648. «Я уже не помню сказанных мною слов, но я точно помню о своем намерении: этими словами я хотел его успокоить». Что показывает мне мое воспоминание; что предъявляет оно моей душе? А что если оно не делает ничего иного, кроме как подсказывает мне эти слова! А может быть, и иные, еще точнее воспроизводящие ситуацию. («Я уже не помню своих слов, но, конечно, помню их дух».)
649. «Итак, тот, кто не владеет языком, не может иметь определенных воспоминаний?» Конечно, он не может иметь выраженных в языке воспоминаний, желаний или опасений и т. д. А воспоминания и т. п., выраженные в языке, это не просто стертые изображения подлинных переживаний; разве то, что является языковым, не переживание?
650. Мы говорим: собака боится, что хозяин ударит ее, но не говорим: она боится, что хозяин завтра ударит ее. Почему?
651. «Я помню, что тогда я охотно остался бы там подольше» Какая картина этого желания встает у меня в душе? Никакой вообще. То, что я вижу в своих воспоминаниях, не дает мне никакого ключа к моим чувствам. И все же я совершенно отчетливо помню, что они были.
652. «Он смерил его недружелюбным взглядом и сказал» Читатель рассказа понимает это; в его сознании не возникает на этот счет ни малейших сомнений. А ты заявляешь: «Ну да! Он примысливает значение, он его угадывает». Вообще-то нет. Вообще говоря, он ничего не примысливает и не угадывает. Но возможно также, что позже выясняется притворство враждебного взгляда и слов, или же у читателя остается сомнение в их подлинности, и тогда он действительно угадывает какую-то возможную интерпретацию. А в таком случае он прежде всего угадывает некий контекст. Он скажет себе, например: эти двое, которые здесь так враждебны друг другу, на самом деле друзья и т. д.
653. Представь себе такой случай: я говорю кому-то, что шел определенным маршрутом, руководствуясь заранее приготовленным планом. Я показываю ему этот план, составленный с помощью линий на бумаге; но не могу объяснить, в каком смысле эти линии являются планом моего движения, не могу дать никаких правил истолкования плана. И все-таки я следую этому чертежу, выказывая характерные признаки прочтения карты. Я мог бы назвать такой чертеж «приватным» планом, а явление, описанное мной, «следованием приватному плану». (Но конечно, это выражение очень легко приводило бы к недоразумениям.)
Ну а можно ли сказать: «Я как бы вычитываю по карте то, что некогда уже собирался действовать так, хотя никакой карты нет»? Но это всего-навсего означает, что в подобном случае я склонен заявить: «Определенные душевные состояния, о которых я помню, прочитываются мною как намерение действовать таким-то образом».
654. Вот в чем наша ошибка: мы ищем объяснение там, где факты следует рассматривать как «прафеномены». То есть там, где требуется сказать: играется такая-то языковая игра.
655. Речь идет не об объяснении некоей языковой игры нашими переживаниями, но о ее констатации.
656. С какой целью я говорю кому-то, что раньше испытывал определенное желание? Понимай языковую игру как то, что первично! А чувства и т. д. как способ рассмотрения, интерпретацию языковой игры!
Можно было бы спросить, как человек вообще когда-то пришел к словесному выражению того, что мы называем «сообщениями о прошлых желаниях или прошлых намерениях».
657. Представим себе, что такое высказывание всегда принимает следующий вид: «Я сказал себе: «Если бы я мог остаться подольше!»» Целью такого сообщения могло бы быть оповещение других о моих реакциях.
658. Представь, что мы всегда выражаем намерение человека такими словами: «Он словно бы сказал самому себе: «я хочу»» Это картина. Я же сейчас пытаюсь узнать, как употребляется выражение «словно бы сказать что-то самому себе». Ведь оно означает нечто иное, чем фраза: сказать что-то самому себе.
659. Почему, не ограничиваясь рассказом о том, что я сделал, я хочу сообщить ему и свой замысел? Не потому, что мой замысел тоже был чем-то совершавшимся в то время. А потому, что хочу сообщить ему что-то о себе, нечто, выходящее за рамки того, что тогда произошло.
Говоря, что я хотел сделать, я раскрываю ему свой внутренний мир. Но не на основе самонаблюдения, а с помощью некоторой реакции (ее можно было бы также назвать интуицией).
660. Грамматика выражения «Я хотел тогда сказать…» родственна грамматике выражения: «Я мог бы тогда продолжить».
В одном случае припоминается намерение, в другом понимание.
661. Я вспоминаю, что имел в виду его. Вспоминаю ли я при этом некий процесс или состояние? Когда оно началось, как протекало и т. д.?
662. В несколько иной ситуации вместо того, чтобы молча поманить человека пальцем, говорили бы кому-то: «Попроси N подойти ко мне». В таком случае можно сказать, что слова «Я хочу, чтобы N подошел ко мне» описывают мое душевное состояние в данный момент, а можно этого и не сказать.
