– Разрешит, разрешит!
– Борис Борисович, вы разрешаете?
Борис Борисович ничего не отвечает, но всем своим видом показывает, что это все его не касается.
– Как вас зовут, молодой человек? – спрашивает Елена Владимировна аккордеониста.
– Алексей.
– Простите, как?
– Алексей! Алексей! – кричат из зала.
– Алексей, посмотрите, – говорит Елена Владимировна, – видите того мужчину… седого? Вон, у окна. Это Константин Петрович – моя первая любовь. Ну, может, не совсем первая, я и в третьем классе влюблялась, но первая – по-настоящему.
Оказавшись в центре внимания, Константин Петрович, поощряемый аплодисментами, поднимается с места.
У него дрожит подбородок, но это не мешает ему широко улыбаться.
– Она тогда не говорила… – голос у него сиплый, – что по-настоящему…
– Говорила, говорила, он просто забыл, – весело произносит в микрофон Елена Владимировна. – Увы, Алексей, тогда у нас ничего с Константином Петровичем не получилось. И мы расстались почти на шестьдесят лет.
– Они снова только здесь встретились, – обращается к Алексею полная дама в кресле-каталке.
– Сядь, Костя, сядь, – просит Елена Владимировна. – Я сама расскажу. Был сорок восьмой год…
– Сорок девятый, – отзывается с места Константин Петрович.
– Был сорок восьмой год, мне в сорок восьмом исполнилось восемнадцать.
– Сорок девятый…
– Не сбивайте ее, Константин Петрович! Какая разница сорок восьмой или сорок девятый?
– Как это «какая разница»? – протестует Елена Владимировна. – Мне восемнадцать лет исполнилось, я-то лучше, наверное, знаю…. Костя меня старше на год был…
– Почему был? Он и сейчас…
– Ну, сейчас уже не считается… А тогда он мне цветы дарил. Помнишь, Костя, мы на речку ходили? Алексей, вы даже представить не можете, какой Константин Петрович красавец был.
– Да он и сейчас красавец, – кричат из зала.
– Стеснительный только был, – уточняет Елена Владимировна.
– Да он и сейчас стеснительный.
– Ну, теперь уже не так. У него и внуки красивые. Взрослые и красивые. И все у него хорошо. А я ведь тоже красавица была. Правда, Константин Петрович?
– Да вы и сейчас! – кричат из публики Елене Владимировне.
– У меня поклонников хоть отбавляй было! – гордо заявляет Елена Владимировна. – Я дочь архитектора. На меня родители не жалели ни денег, ни сил, ни времени. И друзья у меня были… интеллигентные. В университете учились… Юра Невельский, Паша Марчук… А Константин был из простой семьи. Но мое сердце принадлежало ему… А какие он мне письма писал, если б вы только знали!.. И вот, Алексей, пригласила я его на свой день рождения, на восемнадцатилетие. А я ведь не знала, что он такой чокнутый. В общем, он устроил драку и убежал. И мы с ним шестьдесят лет больше не виделись…
– Нет, нет, – закричали из зала. – Так не годится! С подробностями!
– А какие подробности? Время, Алексей, было тяжелое. Недавно война кончилась. Пусть Константин Петрович сам расскажет. Константин, встань, пожалуйста.
Константин Петрович снова поднимается, широко улыбаясь. Алексей видит, что дрожат у Константина Петровича еще и руки. Константин Петрович смотрит куда-то в сторону, а с места ему подсказывают:
– Про рубашку, Константин Петрович!
Константин Петрович начинает:
– Пиджак…
– Да нет, про рубашку!..
– Пиджак мне сосед одолжил, а рубашки не было у меня, чтобы в гости пойти… Та, что была, в ней нельзя было, слишком плохая… Сестра моя Зина мне это… свою дала. У нее была такая… довоенная, старая… на меня кое-как влезла… но только спереди вся молью съеденная… а сзади на спине даже вполне…
– Без воротника, – комментирует кто-то из публики.
– Не совсем без воротника – со стоечкой! – поправляет Елена Владимировна.
– Зина и посоветовала: надень ее задом наперед под пиджак, будет это… – он забыл слово.
– Элегантно! – объявляет в микрофон Елена Владимировна.
Константин Петрович согласен.
Елена Владимировна подбадривает его:
– Я еще тогда подумала, такой пришел элегантный!.. Рубашка со стоечкой, надо же…
Константин Петрович рассеянно молчит, глядя теперь в окно.
Мадам в кресле-каталке не дает потухнуть рассказу:
– А дальше, Алексей, было вот что. Было жарко очень. Молодые люди поскидывали пиджаки и остались в рубашках. Только молодой Константин Петрович не снимал пиджак…
– Боже, он мне подарил такие цветы! – перебивает Елена Владимировна.
– Розы, – вспоминает Константин Петрович.
– Никакие не розы! Георгины! Такой букет! Вы не видели таких букетов!
