспоминать». Утверждается же, что эта картина и навеваемые ею представления мешают видеть употребление слова таким, каким оно реально является.
306. Выходит, мне незачем отрицать существование душевного процесса?! Высказывание «Сейчас во мне совершается душевный процесс воспоминаний о…» просто означает: «Сейчас я вспоминаю о…» Отрицать душевный процесс значило бы отрицать воспоминание, отрицать, что кто-то когда-либо вспоминает о чем-нибудь.
307. «Так значит, ты не замаскированный бихевиорист? И ты не утверждаешь, что по сути все, кроме человеческого поведения, есть фикция?» Если я и говорю о фикции, то имею в виду грамматическую фикцию.
308. Как же возникает философская проблема душевных процессов, состояний и бихевиоризма? Первый шаг к ней совершенно незаметен. Мы говорим о процессах и состояниях, оставляя нераскрытой их природу! Предполагается, что когда-нибудь мы, пожалуй, будем знать о них больше. Но это-то и предопределяет особый способ нашего рассмотрения явлений. Ибо мы уже составили определенное понятие о том, что значит познать процесс полнее. (Решающее движение в трюке фокусника уже сделано, нам же оно кажется невинным.) И вот рушится аналогия, призванная прояснить наши мысли. Выходит, что нужно отрицать еще непонятый процесс в еще не изученном субстрате. Так возникает видимость отрицания нами душевных процессов. А ведь мы, естественно, не собираемся их отрицать!
309. Какова твоя цель в философии? Показать мухе выход из мухоловки.
310. Я говорю кому-нибудь, что мне больно. Его отношение ко мне будет отношением веры, неверия, недоверия и т. д.
Предположим, он отвечает: «Это не такая уж страшная боль». Не являются ли его слова доказательством того, что он верит во что-то стоящее за проявлениями боли? Его отношение есть доказательство его отношения. Ну, а представь себе, что не только предложение «Мне больно», но и ответ «Это не такая уж страшная боль» заменены натуральными звуками и жестами!
311. «Что могло бы отличаться друг от друга в большей мере!» В случае боли я полагаю, что могу предъявить это различие самому себе персонально. Разницу же между сломанным зубом и целым зубом я бы мог продемонстрировать каждому. Однако для приватной демонстрации совсем не обязательно причинять себе боль; достаточно представить ее себе например, немного перекосить лицо. А знаешь ли ты, что демонстрируешь самому себе таким образом именно боль, а, например, не выражение лица? И откуда ты знаешь, что нужно продемонстрировать, прежде чем ты сделаешь это? Эта приватная демонстрация иллюзия.
312. Но опять-таки, разве случаи с демонстрацией зуба и боли не схожи? Ведь визуальное ощущение в одном случае соответствует болевому ощущению в другом. Зрительное ощущение я могу продемонстрировать самому себе в столь же малой или столь же большой степени, как и болевое ощущение.
Вообразим себе следующий случай: на поверхности окружающих нас вещей (камней, растений и т. д.) есть пятна и участки, вызывающие боль при соприкосновении с нашей кожей. (Скажем, из-за химического состава таких поверхностей. Но нам не обязательно знать это.) В таком случае мы говорили бы о листе, покрытом болевыми пятнами, как ныне говорим о листьях некоторых растений, покрытых красными пятнами. Полагаю, что для нас было бы полезно замечать эти пятна и их формы и что из этого можно было бы извлечь выводы о важных свойствах вещей.
313. Я могу демонстрировать боль, как демонстрирую красное, прямое и кривое, дерево и камень. Именно это и называется «демонстрацией».
314. Склонность рассматривать свою сиюминутную головную боль как состояние, проливающее свет на философскую проблему ощущения, свидетельство принципиального непонимания.
315. Разве может понять слово «боль» тот, кто никогда не испытывал боли? Разве тому или иному ответу на этот вопрос меня должен научить опыт? Допустим, мы утверждаем «Человек не в состоянии представить себе боль, ни разу не испытав ее», а откуда мы это знаем? Как определить, истинно ли это?
316. Чтобы уяснить значение слова «думать», мы наблюдаем за тем, как думаем мы сами. То, что мы при этом наблюдаем, и будет тем, что обозначает данное слово! Но употребляется-то это понятие не так. (Иначе это походило бы на то, как если бы я, не зная правил шахматной игры, пытался выяснить, что означают слова «поставить мат», путем пристального наблюдения за последними ходами какой-то шахматной партии.)
317. Вводящая в заблуждение параллель: крик выражение боли, предложение выражение мысли!
Как будто цель предложения дать знать кому-то о самочувствии другого: только связанном, скажем, не с желудком, а с органом мысли.
318. Думая по ходу речи или письма так, как это делается обычно, мы, как правило, не станем утверждать, что мыслим быстрее, чем говорим: напротив, мысль кажется нам здесь неотделимой от ее выражения. Но с другой стороны, говорят о стремительности мысли, о том, что мысль пришла в голову молниеносно, что проблемы вмиг прояснились для нас и т. д. При этом возникает вопрос: не происходит ли при молниеносной мысли то же самое только предельно ускоренно, что и в случае обдуманной, немашинальной речи? Так что в первом случае стрелка как бы обегает циферблат враз, во втором же, сдерживаемая словами, движется мало-помалу.
319. Я способен мгновенно схватить, или понять, мысль в целом, так же как могу набросать ее немногими словами или штрихами.