– Я знаю.
В глаза она мне как-то особо смотреть не стремилась.
– Стало быть, говорить ты умеешь? – уточнил я, но получил в ответ только короткий быстрый взгляд.
Я посмотрел на горящий мост, на дым, уже ставший сплошной дымовой завесой между нами и тем берегом. Вот даже и не знаю, мне с того спокойней или как? И што лучше, видеть мэра и его людей или не видеть?
– Это было… – начал я, но она уже встала и протянула руку – мешок, дескать, давай.
Я понял, што до сих пор держу его, и отдал.
– Нам надо уходить, – сказала она. – Подальше отсюда.
У нее был довольно забавный акцент, не такой, как у меня или у кого угодно еще в Прентисстауне. Губы вроде как придавали другой очерк буквам, пикировали на них эдак сверху, сминали в определенную форму, объясняли, што им говорить. В Прентисстауне не так: всякий словно подкрадывается к словам, штоб оглоушить сзади по затылку.
Мэнчи, кажется, был от нее в восторге.
– Подальше, – поддакнул он низким голосом, глядя на нее так, словно она вся была сделана из еды.
Я чуть было не начал выспрашивать у нее всякое, ну, типа, раз она соблаговолила заговорить, можно забросать ее всеми вопрошаниями, какие только сможешь придумать, насчет кто она, откуда, чего вообще случилось и так далее, пока не кончатся. Мой Шум весь был битком набит этими вопрошаниями, они так летели в нее, што твоя дробь, но изо рта у меня столько всего хотело выпрыгнуть разом, што так и не выпрыгнуло ничего, а она повесила мешок на плечо и глядела в землю, а потом просто прошла мимо меня, мимо Мэнчи и дальше, на дорогу.
– Эй.
Она остановилась, обернулась.
– Подожди меня.
Я взвалил на спину рюкзак, нащупал нож в ножнах на пояснице, повел плечами умостить поклажу поудобнее, бросил: «Пошли, Мэнчи», – и потопал по дороге за ней.
По эту сторону реки тропа неторопливо отворачивала от обрыва и ныряла в поросший какими-то кустиками ландшафт, а дальше – вокруг и прочь от большей горы, нависавшей по левую руку.
Добравшись до поворота, мы оба как один остановились и обернулись. Мост еще горел вовсю, болтаясь на обрыве напротив, што твой огненный водопад. Огонь уже вскарабкался по всей длине до самого верха – злой и зеленовато-желтый цветом. Дым висел так густо, што и не разобрать, чем там мэр с его людьми занимаются: уехали, или ждут, или чего. По идее, оттуда должен был доноситься Шум, хоть тихо, хоть шепотком, но с тем же точно успехом мы могли его и не слышать – за всем этим треском огня и бурливой водой на дне ущелья. Пока мы любовались картиной, огонь доел опоры на том берегу, дерево громко лопнуло, и горящий мост полетел вниз, стукаясь об откос, и с плеском шлепнулся в реку, выдав напоследок еще облако дыма и пара, штоб уж окончательно испортить нам обзор.
– Што было в той коробочке? – спросил я.
Она открыла было рот, но снова закрыла и отвернулась.
– Все в порядке, – заверил я. – Я тебя не трону.
Она посмотрела на меня, и мой Шум как раз был доверху полон того, што едва не случилось несколько минут назад, когда я и правда собирался ее тронуть, – еще чуть-чуть, и я бы…
А ну его.
Мы больше не сказали ни слова. Она пошла прочь, а мы с Мэнчи – за ней, по тропинке, в кусты.
Хоть ты знай, што она говорить умеет, хоть не знай, а с этой ее тишиной оно ничем не помогло. Што с того, што у нее голова словами набита, если слышать их можно, только когда она говорит? Она шла впереди, я пялился ей в затылок, а сердце все так же бежало за ней, за ее безмолвием, протянув ручки, будто потеряло што-то ужасное, што-то настолько печальное, што впору заплакать.
– Плакать, – буркнул Мэнчи.
Затылок по-прежнему двигался вперед, как ни в чем не бывало.
Дорога все еще была широка, и лошадям впору, но ландшафт кругом сделался каменистее, а траектория – извилистей. Где-то справа внизу до сих пор грохотала река, но мы от нее потихонечку удалялись, уходя все глубже в каменные стены, подчас подступавшие с обеих сторон, словно идешь по дну коробки. Из каждой расселины торчали низенькие колючие елки, а вокруг их стволов вились какие-то желтые лозы, все в шипах, и такие же желтые саблезубые ящерицы чиркали по камню и шипели нам в спину. Кусать! – угрожающе свистели они. Кусать! Кусать!
Што тут ни потрогай, обо все обрежешься.
Минут через двадцать-тридцать дорога еще расширилась, а по сторонам показались деревья, реденькие, но настоящие; лес явно подумывал, не начаться ли заново. Еще появились трава и камни – достаточно низкие, штобы сесть. Это мы, в общем, и сделали. Сели.
Я вытащил из рюкзака шматок сушеной баранины и отрезал по полоске себе, Мэнчи и девочке. Она взяла, ни слова не говоря, и какое-то время мы сидели порознь, ели.
Я – Тодд Хьюитт, думал я, закрыв глаза и жуя, а заодно стесняясь своего Шума, раз уж теперь ясно, што она может его слышать… и што она может о нем подумать, тоже.