663. Когда я говорю «Я имел в виду его», в моем сознании может вставать картина того, как я смотрел на него и т. д. Но эта картина всего лишь иллюстрация к некоей истории. Из самой картины в большинстве случаев невозможно вообще ни о чем заключишь; лишь зная эту историю, мы разбираемся в картине.
664. В употреблении слова можно разграничить «поверхностную грамматику» и «глубинную грамматику». То, что непосредственно запечатлевается в нас при употреблении слова, это способ его применения в структуре предложения, та часть его употребления, которую мы, так сказать, в состоянии уловить на слух. А теперь сравни глубинную грамматику, скажем, слова «подразумевать» с тем, какие ожидания вызывает поверхностная грамматика этого слова. Неудивительно, что в этом так трудно разобраться.
665. Представь, что кто-то с искаженным от боли лицом показывает на свою щеку и говорит «абракадабра!». Мы спрашиваем: «Что ты имеешь в виду?» А он отвечает: «Я имею в виду зубную боль». Ты тотчас же подумаешь: как можно под этим словом «подразумевать зубную боль»? Или же что означало: под этим словом подразумевать боль? И все же в каком-то ином контексте ты бы утверждал, что подразумевать то-то это как раз самая важная духовная деятельность при употреблении языка.
А не могу ли я сказать, что под «абракадаброй» понимаю зубную боль? Конечно, могу; но это некая дефиниция, а не описание того, что происходит во мне при употреблении слова.
666. Представь, что ты испытываешь боль и одновременно слышишь, как где-то рядом настраивают рояль. Ты говоришь «Это скоро прекратится». Совсем не одно и то же, имеешь ли ты в виду боль или настройку рояля! Конечно, но в чем состоит эта разница? Я признаю: осмыслению во многих случаях будет соответствовать направленность внимания, так же как это часто делает взгляд, или жест, или закрытые глаза, что можно назвать «взглядом в себя».
667. Представь, что кто-то симулирует боль и затем говорит: «Это скоро пройдет». Разве нельзя сказать, что он имел в виду боль? И все-таки он не концентрировал свое внимание на какой-то боли. А что происходит, когда я подытоживаю: «Уже прекратилось»?
668. Но разве нельзя обманывать и вот так: подразумевая боль, человек говорит «Это скоро пройдет», на вопрос же «Что ты имел в виду» отвечает: «Шум в соседней комнате»? В подобных случаях говорят, например: «Я собирался ответить… но затем поразмыслил и ответил…»
669. В процессе речи можно затрагивать некий предмет, указывая на него. Здесь указание часть языковой игры. И вот нам кажется, будто, говоря об ощущении, тем самым по ходу речи направляют на него свое внимание. Но где здесь аналогия? Она, очевидно, состоит в том, что указывать на что-то можно посредством зрения и слуха.
Но ведь даже указание на объект, о котором говорят, может быть вовсе не существенным для языковой игры, для мышления.
670. Представь, что ты звонишь кому-нибудь по телефону и говоришь ему: «Этот стол слишком высок», причем указываешь на стол. Какую роль играет здесь указание? Могу ли я при этом сказать: я подразумеваю соответствующий стол, указывая на него? Для чего это указание и эти слова со всем прочим, что их может сопровождать?
671. А на что указывает моя внутренняя слуховая активность? На звук, раздающийся у меня в ушах, и на тишину, когда я ничего не слышу?
Слушание как бы ищет слуховое впечатление, и потому оно способно указать не само ощущение, а лишь место, где он его ищет.
672. Если рецептивную установку считать своего рода «указанием» на что-то, то этим «что-то» не является, получаемое таким образом ощущение.
673. Мысленная установка «сопровождает» слова отнюдь не в том же смысле, как жест. (Подобно тому как человек может путешествовать один и все же быть сопутствуем моими добрыми пожеланиями; или пространство может быть пусто и тем не менее пронизано лучами света.)
674. Говорят ли, например: «В данную минуту я, собственно, не имел в виду мою боль; я почти перестал обращать на нее внимание»? Спрашиваю ли я, скажем, себя: «Что я только что имел в виду под этим словом? Мое внимание было разделено между болью и шумом»?
675. «Скажи мне, что происходило в тебе, когда ты произносил такие слова?» Фраза «Я имел в виду…» не будет ответом на этот вопрос.
676. «Под этим словом я подразумевал вот это…» Это некое сообщение, употребляемое иначе, чем сообщение о душевном состоянии говорящего.
677. С другой стороны: «Когда ты только что бранился, ты действительно имел это в виду?» Это равносильно вопросу: «Был ли ты действительно рассержен?» Ответ же может быть дан на основе интроспекции, и часто он таков: «Всерьез я этого не имел в виду», «Я сказал все это полушутя». Здесь мы имеем различия в степени.
Говорят при этом, правда, и так: «Произнося эти слова, я отчасти имел в виду его».
678. Так в чем же все-таки состоит это полагание (боли или звуков рояля)? Ни один ответ не годится, ибо ответы, которые сходу предлагаются, ничего не стоят. «И все же я тогда имел в виду одно, а не другое». Да, конечно, но ты лишь подчеркнуто повторил то, чему и так никто не возражал.