или же по результатам конкурентной геополитической борьбы, ориентированной на победу (выбранного европейцами) прогресса [см. 458]. Преодоление европоцентризма возможно, по-видимому, только на путях детрансцендентализации и отказа от свойственных западноевропейской философской традиции жестких бинарных оппозиций – в контексте преодоления логоцентризма [см. 188] и антропоцентризма[297] в целом. Например, исламский макрокультурный ареал «сложен множеством культур, обнаруживающих вместе с тем свое единство… Этот ареал равновелик европейскому макрокультурному ареалу. Не в том смысле, что „суммы“ культуры (как бы такие суммы ни понималась), „произведенные“ Европой и исламским миром, равны… Равновеликость двух макрокультурных ареалов… означает, что каждый из них обладает своим способом выстраивания собственного организма. Такой способ выстраивания тела культуры (духовных и материальных благ, сказали бы одни, текстов культуры, сказали бы другие) я и называю способом смыслополагания», – пишет А. В. Смирнов [481, с. 19].
Поэтому философия и усиливает внимание к языку как к своему основному средству. ХХ век можно охарактеризовать масштабным поворотом к языку – язык вдруг заметили и начали осваивать всеми возможными и невозможными способами. Одни мыслители стали упорно избавляться от языковой многозначности и метафоричности, вплоть до создания искусственных языков (!) логических исчислений (ранний Витгенштейн, логические позитивисты); другие обратили свое внимание на звучность и глубину каждого слова, видя свою задачу в том, чтобы дать языку сказаться и выговориться, а человеку – вслушаться и вглядеться в него (поздний Хайдеггер, герменевтики); третьим показалось мало писать только концептуальные трактаты и они обратились к выразительным возможностям художественного творчества, встречаясь по пути с литераторами, которые шли в обратном направлении, ставя мысленные эксперименты и реконструируя синкретизм, например, мифа (Сартр, Камю, Т. Манн, Гессе, русские концептуалисты). Писатели и поэты занялись целенаправленным словотворчеством и радикальными опытами с возможностями текста, языковыми играми и формальными изысками (авангардисты, модернисты, футуристы, чинари). Оказалось, что обычными средствами можно говорить не только о существующем или существовавшем, но и о несуществующем еще будущем, о несуществовавшем прошлом и о не будущем существовать вообще – оформляется фантастика (science fiction & fantasy) как особый ареал литературы (и искусства в целом), включающий свои внутренние жанры и направления. Существенно возрастает степень рефлексивности: писатель всё чаще сам становится героем литературы, появляется специальная литература для писателей (и критиков) и отдельная литература для читателей, манифест становится одним из важных видов литературных произведений, а тщательно выработанный проект (феноменология, например) – действующей философской концепцией (аналогично возникает, к примеру, и бумажная архитектура).
Разнообразно развивается самокритика разума (критика разума самим же разумом) почти во всех его проявлениях – тщательно критикуется разум инструментальный (Хоркхаймер [670]), диалектический (Сартр [700]), циничный (Слотердайк [475]), научный (Хюбнер [583]), психоаналитический (Шерток и Стенгерс [636]), исторический (Демпф [640], Баумгартнер[298] [628]). А если нет никакой привилегированной точки отсчета, уникального и гарантирующего объективность метода, тогда литературная критика делается, по сути, литературой, пускай и в виде эссе, не обладающего, правда, традиционным сюжетом как рассказываемой историей – последовательностью событий, происходящих с персонажами (однако бывает ведь и бессюжетная литература), – но зато обладающего концептуальной интригой (приключения идей) и потому способного доставлять не меньшее удовольствие от чтения. Так называемый постмодернизм [см. 198] начинает ставить свои эксперименты на другом уровне [подробнее см. 272], уже не на прочность (разрыв или излом), как авангард или модернизм, а на потенциальную многослойность и коммуникативную полифункциональность текста, играя с аллюзиями и реминисценциями, интертекстуальностью и рассчитывая на любые форматы восприятия – от буквального прочтения до скрупулезного изучения; яркие и необычные результаты подобных литературных экспериментов находят заинтересованный отклик в философии, да и науке: того же Борхеса (знаменитую классификацию животных[299], например) охотно цитируют Фуко [548, с. 28], Бодрийяр [65, с. 68], Лакофф [279, с. 129] и даже некоторые логики.
