Первой странностью, которую заметила Людивина, выйдя из машины, оказался широкий скотч на почтовом ящике. Неудивительно, что корреспонденцию возвращали… в эту минуту она не думала ни о чем, кроме грядущего разочарования: дом пуст и некому рассказать, куда подевался Джонни Симановски.
Дверного звонка не оказалось. Пришлось толкнуть ржавую калитку и постучать в дверь под растрескавшимся козырьком.
При других обстоятельствах она бы все поняла по этому куску пленки. Джонни, получив уведомление из ветеринарной клиники, сообразил, что оставляет след, и сделал так, чтобы о нем забыли. Увы, каждое из пережитых разочарований подрывало уверенность Людивины в собственных суждениях, а желание, вернее, навязчивая идея спасти Хлою Меньян заставляла ломиться вперед, не давая себе времени подумать.
Если бы не жесткий арест Антони Симановски – который ничего им не дал – и фиаско у старшего сержанта Бардана, Людивина поступила бы иначе.
Но она больше не соблюдала нейтралитет. Ее восприятие сузилось, как бывает при подготовке к действию, когда адреналин, страх, волнение превращают зрение в туннельное, человек сосредоточен на одной точке впереди и не замечает остального. На тренировках Людивина умела этим управлять. Но по ходу долгого расследования, после все пережитого она попалась в эту ловушку, сама того не заметив.
На первый взгляд никто не должен был умереть в этот день.
Но когда Людивина толкнула калитку, чтобы подойти к дверям дома, было уже поздно.
56
«Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля!»
Он только что второй раз смыл с тела скраб, и его кожа была ярко-красной. Он тер гораздо сильнее, чем требовалось. Вдалеке из динамиков на весь дом звучал концерт Дворжака для виолончели с оркестром № 2 си минор, опус 104.
Дискомфорт скоро пройдет.
Это было частью ритуала. Сенсорная стимуляция.
Отшелушить как можно больше омертвевшей кожи, чтобы не оставлять на ней следов. Да, потом он ее отмоет, но лучше перебдеть, учитывая современные технологии, которыми вооружены легавые придурки… Ни одной улики – такова всякий раз была его цель.
Джонни вышел из душевой кабины и дал себе обсохнуть на воздухе. Джон – его настоящее имя, в честь Джона Мильтона, автора «Потерянного Рая». В детстве Джон не раз слышал эту историю. Адам и Ева согрешили и были изгнаны из рая, чтобы стать прародителями смертных. То есть рождать смерть. Отец обожал эту историю, но Джон считал, что имя Джонни прикольнее, и плевать хотел на Мильтона с его религиозным бредом. Смерть увлекала отца, но не его.
Зеркало запотело не целиком, он мог разглядеть изгибы своего тела: ему нравилось смотреть, как оно высыхает. Капли на коже сверкали, будто драгоценности, будто звезды, жаждущие прильнуть к нему, точно к центру вселенной. Он гордился своей фигурой. Не зря столько времени тратил на уход за собой.
Правда, эстетика была не главной целью, а следствием – приятным, но не запланированным.
Он качался, чтобы укрощать их. Не оставлять им ни шанса. Как только он подходил, им не на что было надеяться: у него были опыт и сила. Он легко мог их сломать. Его руки были как мощные тиски.
Кардио повышало выносливость. Чтобы выслеживать их в дикой природе, если понадобится. Кроме того, он заметил, что может дольше наслаждаться ими, а это было очень ценно.
Джонни провел ладонью по идеально гладкой коже головы. Но все-таки открыл пачку одноразовых станков и начал брить череп с затылка. По привычке. Чувствуя прикосновение лезвия, он испытывал необычайное удовольствие. Лезвие могло поранить его в любой момент, но ласкало на грани укуса.
У Джонни бывали всякие идеи, он знал, что не похож на других людей.
Он включил восконагреватель. Устройство напоминало водяную баню для детских бутылочек. Это сравнение всегда забавляло его. Хотел бы он посмотреть на младенца, которому влили в горло горшочек кипящего воска! Короткие горячие конвульсии, но тихие, никакого крика.
Джонни хихикнул. Смешно…
Нагреватель пропищал, и он принялся наносить воск на ноги, собираясь обмазаться до ушей. На это уйдет весь запас, но скупиться нельзя, чтобы не оставить ни чешуек кожи, ни волосков.
Совсем ничего… Он поставил пробирку размораживаться накануне вечером и отступить уже не мог. Дело пошло.
Не моргнув глазом, он сорвал первую полоску и на ощупь проверил, достаточно ли одного нанесения. Некоторое время он повторял эту манипуляцию, и постепенно собственные движения его загипнотизировали. Они потихоньку вернули его в юность, затем в детство, когда сестры делали ему эпиляцию. По правде говоря, Джонни не мог припомнить ни единого волоска на своем теле.
Он снова увидел тонкие руки сестер. Одни нежные, другие грубые.