Тайно подумать, заметим, втихую.
Я – Тодд Хьюитт.
Через двадцать девять дней я стану мужчиной.
Што, кстати сказать, чистая правда. Время-то, оно идет, даже когда ты на него не смотришь.
Откусил еще мяса.
– Никогда раньше не слышал такого имени: Виола, – сказал, глядя в землю. Ну, или на мясо. Она не ответила, и я невольно поднял глаза.
И увидел, што она на меня смотрит.
– Чего?
– Твое лицо.
– Чего – мое лицо? – нахмурился я.
Она сделала два кулака и немного побила себя ими по щекам – понарошку, конечно.
Я залился краской.
– Ну. Да.
– И еще раньше. От… – Она запнулась.
– От Аарона.
– Аарон! – гавкнул Мэнчи, и она немножечко вздрогнула.
– Это так его звали, да?
Я кивнул, жуя:
– Ага. Так и звали.
– Он никогда его вслух не произносил. Но я знала.
– Добро пожаловать в Новый свет. – Я укусил еще, оторвал особенно тугой кусок зубами, охнул, потому што попал на больное место во рту, выплюнул кусочек баранины и изрядно крови.
Она проводила плевок взглядом, отложила еду, полезла в сумку и извлекла маленькую синенькую коробочку, чуть побольше, чем зеленая, костровая. Открывалась она кнопкой, а унутри оказались помимо всего прочего белая пластиковая материя и небольшой металлический скальпель. Со всем этим она встала и направилась ко мне.
Когда она потянулась к моей физиономии, я отодвинулся.
– Перевязка, – сказала она.
– У меня свое есть.
– Это лучше.
Я еще отодвинулся.
– Ты, – посопел носом. – Ты типа осторожнее…
И головой для выразительности покачал.
– Болит?
– Ага.
– Вижу. Сиди тихо.
Она рассмотрела попристальнее мой опухший глаз и скальпелем отрезала кусок материала. Собралась уже приложить мне это к глазу, но я невольно опять отодвинулся от ее касания. Она промолчала и просто стояла так, протянув ко мне руки, ждала. Я вдохнул поглубже, глаза закрыл и придвинулся обратно.
Бинт лег на распухшее место, и там мгновенно стало прохладнее, боль начала отползать, словно ее перышком отгоняли, так – шшшууухх! Еще один – на порез у линии волос; пальцы обмахнули лицо, и еще один – под нижней губой. Это все было так хорошо, што я даже глаза открыть забыл.
– Для зубов у меня ничего нет, – предупредила она.
– Ничего, – почти прошептал я. – Блин, это реально круче моих.
– Они частично живые, – ответила она. – Синтетическая человеческая ткань. Когда ты вылечишься, они отомрут.
– Угу, – буркнул я, как будто и вправду понял, про што она толкует.
Последовало уже более долгое молчание, достаточно долгое, штобы я открыл глаза. Она уже сидела опять на своем камне и наблюдала за моей физиономией.
Мы подождали. Видимо, так оно и было надо.
А оно правда было, потому што, подождав немного, она заговорила сама.
– Мы разбились, – тихо сказала она, глядя в сторону; потом кашлянула и повторила: – Мы разбились. Был пожар, мы летели низко. Думали, что обойдется, но что-то случилось с предохранительным шлюзом, и… – Она раскрыла руки, показать, што было после «и». – Мы разбились.
Замолчала.
– Это были твои ма и па? – спросил я через некоторое время.
Но она только посмотрела в небо, пустое и синее, с облачками, похожими отсюда на кости.
– А когда встало солнце, пришел тот человек.
– Аарон.
– Это было ужасно дико. Он орал, вопил, а потом ушел. Я попробовала убежать. – Она сложила руки. – Я все время пыталась, штобы он меня не нашел, но только ходила кругами. И где бы я ни спряталась, он меня находил, не знаю как, пока я не нашла эти… хижины.
– Строения спаклов, – подсказал я, но она меня на самом деле не слушала, только посматривала временами.
– Потом пришел ты, – закончила она. – Ты и твоя говорящая собака.
– Мэнчи, – представилась говорящая собака.
Я заметил, што она была очень бледная. А когда наконец посмотрела на меня в упор, глаза ее были мокры.
– Что это за место? – спросила она, и голос у нее был такой… малость сипловатый. – Почему животные разговаривают? Почему я слышу твой голос, когда у тебя губы не шевелятся? Почему я слышу твой голос целой… целой кучей? Все слова друг на дружке, словно одновременно говорят девять миллионов тебя? Почему, когда я смотрю на тебя, я вижу картинки других вещей? Почему я видела, что тот человек…
Голос растаял. Она подтянула колени к груди и обхватила руками. Надо скорее отвечать, а то она опять начнет качаться.
– Мы – поселенцы, сеттлеры, – начал я; она на это подняла глаза, но колени не отпустила (спасибо, хоть не качается). – Приземлились тут основать Новый свет. Лет двадцать назад или типа того. Но здесь были чужие. Инопланетяне. Спаклы. И они… не хотели, штобы мы тут были.
Я пересказывал то, што знает каждый мальчишка в Прентисстауне, – историю, которую даже такой тупица, как ваш покорный, выучил назубок.
– Люди годами пытались жить мирно, но спаклы отказывались. И тогда началась война.