Для философии ее внутреннее единство обеспечивается не только связным комплексом обсуждаемых проблем и вопросов, но и связностью ее концептуальной эволюции, которую показательно можно рассмотреть на примере Хайдеггера, переходящего от проекта построения фундаментальной онтологии к философии события. Хайдеггера, наряду с Витгенштейном, можно назвать крупнейшим философом ХХ века прежде всего по критерию совмещения, объединения, связывания в его концептуальной работе нескольких различных и влиятельных направлений современной философии – как минимум, таких как феноменология, герменевтика и еще по крайней мере экзистенциализм. Не в том смысле, что для Хайдеггера это какие-то отдельные линии, которые нуждаются в некоем специальном объединении, а в том смысле, что его концептуальная работа строится так, что вот именно эти направления оказываются отдельными сторонами и компонентами одного большого комплексного проекта. И с другой стороны, в рассмотрении феноменологии, герменевтики и экзистенциализма сегодня уже нельзя обойтись без Хайдеггера. А второй критерий – это как раз то влияние, которое Хайдеггер оказал на дальнейшее развитие философии и которое предположительно связано не только и исключительно с тем влиянием, которое можно проследить в указанных направлениях. И если говорить об этом влиянии, то здесь прежде всего мы должны обратить внимание на философию события.
Философия события должна пониматься в этом смысле не только как только онтология события и тем более не как одна из региональных онтологий, а как некоторая фундаментальная онтология. И ведь фундаментальная онтология даже раннего Хайдеггера (периода «Бытия и времени») это всё-таки не просто переосмысление, допустим, некоей традиционной классической онтологии сущего в других терминах, а прежде всего переосмысление, перемакетирование, перемоделирование самого проекта онтологии. «Обоснование онтологии путем введения онтологического различия – это проблема, которая могла быть поставлена только в результате радикального поворота в самой философии, который исторически был связан с критикой традиционной метафизики и схоластической онтологии (являющейся теологическим развитием аристотелизма)» [265, с. 132]. Онтология бытия в этом смысле предстает как фундаментальный онтологический поворот, преодолевающий гносео центризм философии Нового времени.
Теперь Хайдеггер предлагает понимать уже проект онтологии как онтологии прежде всего бытия, как такой онтологии, которая строится как учение о бытии – бытии того сущего, которое онтологически рассматривалось ранее. «Хайдеггер осуществляет ведущий для современной онтологии ход – основные положения классической онтологии представляются в виде некоторых интерпретаций, которые сами должны быть проинтерпретированы в принципиально недоступном прежней онтологии горизонте, который делает эти положения возможными и, в то же время, закрывает их исток, их онтологическую привилегию» [265, с. 35–36]. И, соответственно, переход к философии события продолжает эту линию, рассматривая философию события как способ переосмысления философии вообще.
Хотя в каноническом тексте «Бытия и времени» слово событие (Ereignis) не употребляется ни разу, тем не менее оно появляется в двух маргиналиях Хайдеггера (которые он вносил в свой собственный рабочий экземпляр и которые входят уже во все современные издания). Первая маргиналия относится к отмеченной курсивом фразе «Бытие есть transcendens просто» [553, с. 38] и гласит: «…transcendens конечно – вопреки всякому метафизическому призвуку – не схоластически и греко-платонически κοινόν, но трансценденция как экстатичное – временность – темпоральность; опять же ‘горизонт’! Бытием сущее ‘перекрыто’. А трансценденция от истины бытия идя: событие» [553, с. 438]. Вторая маргиналия относится к фразе «Набросок смысла бытия вообще может осуществиться в горизонте времени» [553, с. 235] и поясняет: «Пре-бывающее (приход и событие)» [553, с. 444].
Таким образом, можно заметить, что уже у раннего Хайдеггера проект построения фундаментальной онтологии, задаваемый введением онтологического различия, непосредственно связывается с вынесенным в заголовок временем, понимаемым как временение. В курсе лекций того же периода, опубликованном под заглавием «Основные проблемы феноменологии», Хайдеггер прямо утверждает: «Различие бытия и сущего временится во временении временности» [561, с. 424][300]. Тем самым, даже не вдаваясь в детали и подробности, можно заметить, что экстатирующая трансценденция присутствия проявляется и воплощается в приходящем пребывании задающих время серий различающихся событий, которые нуждаются в особом внимании и осмыслении. И в этом смысле получается, что онтология события как фундаментальная онтология становится тем способом, с помощью которого необходимо будет переосмыслить вообще всю философию.
И поэтому мы можем сказать, что для Хайдеггера (даже периода «Бытия и времени») Dasein предстает не просто как присутствующее присутствие, не просто как присутствие, которое присутствует при сущем, а как такое присутствие, в котором собственно проявляется бытие (бытие как присутствие в том числе). Именно поэтому Dasein как присутствующее присутствие начинает становиться условием возможности того события, которое может произойти (или не может не произойти) и благодаря которому мы можем и должны понимать всё остальное. «