У каждого в семье была своя роль. Если ты ее исполнял, тебя не били, а иногда что-нибудь давали, в первую очередь – еду. Сестры делали ему эпиляцию, это само собой разумелось, без всякой награды. Потом они должны были им заняться. Если сделать все правильно, отец оставит их в покое на день или два. Джонни не имел права голоса в этом деле. Секс был главным в их семье. А Джонни играл центральную роль. Иногда с матерью, в комнате с часами. Он прислушивался к назойливому тиканью и так сосредоточивался, что, наверное, мог бы обратить время вспять. Вернуться назад, когда он еще не лежал голый на кровати и она не подавала знак, что день настал. Возможно, если напрячь извилины, он задержит время навсегда. Вернется в ту пору, когда еще не был мужчиной. Но ни разу не получилось. За это он и ненавидел мать. Пока старик сидел в тюрьме, она могла бы остановиться, но не захотела. Это – главное в жизни. Чтобы сохранить семью, каждый должен исполнять свою роль, и мать требовала, чтобы Джонни играл свою, слушая, как тикают часы. Бунт у Симановски не предусматривался. Он стал бы отрицанием их естества, лишил бы смысла все, что они испытали, чему подвергли себя. Исключено. На все была причина.
О той, что отказалась подчиняться и чуть все не испортила, пришлось позаботиться отцу, и он ее остановил. Стало одной сестрой меньше. Один испорченный ребенок из десяти – приемлемая потеря. Чтобы не подвергать риску судьбу Джонни, обмануть легавых, сующих нос в их дела, отец взял все на себя, скрываться не стал, во всем признался и ушел в тень.
Без него все осталось по-прежнему. Даже сестры, вымуштрованные и запуганные родителями, продолжали играть свою роль. Они были счастливы, что больше нет старика, который приходит к ним, когда заблагорассудится.
Джонни вспомнил, как в одиннадцать лет отец заставил его остаться в комнате девочек и смотреть. Он снял с каждой белье, чтобы Джонни ничего не упустил. И заставил сына делать то же, что и он. По очереди. Среди кукол. Все пластиковые головы наблюдали за ним, большие голубые глаза смотрели на него, обвиняли и насмехались. Он ненавидел этих белокурых кукол, украшавших полки. Все были блондинки, как его сестры.
Каждый раз, когда отец приказывал Джонни пойти и трахнуть сестер, у него сводило кишки. Не из-за самого действия. Из-за кукол. Они снова будут пялиться на него, унижать глумливыми ухмылками.
За спиной у стариков сестры вели себя мерзко. Все время унижали его. Говорили, что ничего с ним не чувствуют. Что даже это он не умеет. Но однажды Джонни увидел, как одна из них плачет тайком. Редкое проявление человечности и чувства вины. В тот же вечер мать выпорола ее, а в следующие дни была бесконечно жестока с ним.
Джонни вылил много горячего воска на мошонку и подождал, когда остынет, а потом резко дернул. Он хотел причинить себе боль. Так происходило всякий раз, если он надолго задумывался о детстве.
Боль вернула его к реальности. К тому, что предстояло совершить. Удалив волоски отовсюду, Джонни прошел в спальню, где, несмотря на грохот музыки на первом этаже, услышал, как Ганнибал скребется за дверцей стенного шкафа. Он решил было выпустить пса, но передумал. Сейчас не самое подходящее время.
Все должно быть идеально. Пусть спит в шкафу, Джонни освободит его вечером и отправится в лес, чтобы избавиться от тела.
Он прошел через лестничную площадку, где стояли тренажеры. Захотелось немного поотжиматься, чтобы мышцы еще больше выпирали и создавали впечатление мощи, но одновременно проснется либидо, а сейчас уже нельзя. Он заметил, что один из чугунных блинов висит не идеально, и подошел поправить. Должно быть, споткнулся о штангу, когда возвращался ночью.
Конечно, здесь не место тренажерному залу, но лучше не нашлось. Ему бы переехать, к тому же это было бы благоразумно, как часто повторял Ксав. Не оставайся на одном месте дольше полутора лет, когда начнешь убивать. Но Джонни был тяжел на подъем. У него здесь свои привычки. Придется все переделывать: кукольные головы, новый чан или что-то подобное… Слишком сложно и занудно.
Джонни спустился в гостиную, выключил колонку, которая так громко играла музыку, что дребезжали стекла, и, как был голый, стал смотреть на пластинку, беззвучно крутившуюся на проигрывателе. Тишина тоже радовала слух.
Он коснулся члена. Ему нравилось расхаживать голым, когда одна из них ждала внизу. Это сильнее возбуждало. Можно ласкать пенис, когда захочется. Даже раздеваться не нужно. Быть нагим – значит быть готовым трахаться в любую секунду, подставлять член ласковому сквознячку. Он полностью свободен, он во всеоружии. Оставалось только спуститься, вытащить ее из чана, привязать, овладеть и снова закрыть. Не спеша. Три раза в день, если захочется. Иногда среди ночи. Или пропустить сутки, если устал. Эти эпизоды решали все. Если на второй день желание не возвращалось, он знал, что делать.
Уступить черед бессмертному. Чтобы их род продолжался. Победить смерть. Отказаться от нее во имя генетического выживания. Дедушкин сок – залог чистоты их душ.
Отец повторял ему эти слова тысячу раз, но Джонни делал это еще и для того, чтобы вновь ощутить полноту чувств, вспомнить редкие моменты радости, уверенности и гордости.