– Ну так вот, – продолжает дама в кресле-каталке, – все сняли пиджаки и стали Константина Петровича уговаривать: снимите пиджак, Костя, вы же вспотели уже. А он ни в какую! И тогда стали дурачиться, я верно рассказываю? Елена Владимировна говорит: снимите с него, в самом деле, пиджак… А то ведь умрет от жары…
– Да нет же, все не так было, это не я сказала, но неважно кто. – Елена Владимировна не хочет, чтобы ее историю излагали другие. – Нет, правда! Мы сначала его по-хорошему уговаривали. А потом думаем, надо же, упрямый какой!.. Ребята на него навалились – давайте с Кости пиджак снимем! Поможем человеку, раз сам не может… А он руками отпихивается. Одного отпихивает, другого отпихивает… Так и не снял пиджак. Дело до драки дошло. А что это, как не драка, если в глаз дал? Дал Юрке Невельскому в глаз… И убежал! А Юрка: «За что? Что я сделал ему?» Мы еще в окно смотрели: бежит по двору! Чокнутый! Ну не псих ли? Мы ведь не знали, что с ним. Что у него рубашка задом наперед и дырявая. Это он мне только здесь рассказал, когда встретились!.. Про рубашку… А ведь я на самом деле только и любила чокнутых. У меня и первый, и третий муж были чокнутые. А второго я плохо помню. А Костю помню, хотя он и не муж никакой. Первая любовь. Ну, не совсем первая… Но по-настоящему – первая!
– Я не знал, что ты чокнутых любишь. Я повеситься хотел, – бормочет Константин Петрович, улыбаясь.
– Хорошо не повесился! – кричит Елена Владимировна в микрофон, и ее слова встречаются одобрительным шумом публики.
А дама в коляске-каталке провозглашает:
– Это ведь чудо! Чудо! Расстались, и через шестьдесят лет снова встретились! Здесь! Это же чудо!
Тут уже все начинают хлопать в ладоши.
Борис Борисович, директор дома престарелых, подает аккордеонисту знак, и тот, склонив голову, начинает играть вальс «Амурские волны».
– Танцы! – бодро объявляет Борис Борисович и выходит за дверь.
Дам приглашают кавалеры, а также другие дамы, потому что кавалеров меньше, чем дам, и придется некоторым дамам танцевать друг с дружкой. Константин Петрович сегодня снова герой и будет сегодня танцевать со многими, но первый вальс, конечно, – Елене Владимировне.
У него получается. Елена Владимировна правой рукой, слегка отставленной в сторону, крепко держит его левую руку, и рука Константина Петровича почти не дрожит.
Вторая сторона(параллельная первой)
Посещение
– Старик не так уж и плох. Сколько ему? Неужели восемьдесят?
– Во всяком случае, не меньше.
– А какая быстрая речь! Какая живость и бодрость!.. Сразу видно, великий ум!
– Ум, несомненно, великий, но иногда за разум заходит.
– Я этого не заметил.
– А как ты мог это заметить, если ты не знаешь немецкого языка?
– Разве я виноват, что он говорил по-немецки?
– А разве тебя кто-то винит? Я и сам не ожидал, что он будет говорить по-немецки.
– Ты первый заговорил. Ты приветствовал его на немецком. Он решил, что мы оба владеем немецким.
– А на каком языке я должен был его приветствовать?
– Однако согласись, твое знание немецкого тоже далеко от совершенства.
– Тоже?
– В меньшей степени, чем мое, но… нет, право, ты должен со мной согласиться… тоже весьма и весьма далеко от совершенства… Не будем об этом. Сколько же мы были там – час, полтора?
– Не более получаса.
– Всего? Мне показалось, что дольше.
– Ты не участвовал в разговоре, вот тебе и показалось. А для меня время промелькнуло стрелой.
– Я участвовал выражением лица, игрой настроений. Или ты не заметил, что он часто обращался ко мне? Словно искал поддержки.
– О да, он ее находил!
– Признайся, ты тоже не был многословен.
– Вежливость не позволяла мне быть многословным.
– Ты очень старался. Ты как будто хотел произнести речь, но забыл слова. В самом начале.
– Пару вопросов я все-таки сумел задать. Этого от меня не отнимешь.
– Кстати, о чем?
– Какая разница? Он ни на один не ответил.
– Мне послышалось или ты в самом деле назвал имя Коцебу?..
– Верно, назвал. Я спросил его мнение о комедиях Коцебу. Надо же с чего-то начать разговор.
– Помилуй, но зачем тебе Коцебу? А ему-то какого лысого нужен твой Коцебу?.. Лучше бы ты спросил о Шиллере.
– Дело не в Шиллере и не в Коцебу. Слава небесная им обоим!.. Дело в другом. Мы приехали из России, не так ли? Ты же не будешь отрицать, что из всех немецких авторов у нас больше всего любят Коцебу. Вот об этом я и хотел ему доложить. И добавить, что мы оба, и ты, и я, не ставим высоко комедии Августа Коцебу. Я хотел сделать ему приятное.
– Немцы считают Коцебу едва ли не русским шпионом.
– Послушай, мне нет горя до Коцебу. Просто я хотел через Коцебу перейти к общеевропейским темам. Взять, к примеру, короля Франции Карла Десятого…
– Надо было спросить о Шиллере. Как-то неловко ты поступил. На худой конец, о Шеллинге.
– Ладно. Как поступил, так и поступил, уже не воротишь. Одним словом, он пробормотал что-то невразумительное, когда я спросил его о комедиях Коцебу, и тогда я немедленно спросил его о поэзии Байрона.
– Байрона он должен любить. Но… почему Байрон?
– Говорю тебе, я хотел перейти к общеевропейским темам. Поговорить о восстании в Греции. Но для этого надо было сказать пару слов о смерти Байрона.